РI отрадно констатировать, что инициированная нашей републикацией статьи Николая Бердяева 1916 года об общественном и бюрократическом консерватизме, набирает обороты. В принципе, то, о чем писал Бердяев, наш сайт говорил все три года своего существования: что при первой же возможности освободившаяся от внешнего давления бюрократия (она еще от него не освободилась полностью, но перспектива долгожданной свободы после действий Трампа уже не кажется фантастической) отречется от консерватизма и вместе со своими прежними «либеральными оппонентами» будет хохотать над так наз. «скрепами». В этом смысле уже нет никакой разницы между, условно говоря, Зыгарем и Незыгарем – то есть текстами «либеральных фрондеров» и анонимных ведущих телеграм-каналов, по общему мнению, отражающих текущие установки политических кураторов.
Наш постоянный автор, нижегородский историк Максим Медоваров активно включается в уже стихийно завязавшуюся в ФБ дискуссию и предлагает свое право-традиционалистское видение происхождения «бюрократического либерализма», не отделяя сам этот феномен от других атрибутов секулярного проекта модерна.
Тут надо прибавить еще следующее соображение. Если нам общими усилиями удастся продвинуться в разработке различных направлений консервативной социологии, это будет весомым вкладом нашего сайта в укрепление интеллектуальной культуры в России, которая заметным образом деградирует в условиях отсутствия общественного диалога в нашей стране. Либералы продолжают вежливо разговаривать с либералами, обсуждая в своих изданиях консервативных оппонентов, примерно так же, как зоологи обсуждают кенгуру или енотов. В итоге, из писаний либеральных публицистов редко можно выудить что-то кроме напыщенных банальностей. Будем надеяться, что мы сумеем заполнить собой эту интеллектуальную паузу.
***
Малоизвестная статья Николая Александровича Бердяева «Общественный и бюрократический консерватизм», вновь опубликованная на сайте «Русская Idea», уже спровоцировала бурное обсуждение в сети.
Ясно, что сейчас чрезмерно велик соблазн без всяких оговорок применить сказанное в ней к современной ситуации (соблазн, которого историк в любом случае должен избегать), хотя на самом деле статья Бердяева представляет концептуальную ценность и выходит далеко за рамки частной конъюнктуры 1916 или 2018 года. Она затрагивает самый нерв проблемы бюрократии как одного из специфических феноменов Нового и Новейшего времени в целом.
Чиновники существуют в любом обществе, переросшем рамки одной малой общины. Однако бюрократия не есть просто наличие чиновников. Как следует из самого названия, бюрократия есть власть чиновников. Здесь кроется фундаментальное различие между, скажем, традиционным Китаем или Византией и бюрократическими государствами Нового времени. В Китае и Византии чиновников было более чем достаточно, но они не были властью, а служили императору как верховному властителю, при этом каждый чиновник знал, что он обязан служить в рамках данной парадигмы – соответственно конфуцианской или православной.
Какому же властителю и какой мировоззренческой парадигме служат чиновники в секуляризованных государствах Нового времени? Не всегда они сами в состоянии ответить на данный вопрос. Но примем как аксиому, что абсолютно все люди, в любом обществе руководствуются тем или иным мировоззрением, даже когда они сами не подозревают об этом и не могут его эксплицитно изложить. Тогда станет ясно, что по мере секуляризации государства и приобретения чиновниками всё большей автономии как от монарха и правящих нечиновных элит (военно-аристократической и духовной), по мере захвата реальной власти в руки якобы «безыдейных» управленцев они начинают проводить в жизнь идеи той самой секулярной новоевропейской парадигмы, точнее – правого крыла либерализма.
Бюрократия XIX–XXI веков всегда либеральна, даже когда на словах она консервативна; а если и «консервативна», то лишь в самом примитивном смысле «консервирования» удобного для нее статус-кво.
В самом деле, у государства и его ведомств либо есть эксплицитная цель, определяемая идеологически или религиозно, то есть высшая санкция их существования, или ее на видимом уровне нет, и тогда чиновники озабочены лишь функционированием своих ведомств в «текущем режиме». Это, конечно же, не значит, что цели нет вовсе – человек в принципе не может существовать без целесообразной деятельности. Но это значит, что либо такая цель неявно задается скрытыми манипуляторами, либо имеет место хаотическое чередование различных целей в одном ведомстве или борьба между целями разных ведомств. Иногда управленцы-бюрократы прикрываются фразами о «прагматизме». Однако понятие прагматизма относится к методу, средству достижения поставленных целей, а не к самим целям. Говоря словами Честертона, прагматизм означает требование иметь здоровые ноги, оставляя за скобками вопрос, в каком же направлении этими ногами идти. А ведь для государства именно главное – именно задать стратегические цели развития.
