Рубрики
Размышления Статьи

«Национальное чувство в его естественном влечении»: Михаил Катков о русско-французском союзе

Союз с национальной Францией был выбором в пользу «завтрашней Европы». Монархическая солидарность с Германией превращала Россию во «вчерашнюю Австро-Венгрию»

РI в ушедшем году посвятила немало материалов проблемам текущей политической истории Франции, специфике французского консерватизма, а также перспективам возможного франко-российского сближения. Франция – европейская держава, из союза с которой в конце XIX – начале XX столетия Россия извлекла наибольшую пользу: мы часто вспоминаем о том, что русские войска, ударившие по Восточной Пруссии, в 1914 году спасли Париж от германского наступления, но при этом забываем, что именно Франция, верная союзническому долгу, объявила войну Германии, придя на помощь империи Романовых.

Статьей нашего нового автора, известного петербургского историка, специалиста по русской консервативной печати 1860–-1890-х гг. Александра Котова мы хотим обратить внимание на тот любопытный факт, что к союзу с Францией в последней трети XIX столетия призывали преимущественно консерваторы, такие как издатель «Русского вестника» и «Московских ведомостей» Михаил Катков, причем их не смущал ни республиканизм новой Франции, ни даже ее антиклерикализм. Им казалось, что национальная и демократическая Франция лучше других государств Европы сможет понять и оценить симпатии России к борющемуся против османского и австро-германского гнета южному славянству. В известной степени надежды и расчеты русских консерваторов на понимание славянского дела со стороны республиканской Франции оправдались. Поглядим, в какой мере то же самое можно будет сказать и о Пятой республике – республике Олланда, Саркози и Марин Ле Пен!

***

Заключенный в конце XIX столетия русско-французский союз обыкновенно трактуют как «брак по расчету», объединивший авторитарную монархию и демократическую республику исключительно против общего врага – созданного князем Бисмарком «молодого империалистического хищника». Советские историки подводили под этот союз и солидный экономический базис: интересы нарождавшейся русской промышленной буржуазии, испытывавшей давление со стороны германских конкурентов и нуждавшейся во французских капиталах.

Без сомнения, всё это играло свою роль.

Однако вряд ли деньги и страх были единственной причиной, способной заставить упрямого Александра III стоя выслушать исполнявшуюся при подписании союзного договора «Марсельезу».

К Котову (1)

Одним из главных пропагандистов франко-русского сближения традиционно считают Михаила Никифоровича Каткова. К середине 1880-х уже почти всё русское общество было за союз с Францией – однако именно Каткова читал Государь, и именно катковская редакция в уже тогда литературоцентричной стране и не менее литературоцентричном государстве стала одним из центров выработки государственной политики – «департаментом Каткова».

Поддерживаемый московским публицистом правительственный курс принято называть консервативным – однако консерватором в смысле непременного сохранения существующих порядков Каткова назвать нельзя. К 1860-м годам он окончательно сформировался в качестве типичного для своей эпохи националиста, определявшего принадлежность к нации через подданство и лояльность национальному государству.

Не будучи романтиком, Катков не питал никаких иллюзий относительно зрелости русского общества и выступал в качестве пропагандиста сильной центральной власти, индустриального развития страны и системы классического образования, а также внешней политики, основанной не на идеологических абстракциях типа легитимизма или панславизма, но на реальных национальных интересах.

Отношение Каткова к Франции во многом определялось практическими соображениями: являясь безусловным врагом России в годы правления Наполеона III, эта страна стала ценным союзником после поражения в войне с Пруссией и появления на европейской политической сцене Германской империи. Однако чистым практиком Михаил Никифорович не был: его мышление и публицистика всегда отличались, по удачной формулировке А.Д. Галахова, «предпочтением умозрения эмпиризму и синтетическим способом изложения – от общих основ к частным выводом». Такой умозрительной «общей основой», относительно которой выстраивались затем цепочки «практических» аргументов, было отношение к «базису» французской политической культуры – отмеченной еще Токвилем приверженности французов к государственной централизации. Как известно, ранний Катков этой централизации не сочувствовал, предпочитая ей относительные вольности англо-саксонского самоуправления.

В конце 1850-х гг., отклоняя статью Бориса Чичерина о Токвиле, в которой централизация трактовалась как положительное явление, Катков писал: «Ваш талант умел даже сообщить ему какую-то красоту, опасную для слабых организмов. Мне случилось видеть на Брюссельской выставке изящных искусств статую сатаны, изваянную бельгийским художником, которого имени теперь не могу припомнить. Лицу злого духа придана такая чудная красота, что невольно становится страшно, смотря на это лицо, перед которым уничтожаются все чучеловидные изображения черта».

