Рубрики
Размышления Статьи

О друзьях и недругах России. Часть 2.

Далеко не у всех поляков вызывало неприятие «государство большого стиля» (формулировка Николая Трубецкого), каким была императорская Россия. Даже Адам Мицкевич находил, что «польский дух» ближе «русскому духу», чем западному. Множество поляков пошло на службу русскому царю. Хорошо известно, сколько поляков было в армии «двунадесяти языков» 1812 года, но мало кто знает, что генералов польского происхождения в русской армии было больше, чем у Наполеона.

Начало

 

Но к одним обидам история русско-польских отношений не сводится. Где дело доходило до баталий, там случались и любови. К примеру, мой прадед участвовал в подавлении польского восстания 1863 года и вернулся домой с «трофеем» в виде шляхтянки из очень «революционной» семьи, ставшей моей прабабкой (до меня дошли её имя и девичья фамилия: Паулина Яблоновска). И подобных случаев было множество.

Ни с каким другим народом у русских не сложилось таких интимных отношений, как с поляками (украинский народ считаю частью русского). Обилие смешанных браков –  скорее, косвенное тому свидетельство. Главное – это что в продолжение веков шёл интенсивный взаимообмен на духовном, культурном уровне. Дмитрий Мережковский считал, что русских с поляками сближает сильная интуитивная способность, отличающая их от рационалистического Запада.

Примерно в середине XVII века, когда военная сила Польши начала слабеть, Московское царство стало ощущать её, говоря современным языком, «мягкую силу» (конечно, не в смысле целенаправленного воздействия, пропаганды, а в смысле стихийного культурного влияния). Эта «мягкая сила» ещё раньше позволила Польше без боя овладеть Великим княжеством Литовским, включавшим все западно-русские земли. Великое княжество было в основном русскоязычным и православным и выступало соперником Московского княжества, можно сказать, в позитивном смысле, ибо претендовало на роль объединителя всех русских земель. С присоединением к Польше Литва стала, если воспользоваться выражением Мандельштама, «сообщницей чужого света».

В свою очередь московское дворянство-боярство захотело испробовать шляхетской вольницы; шляхта «обаяла» её также эстетикой своего образа жизни. (Когда я впервые слушал «Ивана Сусанина», в финале оперы мне было даже немножко жаль шляхтичей, обречённых замёрзнуть в костромских дебрях, – уж больно красиво отплясывали они во втором акте; подозреваю, что их было немножко жаль и самому Михаилу Глинке). К концу царствования Алексея Михайловича в Москве установилась мода на всё польское – бытовые привычки, платье, литературные вкусы; некоторые бояре стали «сабли у боку и польские кунтуши носить» и даже говорить по-польски.

Василий Ключевский писал: московские родовитые люди конца XVII века – «тоже люди преобразовательного направления, только не такого, какого дал реформе Пётр. Они желали, чтобы реформа шла так, как повели было её цари Алексей, Фёдор и царевна Софья, когда, по выражению князя Куракина, «политес восставлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польского и в экипажах, и в домовом строении, и в уборах, и в столах».[1] А с воцарением Петра им пришлось терпеть политес с манеру голландского. «Процарствуй Фёдор ещё 10 – 15 лет, – писал в другом месте Ключевский, – западная культура потекла бы к нам из Рима, а не из Амстердама».[2] То есть фактически из католической Польши.

   Россия Петра, прорубив «окно в Европу», обошла, так сказать, Речь Посполитую с севера, вступив в непосредственное общение с передовой во многих отношениях культурой, с её «нешляхетскими науками» — навтикой, фортификацией и т.д., с заграничными инженерами, механиками… Царство, отныне называвшее себя Российской империей, стало резко наращивать мускулатуру. Так оно получило преимущество в соревновании с Речью Посполитой, которое добавилось к прежнему его преимуществу – централизованной государственной воле. Речь Посполитая, напротив, государственную волю утрачивала. Её погубило пресловутое либерум вето, впервые применённое в 1652 году, когда один-единственный шляхтич, выкрикнувший «Nie pozwalam!», заблокировал какое-то там решение сейма. Государство стало скатываться к анархии, которая в конечном счёте и погубила его.