И только после этого уже возможны рассуждения о том, какой путь к ним будет более удобным или, если угодно, прагматическим. Но если из сознания чиновников уходит ясное понятие о цели, то они начинают функционировать в режиме работы на некую иную, чуждую цель, не озвученную вслух. И эта цель (будь то «прогресс», «процветание», «осуществление прав человека»), естественно, оказывается негласно заимствованной из новоевропейской либеральной парадигмы. Таким образом, бюрократизм есть либерализм стыдливый, сам не признающийся в собственной природе, которая ярко проявляется только при его столкновении с подлинным консерватизмом.
Разумеется, иногда имеет место определенная конкуренция и борьба за ресурсы между бюрократами и либеральной буржуазией и интеллигенцией (особенно явная в пореформенной России второй половины XIX – начала XX века), но это всего лишь внутривидовое соревнование, и перед лицом действительно независимых консервативных (или, впрочем, радикальных) сил становится ясно, кого же бюрократы боятся больше всего.
Как и другие представители либерализма – буржуа и интеллигенты – бюрократы смертельно боятся реального государства (в лице монарха, военной и духовной элиты) сверху и народа снизу. Бюрократ, будучи человеком сугубо буржуазного мировоззрения, хотел бы загородиться от всех влияний сверху и снизу и замкнуться в узком мирке «средней» реальности. И когда дух истории в лице войны ли, революции ли, кардинальной реформы сверху ли, стучится в его двери, бюрократ впадает в негодование и ужас, норовя запретить и задушить всё независимое от него и не поддающееся контролю.
Именно этим объясняется тот парадокс, что в Российской империи XIX века всегда революционная и либеральная литература имела весьма свободное хождение, в то время как консерваторов часто преследовали до такой степени, что вовсе лишали их возможностей выступления в прессе.
Почему так получилось и к чему это приводило? Не претендуя на охват всех стран и эпох, обратимся к нескольким наиболее показательным примерам.
Классическое столетие российской бюрократии
В допетровской России управленческие функции выполняли, как правило, родовитые (и, как исключение, неродовитые) представители военной и церковной элиты, которым монарх мог в любой момент «приказать» исполнить то или иное поручение. Хотя постепенно получившиеся в итоге «приказы» обрастали постоянным низовым чиновничьим аппаратом, о бюрократии не было и речи – руководившие центральными учреждениями бояре были людьми универсального профиля. Элементы начавшейся бюрократической деградации в XVII веке были заметны разве что в Посольском приказе.
Петр I, резко увеличивший количество чиновников, ни в коей мере не строил царство бюрократии. Напротив, решительный подбор инициативных и волевых сподвижников из числа «неспециалистов» на все ключевые посты был чем-то прямо противоположным бюрократической регулярности. Когда в стране ценится самостоятельность и решительность действий, широкий горизонт прогнозирования, для бюрократизма нет места. Именно такие «орлы» из числа «дилетантов» при Петре, Елизавете и Екатерине подняли Россию на небывалую доселе высоту. То было время, когда Орлов мог успевать бороться с чумой в Москве и воевать с турками, а сенатор Державин мог сегодня заниматься чертой оседлости, завтра проблемами чистоты русской языка, а послезавтра борьбой с Наполеоном, в промежутках успевая писать стихи.
В определенной степени данное положение дел сохранялось и при Александре I, хотя именно в это царствование, по убеждению славянофила генерала Александра Киреева, началась настоящая бюрократизация России – классическое столетие отечественной бюрократии, продлившееся до 1917 года. Вместо опытных старцев, поседевших в боях и на службе, впервые стали назначаться удобные серенькие «профессионалы».