В противовес Чичерину один из публицистов катковского «Русского вестника» утверждал тогда: «С давних пор централизация поработила себе Францию, и Франция как бы окаменела в централизационных распорядках» 1, а обсуждая вопрос о привлечении французских колонистов в Россию, отмечал: «Рутинеров-французов, которые не умеют ничего сделать без толчка свыше, нам самим не нужно» 2.

Однако во время польского восстания, впервые поставившего под угрозу территориальную целостность России, взгляды Каткова меняются. Став приверженцем «национальной политики», редактор «Московских ведомостей» взял на вооружение ряд тезисов Юрия Самарина и Ивана Аксакова, выступавших против «многонационально»-имперской политики компромисса с элитами западной России – польским шляхетством и остзейским рыцарством. Славянофилы и Катков составили в тогдашней печати «русское направление», выступавшее за русификацию окраин и видевшее своим союзником широкие народные массы – не только русские, но также польские и литовские.

В качестве примера для подражания Катков теперь приводил именно централизованную Францию, которая «может гордиться своей однородностью». Последнее стало возможным благодаря «неизменному характеру […] правительства, которое сознавало себя головою и рукою единственно только французского народа, которое жило, двигалось, существовало единственно только в элементе французской национальности и которое во всей Франции признавало единственно только французскую народность» 3. Не без зависти отмечал публицист, как «немецкие народонаселения, входя в государственный состав Франции, ео ipso [в силу этого (лат.)] становились французами, и правительство Франции ничего другого не делало, как только признало этот факт во всей его истине и силе. К своим новым подданным оно отнеслось как к французам, и его новые подданные поспешили сравняться с французами. Французское правительство не имело надобности притеснять или насиловать их: оно только не ставило их в исключительные отношения к себе, и они сами собою стали французами. Во Франции сменялись всевозможные формы правления; Франция была и абсолютной монархией, и республикой, и военного диктатурой под именем империи, и конституционною монархией с династией, навязанною иностранным вмешательством, и конституционною монархией с династией, вышедшею из революции, и снова стала военного диктатурой; в течение этого короткого времени она пережила много переворотов, видела много торжеств и падений; но никогда, ни в каком случае, ни в каком положении, ни при какой перемене французское правительство, в чьих бы руках оно ни находилось, не переставало быть французским; как бы оно ни действовало в других отношениях, оно всегда действовало как правительство французское, и никогда не было ни бретонским, ни эльзасским и т.п., и не было также отвлеченным, не имеющим никакой национальности принципом власти. Оно считало бы для себя бесславием, если бы в том или другом положении оно могло показаться не французским. […] Эта неизменная национальность французского правительства, в чьих бы руках оно ни находилось, спасала Францию от всех бед; оно сообщило французской нации ее несокрушимость» 4.

Окончательно Франция перестала быть для Каткова врагом после поражения от Пруссии. Всю ответственность и за развязывание войны, и за её трагический исход московский «громовержец» возлагал на Наполеона III – и всячески призывал отделять «французский народ» от бесславно павшего официального режима: «Позади позорно павшей официальной Франции оставалась еще земля, оставался народ, оставалась живая сила, созданная историей. Победоносным армиям пришлось начинать сызнова и борьба с народом оказывается несравненно труднее, чем с регулярными войсками» 5.

В страшном для Франции 1870 г. на страницах «Московских ведомостей» всё чаще звучат предупреждения о немецкой угрозе – исходящей пока еще не от правительства молодой империи, но от витающих в тамошнем обществе настроений: «Германская публика совершенно опьянена мыслью о территориальных приобретениях» 6 .

Проблема представлялась тем более серьезной, что в самой России уже имелась, по мнению Каткова, и немецкая «пятая колонна» – причем в лице не только остзейского дворянства, но и сочувствующей последнему «аристократической оппозиции великим реформам»: «Старый орган немецких “французоедов”, и во время нынешней войны жесточайший враг Франции изо всей немецкой печати, “Allgemeine Zeitung” в то же время поборница того положения вещей в прибалтийском крае, которое так унизительно, так возмутительно для русского народного чувства и так явно противоречит духу всех благих начинаний в последние пятнадцать лет […] “Allgemeine Zeitung” совершенно удовлетворила своему патриотизму с одной стороны – с западной. Теперь она снова обращается на восток» 7.