Было бы, однако, ошибкой противопоставлять русского человека, как прирождённого государственника, поляку, как психологическому анархисту. В пору, когда всеобщей симпатией в России пользовались балканские «братушки», Константин Леонтьев, хорошо знавший последних, писал, что они слишком «обстоятельны, экономны, аккуратны» и что поляки, даром что католики, психологически ближе русским. «Размашистые рыцарские вкусы польского шляхтича, – писал Леонтьев, – ближе подходят к казачьей ширине великоросса».[3] Каковая, позволю добавить от себя, в нужный момент оказывалась «по размеру» имперским задачам.

С другой стороны, далеко не у всех поляков вызывало неприятие «государство большого стиля» (формулировка Н.С.Трубецкого), каким была императорская Россия. Даже Мицкевич, сторонник «старопольского республиканизма», как он его называл, находил, что «польский дух» ближе «русскому духу», чем западному, а иной раз даже не скрывал восхищения «харизматической силой» русского царизма. Множество поляков пошло на службу русскому царю (некоторые – ещё до гибели польского государства) и служило ему верой и правдой, как на военном поприще, так и на цивильном. Хорошо известно, сколько поляков было в армии «двунадесяти языков» 1812 года, но мало кто знает, что генералов польского происхождения в русской армии было больше, чем у Наполеона. Это были и генералы из уже обрусевших фамилий, как Николай Раевский, и ещё не обрусевшие, как Адам Ожаровский.

Преимущества империи были закреплены необычайным расцветом её культуры. Надо заметить, что в западно-русских землях, в первую очередь на Украине (и не только Правобережной, но отчасти и Левобережной) польское культурное влияние оставалось очень сильным на протяжении большей части XIX века; здесь шло постоянное «перетягивание каната» между русской и польской стороной. Только после 1863 года правительство взяло курс на русификацию этих областей. Но и без того сила притяжения русской культуры стала такова, что спорить с нею стало трудно. Польские корни не помешали некоторым западно-русским, от Николая Гоголя (Яновского) до Владимира Короленко и Константина Паустовского, стать русскими писателями. Особенно показателен в этом смысле пример Короленко (полу-украинца, полу-поляка по крови), для которого польский был родным языком и который рос в атмосфере романтической польщизны; решив однажды стать писателем, он стал писать по-русски – потому что вчитавшись в русских классиков, стал, по его выражению, «бредить» ими. «Я нашёл тогда свою родину, – писал он в «Истории моего современника. – И этой родиной стала прежде всего русская литература».

 

***

У нынешней России есть много сочувственников на Западе, есть, назовём их так, эвентуальные друзья; но если говорить о целых странах, то, как мне представляется,  п о т е н ц и а л ь н о  «вышеградцы» могут стать для нас ближе всех остальных; более того, могут стать новым «санитарным кордоном» (вкус к иронии никогда не покидает музу истории), затрудняющим продвижение в восточном направлении чумы номер два и чумы номер три.

А Россия станет для них оплотом, надёжным тылом, на который они смогут опираться. Во-первых, потому, что Россия пронесла в настоящее идею империи, Третьего Рима, долженствующего послужить защитником от нарастающего мирового хаоса; для наших западных соседей она явится неким каркасом, к которому они смогут прислониться. Что это далеко не архаическая идея, могли бы подтвердить многие западные европейцы, консервативного образа мыслей, в свою очередь мечтающие о возобновлении у себя Римской империи; да только мечта эта, за полторы тысячи лет так и не проведённая в жизнь до конца ни разу, сегодня так же далека от осуществления, как и во все другие времена.

Сошлюсь ещё на высокий авторитет Арнольда Тойнби: «Универсальные государства (другое имя империй. – Ю.К.), – пишет он, – возникают, чтобы остановить войны и заменить кровопролитие кооперацией». И далее пишет Тойнби: «Лишая покорённые местные государства политической свободы», империя «тем самым бессознательно приносит им свободу души»[4]. Тойнби, кстати, высоко оценил идею Третьего Рима и видел преимущество Российской империи в том, что, в отличие от Британской, она не «разорвана» морями.