Первым архитектором бюрократии в России был Михаил Сперанский. Неслучайно русский дворянский консерватизм начался именно со сплоченного выступления против его реформ, отстранявших от рычагов управления дворянскую элиту и торивших путь «разночинцам», которых на первом этапе сам Сперанский мечтал контролировать и осуществлять через них управление всей Россией (вовремя сорвавшийся план действий ложи «Полярная звезда»). Усилиями Николая Карамзина и других консерваторов план Сперанского как единое целое был сорван, однако учреждение Государственного Совета и министров, в обход которых отныне сам император уже не мог в рамках закона решать дела, действительно положило начало процессу бюрократизации – перехода реальной власти от военно-аристократических руководителей к всевластию «канцелярских крыс».
Данный процесс был решительно форсирован Николаем I. Если в царствование Александра I до самого конца политика министерств была подчеркнуто идеологизирована, а вокруг курса правительства шла реальная борьба самостоятельных политических и идеологических сил, то Николай I сразу же стал уничтожать данное положение дел, строя «регулярное государство». Эта линия в целом продолжалась и при последующих императорах.
Парадокс состоит в том, что и Николай I, и Александр II, и Александр III сами иногда находили в себе силы противостоять тяге бюрократов к реальному всевластию. Порою императоры принимали личные решения вопреки давлению министров и канцеляристов. Такой характер носили некоторые особые дипломатические миссии и секретные комитеты Николая I, такой характер носили волевые решения Александра II об освобождении крестьян с землей, об объявлении войны Турции, о спасении «Московских ведомостей» и некоторые другие.
К сожалению, случаи непосредственного управления становились всё реже, и ради ускорения какого-либо дела монархам приходилось прибегать к чрезвычайным мерам.
Это тревожило русскую общественную мысль, прежде всего всех тех, кого Николай Бердяев назвал независимыми, «общественными консерваторами» (в терминологии современного историка Владимира Шульгина – «вольные консерваторы»). Прежде всего, это славянофилы, весьма удачно сформулировавшие и осознавшие ту страшную опасность, которой России грозил бюрократизм. Константин Аксаков в своей «Записке» 1855 г. предрекал Российской империи крушение, если чиновники будут и дальше зажимать свободное слово и требовать от народа лишь молчания.
Однако это были не только славянофилы. К примеру, примыкавший к кругам старых идеологов александровского царствования Николай Гоголь в своих «Выбранных местах из переписки с друзьями» обрисовал идеал иерархического государства, в котором все чиновники служат единой идее, православной и имперской, служа лишь передатчиками лучей монархического эроса по великой неоплатонической лестнице: «Как это верно, что полная любовь не должна принадлежать никому на земле. Она должна быть передаваема по начальству, и всякий начальник, как только заметит ее устремление к себе, должен в ту же минуту обращать ее к поставленному над ним высшему начальству, чтобы таким образом добралась она до своего законного источника, и передал бы ее торжественно в виду всех всеми любимый царь самому Богу».
При всем различии во взглядах между собой, классики русского консерватизма второй половины XIX в. также предлагали альтернативы бюрократическому правлению. В этом плане воцарение Александра III открыло перед ними широчайшие возможности. Слишком долго при Александре II достаточно узкая камарилья либерально и западнически настроенных бюрократов, которую революционеры разве что по недоразумению считали «консервативной», душила все здоровые проявления русской мысли.
В 1880-е годы, наконец, настал час реванша идейных русских консерваторов – по крайней мере, так казалось. И действительно, последующая четверть века вплоть до 1905 года, когда независимые консерваторы оказывали реальное воздействие на управление Россией, стали самым замечательным периодом расцвета в истории нашего государства и культуры. Именно в эти годы выросли и были воспитаны будущие классики отечественной культуры и виднейшие государственные деятели XX века. Такую поразительную эффективность обеспечило тяготение самих Александра III и Николая II к прямому управлению страной в обход бюрократии и их доверие (хотя и не безграничное) к консервативным идеологам. Хотя последние порою враждовали друг с другом, наличие нескольких различных консервативных программ обустройства страны было только на пользу России. Константин Победоносцев и Тертий Филиппов, Михаил Катков и князь Мещерский – каждый из них по-своему закладывал основы того невероятного рывка, который между 1881 и 1905 годами обеспечил «золотой век» России на фоне явной внутренней деградации европейских государств.
Разумеется, бюрократия никуда не делась и в данный период, но теперь ее деятельность корректировалась то личным вмешательством царя, то кулуарным приездом неофициальных победоносцевских агентов, то публичным скандалом на страницах «Московских ведомостей», то внезапными ревизиями типа «вендрихиады», обнажившей масштаб коррупции на железных дорогах. Настоящим бюрократам вроде министра внутренних дел Дмитрия Толстого в этот период было неуютно (ср. его отзывы о Победоносцеве), поскольку теперь от чиновника зачастую требовалось служить самодержавию, православию и народности, а не самому себе под видом «осуществления управленческих функций».
Тем не менее, бюрократизм не был полностью побежден, что и обусловило неэффективность государственного аппарата перед лицом революции 1905 года, когда волнения были жестко и эффективно подавлены там, где губернаторы и градоначальники действовали решительно в обход всех формальных правил и процедур (наподобие генерала Думбадзе в Ялте или позже Хвостова в Нижнем Новгороде), в то время как слабые, бюрократизированные администраторы вроде нижегородского губернатора Константина Фредерикса или целой серии московских губернаторов-«однодневок» 1905 года показали свою недееспособность. Сам факт того, что с 1880-х годов большая часть России могла жить и управляться только по положению чрезвычайной охране, а не «по закону», является уничтожающим приговором самой идее бюрократической регулярности.
Бюрократия и крушение России в 1917 году
Николай II в отношении преодоления бюрократизма был исключительной личностью и сделал гораздо больше своих предшественников. Уступив давлению бюрократов в 1905 году, он осознал, что они служат отнюдь не самодержавию и не православию, а спасению себя самих и готовы сговориться с либеральной оппозицией в любой момент. Поэтому император всё чаще принимал административные решения в обход формальных процедур, избегая тем самым саботажа своих начинаний со стороны чиновничества. Это могло осуществляться как в форме совещаний с выходцами из народа, так и в форме чрезвычайных указов (к примеру, достаточно вспомнить, как оперативно Николай II миловал и выпускал на свободу почти всех монархистов, осужденных судами).
Разумеется, болезнь бюрократизма к тому времени зашла слишком далеко. В ряде сфер, на наш взгляд, она непосредственно привела к катастрофе 1917 года. Назовем три такие сферы.
Во-первых, это министерство иностранных дел, где имело место преобладание служащих иностранного происхождения и где со времен Карла Нессельроде насаждалась линия на саботаж любых военных начинаний России, а также военное и морское министерства, где бюрократия на уровне штабов в русско-японскую войну явила свету стесселей и куропаткиных, а в Первую мировую препятствовала динамичным действиям войск и переводу экономики страны на военные рельсы, в результате чего Россия непозволительно отстала от Германии.
Выдающий русский дипломат, ученик Константина Леонтьева Юрий Сергеевич Карцов писал в 1905 году: «В старину, зная, что нападения всё равно не избежать, мы его не ожидали, а нападали сами. Теперь мы достигли предела и дальше идти некуда. Государственная оборона, по необходимости, сделалась исключительно пассивною. Об инициативе у нас никто не помышляет. Военно-стратегическая мысль атрофировалась и замерла. Затем, отличительная черта русского военного организма – его поразительная неповоротливость. В то время как прочие державы по всякому поводу готовы посылать эскадры и десанты, мы, русские, сплошь и рядом глотаем обиды. К войне мы никогда не готовы. Государственное равновесие настолько неустойчиво, что при малейшем осложнении машина останавливается и вся система приходит в замешательство».
Итог известен – целый ряд бюрократов между 1853 и 1914 годами не раз предавали интересы России на Балканах и постыдно капитулировали перед западными державами, скармливая им то Грецию, то Румынию, то Боснию, то Сербию, то Болгарию… Порою создавалось впечатление, что деятельность российского МИДа сводилась к безыдейному поддержанию статус-кво (крайне невыгодного и чрезвычайно опасного для России) без ясной программы целей на будущее. Недаром в марте 1914 г. газета «Дым Отечества» разместила издевательское объявление: «Угадавшему сокровенные мысли и цель руководителей нашей иностранной политики мы назначаем премию – золотой портсигар с соответствующей надписью».
Во внутренней же политике безынициативность бюрократии достигла таких масштабов, что верный монархист министр юстиции Иван Щегловитов констатировал, что у нас «паралитики власти борются с эпилептиками революции». Пророчество Константина Аксакова и предупреждения других славянофилов о том, что безыдейные «винтики» власти не в состоянии бороться с мало-мальски организованными революционерами, если у тех есть даже самая примитивная идея, вполне оправдались.