Во-вторых, при всём уважении к духовному наследию «вышеградцев», нельзя не признать, что только в России выстроилась своя Ветилуя, в пушкинском смысле «царства духа» (Стоит, белеясь, Ветилуя // В недостижимой вышине»), видная отовсюду в Европе и в мире. Это вобравшая в себя весь европейский опыт русская классическая литература и тесно связанная с нею русская религиозная философия; в создание которой, кстати говоря, внесли значительный вклад православные польского корня, назову лишь имена первого ряда: Николай и Владимир Лосские, прот.Василий Зеньковский, прот.Георгий Флоровский.

Наивно думать, что русская классическая культура «устаревает». Между прочим, в европейских школах в XVIII веке чтение Гомера и Вергилия, живших двумя-тремя тысячелетиями ранее, было не просто обязательным, но способным завораживать юные души. Полагаю, что Пушкина и Лермонтова будут читать и через две тысячи лет (если, конечно, раньше того времени не выйдут из своего укрытия всадники Апокалипсиса), даже если русский станет к тому времени мёртвым языком; и изучать его будут специально для того, чтобы читать их в подлиннике. Классическая литература способствует воспитанию души, а религиозная философия ещё и указывает ориентиры для целых народов.

Конечно, нам ещё долго придётся подтягиваться в рост стоящим перед страной задачам. Горний свет с трудом проникает в толщу нашего бытия и где-то вовсе гаснет на своём пути. Какая там, в этой сумеречной зоне, «жизнь жительствует», мы знаем, если не по собственному опыту, но благодаря произведениям литературы и кино, которые часто называют чернухой. И это действительно чернуха, если видеть в подобных произведениях собирательный образ России. Но взгляд «снизу» может быть и полезен, ибо позволяет трезво оценить, насколько поражено порчей национальное тело. И было бы странно, если бы было иначе. Наши парижские философы ещё в 1930-х годах предвидели, в какое плачевное состояние будет приведена Россия, когда развеется коммунистический морок. Но от них же приходит и подмога. У будущей русской элиты, писал Г.П.Федотов, будет могущественный союзник – «русское прошлое как источник сил». И далее: «Великие усопшие (включая, скажем сегодня, и Вас, Георгий Петрович. – Ю.К.), вечно живые, будут строить, вместе с нашими детьми (увы, скорее правнуками. – Ю.К.) духовную родину, которая оказалась не по плечу нашему поколению».[5]

Бедствия, испытанные Россией в минувшем веке, явились уникальными в истории по своим масштабам. Не позволительно ли допустить, что, если маятник «судьбы» качнётся в другую сторону, амплитуда будет соответствующей?

Возвращаясь к нашим отношениям с «вышеградскими». Традиционно нас разделяли вопросы веры. Что, однако, не мешало в определённых обстоятельствах объединять усилия в борьбе с тем или иным противником. Так в знаменитой битве при Грюнвальде 1410 года польско-литовские и русские полки совместно остановили натиск на восток тевтонских рыцарей (католиков, между прочим). Так отряды венгерских гайдуков (ополченцев) в составе русской армии воевали с турками в 1876 – 1878 годах. Венграм вообще надо отдать должное (по-своему это сделал Александр Глазунов в балете «Раймонда») за то, что в XVI – XVII веках они приняли на себя основной удар турецких войск и доблестно с ними сражались, хотя и не могли их сдержать.

Конфликты православных с католиками и униатами в западно-русских землях были вызваны экспансией Ватикана. Но сейчас католицизм ушёл в глухую оборону. Ко времени поэтому делать акцент на глубинном онтологическом сестринстве двух подразделений христианства. И соединить их «противочумные» усилия. По крайней мере, это касается восточноевропейских католиков. Наверное, только здесь, на востоке, может быть выстроена «Крепость Европа», которая укроет от злых ветров всё европейское наследие. Защитит равно «Жизель» и «Спящую красавицу».