Во-вторых, бюрократизация поразила министерство внутренних дел и Совет министров, а при Петре Столыпине была возведена в принцип. Столыпин несет немалую ответственность за постепенное удушение почти всех независимых правых организаций, как массовых, как и элитарных. Генерал Киреев восклицал: «Да как же это нелепое правительство не видит, что общественное мнение у него уходит из рук!.. Запрещая говорить не лакеям, желающим поддержать православие, самодержавие и народность, вот как [Д.А.] Хомякову, зажимают рот… Как организовать консервативную партию, когда те, которых хочешь спасти, не понимают, что для такого служения нужна свобода слова». Не терпя рядом с властью точки самостоятельной мобилизации сил на защиту монархии, которые спасли ее в 1905–1907 годах, Столыпин подрубил свою собственную опору. Когда стала постепенно затухать активность черносотенных организаций, особенно на заводах и в селах, у рабочих и крестьян не осталось никакой альтернативы революционному движению…
В-третьих, раковая опухоль бюрократизма поразила Церковь, что имело самые прискорбные последствия. Хотя сам по себе Святейший Синод был учреждением чиновничьим, о его полноценной бюрократизации можно говорить лишь со времен Протасова, хотя такие обер-прокуроры, как Александр Толстой и Алексей Ахматов, достаточно героически этому сопротивлялись. Современники часто обвиняли в усугублении церковной бюрократизации Победоносцева, но это вряд ли вполне справедливо. Великий обер-прокурор не раз подчеркивал свое неприятие бюрократизма, просто альтернативу ему он видел в разветвленной сети неформальных влияний, а не в созыве поместного собора и выборности приходских священников, чего добивались славянофилы. Однако именно Победоносцев организовал целый ряд миссионерских съездов и массовых торжеств, так что бросать ему обвинение в бюрократизации Церкви было бы слишком односторонне. Более того, своего пика бюрократизация Синода достигла уже после Победоносцева.
События «Афонской смуты» 1912–1914 годов, когда Синод продемонстрировал глубочайшее богословское невежество в сочетании с кулуарным принятием самых диких решений о фактическом уничтожении русского монашества на Афоне путем военной силы, показали всей России, к чему может привести проникновение в жизнь Церкви формально-бюрократических приемов управления вместо гласного всецерковного соборного обсуждения важнейшего вероучительного вопроса. Грубейшие нарушения законности, когда военные сначала осквернили афонские святыни, убив и ранив иноков, а затем полиция отняла у них личные вещи и, объявив их формально расстриженными мирянами, сослала, однако, в монастыри, перечеркивали все элементарнейшие понятия о допустимом и недопустимом в рамках православного государства. Мы упоминаем здесь этот случай, потому что затем выяснилось, что обер-прокурор Владимир Саблер намеренно скрывал тексты документов и запросов в своей канцелярии, не желая допустить огласки. Лишь личное вмешательство Николая II в 1914 г. способствовало быстрому пересмотру дела и оправданию иноков-подвижников.
Аналогичным образом и в 1916 г. лишь личное решение императора в обход позиции Синода способствовало ускоренной канонизации Иоанна Тобольского. Отметим, что и все предыдущие многочисленные канонизации за время царствования Николая II были проведены лишь благодаря его настойчивости и вопреки желанию Синода.
Итог известен: к февралю 1917 года Россия подошла с ослабленными и гонимыми со стороны администрации монархическими партиями и движениями, со слабыми и безвольными в большинстве своем министрами, с до предела забюрократизированными Сенатом и Синодом. Тот мобилизованный народ, который спас монархию в 1905 г., не пошевелил и пальцем для ее спасения двенадцать лет спустя.
Нельзя сказать, что об этом не предупреждали. Еще в 1906 г. в газете «Русское знамя» была опубликована статья под псевдонимом «Великорус», автор которой от лица рабоче-крестьянской массы монархистов требовал вовлечь освоивший грамоту народ в управление государством, сместив бюрократов-паразитов и назначив на ответственные посты активистов из народной среды. И действительно, монархия сильна только при наличии не просто пассивной, но активной опоры в народе, который готов мобилизоваться в ее поддержку. Лишь когда администраторами в верхах были активно настроенные верные царю дворяне, а низовая активность монархически настроенных крестьян и рабочих поощрялась (по зубатовскому ли образцу, по примеру ли Почаевского отдела), эффект был налицо.
В конечном счете те, кого не удосужилось мобилизовать царское правительство, будут мобилизованы правительствами красными и белыми. И по-своему был логичен Алексей Фролович Филиппов, поначалу поддерживавший зубатовские профсоюзы и близкий ко Льву Тихомирову как теоретику монархической ориентации рабочих, когда он в 1917 г. из верного монархиста и друга Григория Распутина быстро превратился в видного служащего советского режима. В 1931 г. Филиппов будет пояснять Вере Фигнер, что от Николая II он ждал такой же инициативы по вовлечению народа в гигантское переустройство, какую затем увидел в Ленине.
И разве был одинок в этом Филиппов?
Разве не предрекали еще в конце XIX века Константин Леонтьев и Николай Федоров необходимость на новом витке развития России вернуться от государства бюрократического к государству военно-служилому? Впрочем, здесь нам будет уместно вкратце обратиться к некоторым зарубежным примерам.
Наполеоновские войны и проблема народной инициативы
Европа средних веков и Нового времени зиждилась, как правило, на сосредоточении военных и управленческих функций в руках сначала феодалов, затем профессиональных наемников и хорошо обученных компактных армий. Вот почему на протяжении многих веков войны на территории Европы по сравнению со средневековой Азией (для которой вообще всегда была характерна большая степень вовлеченности народных масс в общественную борьбу) отличались смехотворными масштабами воюющих сторон и их потерь. Достаточно сказать, что между битвой на Каталаунских полях 451 года и «битвой народов» под Лейпцигом 1813 года в Европе ни одно сражение даже близко не подходило к их размаху, чтобы стала очевидной «миниатюрность» военного и административного управления, характерная для европейской истории.
С другой стороны, немногие примеры активного вмешательства вооруженного народа в Европе всегда приводили к исключительным по значимости политическим результатам (успехи норвежских биркебейнеров, швейцарских горцев, ирландских партизан против регулярных феодальных войск великих держав; массовость и размах религиозных войн в силу активной вовлеченности народа в период от Крестьянской войны в Германии до католической Лиги во Франции, а также в Германии перед Тридцатилетней войной).
Войны революционной и наполеоновской Франции нанесли страшный удар по европейскому порядку как абсолютистских монархий, так и оставшихся старинных патрицианских республик. Массовость французской армии и ее идеологизированность обеспечила ей победы над регулярными войсками всех стран континента, чересчур полагавшихся на «регулярность» своего управления. И разве не был прав крупнейший историк XX столетия Кристофер Доусон, когда указывал, что от «чумы» французской революции Британию спасло во многом то, что в ней управление находилось в руках сельских лордов-«непрофессионалов», а не городских клерков?
Хрестоматийным является пример Пруссии, государственность и армия которой были уничтожены за две недели. Граф де Местр потешался над тем, что мундир и башмаки Фридриха Великого в музее оказались крепче, чем созданная им система управления, развалившаяся спустя двадцать лет после его смерти. Напомним, что сам Фридрих был решительным противником массового призыва народа к оружию, опасаясь последствий для своей монархии.
Однако уже с 1797 г. настроения в германских княжествах ощутимо меняются. Новалис был первым, кто сформулировал новую программу сакрализации прусского государства как ядра немецкого единства. Мы уже затрагивали данную тему на портале «Русская Idea», однако напомним, что данная программа предусматривала превращение реальной Пруссии Фридриха-Вильгельма III и его супруги Луизы в священную иерархическую европейскую империю. Сакрализации должно было подвергнуться всё, от налогов до орденов. Так впервые за долгое время раздался самостоятельный голос немецкого народа. Военные катастрофы 1805–1806 годов, показавшие полное бессилие прусской и австрийской армий перед лицом страшного врага, впервые открыли перед идеологами романтизма возможность практического участия в политике.
В Пруссии оно выразилось в героических действиях и гибели партизанского отряда майора Шилля в австрийском Тироле – в ошеломляющих успехах партизанской борьбы Андреаса Хофера; не следует забывать, что чуть раньше и сама Франция в лице партизан-роялистов показала, чего можно достичь «нерегулярными» методами борьбы против «правильного» бюрократического военно-административного механизма. Разгорающаяся общенародная борьба в Испании и последующие события Отечественной войны 1812 года в России показали, что мощь общеевропейской военной машины Наполеона может быть остановлена только при условии вовлечения широких масс в поддержку своих монархий и традиционного порядка. Недаром именно в 1813 году прусский военный стратег Клаузевиц впервые сформулировал теорию партизанской войны.