Наверное, это дело не завтрашнего, а только послезавтрашнего дня. Слишком много противоречий существует на политическом уровне в обширном регионе между Балтийским и Чёрным морями. Самый больной вопрос здесь – украинский. Онтологически Украина тяготеет или к России (большая часть) или к Польше (меньшая часть). Но сейчас её поразила коричневая сыпь, с онтологией никак не связанная. Как пройдёт исцеление, пока сказать трудно. Полагаю, что можно будет справиться с этой лихоманкой, если Россия вернёт себе «уподобительную силу» (воспользуюсь выражением Николая Данилевского), свойственную ей в иные времена. Тогда и будет найден ответ на пушкинский вопрос «За кем наследие Богдана?»

 

***

Хантингтон ошибся, исключив возможность нового внутрицивилизационного (в пределах Евро-Америки) конфликта. Нарастающий конфликт между христианством и традиционной культурой, с одной стороны, и ультралиберальным радикализмом, с другой, не слабее того, что в своё время вспыхнул между католичеством и протестантством. Россия, никоим образом не чуждая Евро-Америке (ещё одна ошибка Хантингтона), становится в этом цивилизационном пространстве полюсом притяжения для христианско-традиционалистских сил.

Другим таким полюсом притяжения могут стать Соединённые Штаты в случае, если обозначившемся там противостоянии радикальных сил с силами консерватизма последние одержат верх; некоторый шанс у них ещё есть. В этом случае сбудется предсказание Ивана Киреевского о том, что в будущем Россия и Северная Америка станут возглавителями христианского мира. Если американские консерваторы потерпят поражение, тогда, скорее всего, оплотом христианства останется восточноевропейская «Крепость» с Россией во главе.

А если Господь попустит войну между Россией и Западом, то, наверное, для того лишь, чтобы расчистить дорогу исламу.

Хантингтон правильно указал на тот факт, что главная угроза для евро-американской цивилизации исходит сегодня из мира ислама. Не следовало только расширительно называть его врагом. Подлинным врагом является радикальный ислам ваххабитского толка. Если же говорить о мире ислама в целом, то будет точнее сказать, что от него исходит сегодня вызов. Это понятие (одно из основных в историософии Тойнби) – ёмкое: вызов несёт в себе угрозу гибели, но он же может подвигнуть к необходимой внутренней перестройке.

Вторая из цивилизаций, переживающих подъём, китайская, удивляет плодородием почвы: западные саженцы там выросли сам-пят, сам-десят. Но в духовном плане ничем впечатлить она сегодня не может. Она может только заразить своим плоским позитивизмом – в этом состоит сегодня «жёлтая опасность». Другое дело, что в Китае быстро распространяется христианство; считают, что уже через два-три десятка лет Китай может стать преимущественно христианской страной[6]. Может случиться и так, что скажет своё веское слово геософия, и христианство в Китае окажется «пригнуто» под традиционное китайское мирочувствие (как это ранее уже произошло с буддизмом), усматривающим в небе как бы продолжение земли; в христианстве их отношения перевёрнуты. Но если христианство в Китае выпрямится во весь свой рост, тогда вся мировая история потечёт по новому руслу.

И тогда может оказаться ошибочным предсказание, что «Четвёртому Риму не быть».

[1] Ключевский В. Собрание сочинений в восьми томах. Т. VII. М. 1959, стр. 320 – 321.

[2] Ключевский В. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М. 1968, с. 303.

[3] Леонтьев К. Записки отшельника. М. 1992, стр. 392.

[4] Тойнби А. Постижение истории. М. 1991, с. 500, 525.

[5] Федотов Г. Завтрашний день. – «Современные записки», 1938, № 66, стр. 369.

[6] Подробнее я писал об этом в статье «Земли надежды. Христианство в современном мире». – «Новый мир», 2013, № 5.

 

Наш проект осуществляется на общественных началах. Вы можете помочь проекту: https://politconservatism.ru/podderzhat-proekt

Автор: Юрий Каграманов

публицист, критик