И это было предвестием будущего, это демонстрировало путь развития, альтернативный бюрократическому. «Регулярные» бюрократические государства Европы разваливались под ударами французов там, где автономные действия «нерегулярного» народа позволяли одержать победу и сложить ее к ногам вернувшихся монархов. Венские чиновники и двор были шокирован тем, что Хофер удачно вел свою войну за императора Франца и за старинный уклад, а не за них.
Пример Европы отозвался эхом в Южной Америке. Если ограничиться первой половиной XIX века, то режимы Артигаса в Уругвае, доктора Франсии в Парагвае и Росаса в Аргентине показали, что при условии наличия массовой опоры в простом народа правитель способен совершать военно-административные и социально-экономические чудеса, осуществляя управление страной в обход бюрократии и буржуазных слоев. Обращение в критические моменты к народным активистам, которые самостоятельно и по собственной инициативе вершили расправу над противниками своего руководителя, не раз спасало этих правителей от заговоров в среде городских элит. Росас пал только после того, как он отказался от народной поддержки и распустил движения своих активистов-«кукурузников», в то время как парагвайский режим, основанный на тотальной мобилизации народа на всецелую поддержку власти, оказался необычайно прочным и мог быть уничтожен только вместе с населением всей страны.
В Европе, однако, после Венского конгресса ситуация изменилась. Правители стали делать вид, что принесшая им победу над Наполеоном массовая активность народов больше не нужна, что нужно переходить к регулярному бюрократическому управлению.
Характерно, что уже первую годовщину победы пол Лейпцигом немецкая молодежь была вынуждена отмечать без поддержки сверху. Лишь после 1840 года новый прусский король Фридрих-Вильгельм IV попытается вернуться к идеологическим и небюрократическим методам управления, но потерпит определенную неудачу, хотя резкое оживление в это время проектов сакральной общенародной монархии (Беттина Брентано, молодой Рихард Вагнер) свидетельствует о том мощном потенциале, который в них содержался.
Еще раньше данный процесс начался в Австрии, но там он отличался определенной противоречивостью и двойственностью. Правительство канцлера Штадиона (1804–1809 гг.) привлекло к себе на службу Адама Мюллера и Фридриха Шлегеля, тем самым ясно обозначив курс на попытку слияния австрийской монархии с прямой мобилизацией всего немецкого народа. Однако очередное поражение от Наполеона привело к капитуляции Австрии и отставке Штадиона.
Сменивший его канцлер Меттерних (1809–1848 гг.) символизирует самой своей фигурой двойственность последующего режима. С одной стороны, общеизвестно пристрастие князя к кулуарным, кабинетным решениям (в результате чего он каждый раз оказывался бессилен перед уличными баррикадами или бесцеремонным британским вмешательством «без правил» в поддержку революционных сил). С другой стороны, Меттерних сохранил на австрийской службе таких ключевых идеологов консерватизма, как Генц, Шлегель и Мюллер, хотя и поумерил их романтические порывы сетью чиновничьих правил. В то же время Меттерних отчасти и сам был идеологом – достаточно вспомнить его программную записку Александру I с обоснованием необходимости противостояния всему злу, накопившемуся в эпоху «после Гуттенберга и Колумба», путем опоры монархии на аристократию и на простонародье в противовес буржуазии, которую канцлер считал самым опасным врагом.
В тех случаях, когда Меттерних умел употребить в свою пользу крестьянские движения (в начале его правления в Тироле, в конце – в Галиции), его ждал крупный успех; когда этого сделать вовремя не удавалось (как в швейцарском кризисе), наступали неудачи. Характерно, что князь не раз сетовал, что ему пришлось жить в переходную эпоху, слишком «бюрократическую» и «регулярную», что он мечтал бы жить либо в прошлые века, либо столетием позже – поскольку он предвидел, что в ХХ веке ситуация изменится. Меттерних – по словам барона Эволы, «последний европеец», который заботился о европейской консервативной идее, а не об эгоистических «прагматических» интересах национальных государств – сошел со сцены непонятым, но на новом витке истории в XX веке его уроки и наследие его соратников были по достоинству оценены поколением эпохи «консервативной революции».
Тотальная мобилизация
Вторая половина XIX в. в Европе, как и в России, характеризовалась быстрым ростом бюрократизма и оттеснением старой дворянской элиты от реальных рычагов власти, при всех оговорках о неравномерности данного процесса. Чем глубже заходила эта бюрократизация, по поводу которой бил тревогу даже убежденный либерал Макс Вебер, тем яснее становилось, что она была принципиально неспособна решить многие задачи.
В то же время в начале XX в. на сцену снова, как и в наполеоновскую эпоху, выходил молодежный активизм (организации типа «Перелетных птиц» или гимнастических обществ охватили всю Европу и добрались до России), пробуждались рабочие и крестьянские движения, требовавшие активного участия в жизни стран поверх бюрократических «средостений». Определенная апелляция к популизму Александра III и особенно Николая II в России, Вильгельма II в Германии, наследника престола Франца-Фердинанда в Австрии была знамением времени.
На сцену выходил народ как нелиберальный новый субъект политического действия (в терминологии Ханса Фрайера), и 1914 год дал возможность народу проявить себя в деле. Поколение фронтовиков стало самым выдающимся поколением всего ХХ века, и в этом смысле невозможно оспаривать тезис немецких младоконсерваторов 20-х годов о принципиальном значении «духовной революции 1914 года» для всех воевавших стран. Фигура фронтовика наряду с фигурой рабочего в тылу обнажила всю ничтожность прежней фигуры бюрократа. Это был антропологический поворот, не только политический, исчерпывающе описанный и воспетый в трудах Эрнста Юнгера. Дух пробудился, и угашать его нельзя.
Именно в эту эпоху и в данном контексте в России прозвучала статья Бердяева о бюрократизме – статья о наболевшем, вызванная впечатлениями от полнейшей неспособности российских чиновников перевести экономику в режим тотальной мобилизации (как это будет успешно сделано в 1941 г. благодаря внедрению новых методов управления), от вопиющих проявлений слепого бюрократизма в Совете министров и в Святейшем Синоде, против которых до последнего дня своего царствования отчаянно боролся сам Николай II.
Повторим, что не следует ослепляться историческими параллелями с сегодняшним днем. Ситуация в современной России во многих отношениях непохожа на ситуацию перед 1917 годом, когда прозвучала статья Бердяева. Однако ряд общих черт всё же налицо ровно в той мере, в какой язва бюрократизма продолжает разрастаться. Впрочем, из опыта прошлого можно извлечь уроки. В частности, о том, что революция снизу представляется крайне нежелательной, в то время как «революция сверху», когда правитель сам апеллирует к народу и призывает массы «открыть огонь по штабам» и ликвидировать бюрократическое «средостение», способна приводить к исключительным достижениям всей страны. Прямо сейчас, на наших глазах, в целом ряде стран правители-«популисты» от Си Цзиньпина до Родриго Дутерте прибегают к данным мерам с огромным успехом.
Залогом этого успеха, как всегда, является кадровый вопрос. Подбор наиболее способных и активных людей позволяет перебрасывать их по мере надобности из одной сферы управления в другую. Крайне важно, чтобы чиновниками были люди универсального «профиля». Не может считаться приемлемым, что в наши дни распространились всевозможные «академии управления» и «академии госслужбы». Все поистине великие министры и сановники имели самое разное образование, но никто из них не учился специально на «управленца» или чиновника. Образование гуманитарное классическое, или юридическое, или чисто военная карьера, а подчас и отсутствие всякого систематического образования (к примеру, сталинские наркомы вышли из солдат, крестьян и рабочих) позволяли им добиваться таких результатов, которые и не снились нынешним выпускникам соответствующих «академий».
Широта взглядов и решительность действий, недоступные «профессиональным» бюрократам, тем самым служат уже наполовину гарантией успеха. А второй его составляющей является внятная ориентация всех служащих на определенную идеологию, сверхзадачу для развития страны и на поощрение самостоятельной инициативы для достижения данной цели.
Правительство, душащее любую самостоятельную инициативу и даже мысль, рушится от первого серьезного внешнего толчка. Правительство, черпающее силу в массовой и активной народной поддержке и в опоре на свободный союз с независимыми мыслителями и публицистами, практически гарантирует себе устойчивость и непобедимость. Пожалуй, это важнейший урок – скорее социологический, чем конкретно-исторический – который можно вынести из дискуссии о статье Бердяева.
Наш проект осуществляется на общественных началах. Вы можете помочь проекту: https://politconservatism.ru/