Антинациональный характер аристократической фронды был постоянной темой «русского направления» 1860-х гг., считавшего шляхетско-имперский консерватизм революционным. Тот же самый «революционный консерватизм» находили «Московские ведомости» и во Франции: «Каким образом Рошфор, отрасль знаменитого бургундского дома, роднившегося в старину с королями (1104 г.) и славившегося своим девизом Lilia sustinet virtus [Лилия поддерживает смелость (лат.)], побратался с бельвилльскими проходимцами и опозорился коммунальными афоризмами? Не в том ли разгадка этого с виду необъяснимого обстоятельства, что на беду для политических судеб страны, все различие между французскою аристократией и французскою чернью всегда заключалось, и теперь заключается единственно в изяществе манер и в благовоспитанности, а не в образовании, так что принявшись за политику, всякому графу или шевалье чрезвычайно легко с феодального столба шлепнуться прямо в кабацко-политическую лужу» 8.

«Безнародным» крайностям аристократии и революции Катков противопоставлял национальные силы, победившие на выборах в Национальное собрание 1871 г., – когда вечно страдавшая болезнью левизны парижская «чернь» сражалась на баррикадах – своё слово смогла, наконец, сказать мелкобуржуазная провинция. Олицетворением этой Франции был подавивший Парижскую коммуну Тьер, который, по мнению Каткова, всегда «прежде всего, заботился о самостоятельной национальной политике Франции, и вся его политическая программа резюмируется его знаменитым возгласом в 1867 г.: “Soyons Francais!” [«Будем французами!» (фр.)]» 9.

Именно эту национальную Францию русский публицист уверял в том, что Россия не «желает воспользоваться бедствиями Франции для завоевательных целей или расширения своего влияния на Востоке. Германия гораздо более, чем Франция, заинтересована тем, чтобы Россия была отрезана от Востока, и Россия не может не знать этого. Отмена статьи Парижского трактата касательно Черного моря нейдет ни в какой расчет с фактом объединения Германии и фактом ее завоеваний» 10.

Отношение идеологов «русского направления» к Германии серьезно ухудшилось после Берлинского конгресса 1878 г. – чей неблагоприятный для России итог связывали не только с просчетами «нашей внеземельной дипломатии», но и с поведением Бисмарка. Во второй половине 1880-х сближение с Францией всё больше становится реальностью. В 1886 г. «Московские ведомости» всячески подчеркивают происходящие во Франции перемены: «Заметно стремление правительства сколь можно более усилить государственную власть […] Профессия анархистов во Франции становится все менее привлекательною. […] Можно с уверенностью сказать, что ни в одном государстве с монархическим образом правления с таким усердием никогда не разыскивались и не преследовались так называемые подозрительные лица, с каким в республиканской Франции. […] Не менее ощутительно изменились отношения Франции к России. Газеты всех направлений теперь сходятся в сочувствии к нам» 11 .

В марте 1887 г. газета подвела итог: «Еще недавно господствовала партийная, даже просто личная политика. Эту политику, надо отдать справедливость, изменил кабинет г. Фрейсине. На первый план выступила политика национальная, а правительство поставило себе задачей не только удержаться у власти, но и соблюсти честь Франции» 12.

«Московские ведомости» воспевали и успехи проводившегося французами перевооружения – например, сообщали, что только в мае 1887 г. были спущены на воду «два новые огромные броненосца, стоящие оба более 30 миллионов франков» 13. Естественно, всё это было направлено против Германии: «Для поддержания патриотического духа профессор Шнейблер уверяет немецкую публику, что французский мелинит вовсе не так страшен, так как он скоро де разлагается и переходит – в сахар. Но сладко ли будет на самом деле угощение этим “сахаром”, это еще вопрос; по крайней мере, французы думают совсем иначе. А у французов есть химики не менее известные, чем у немцев» 14.

Но значительно более откровенно смог высказаться Катков в своих докладных записках к Александру III – которого «московский громовержец» почитал единственным достойным своим читателем. В них Михаил Никифорович подверг традиционной критике «министерство иностранных дел в России», всегда презиравшее «национальную политику»: «Распространенное мнение, что Россия имеет две политики, идущие врознь, одну царскую, другую министерскую, кроме некоторых фактов, подавших повод к такому заключению, основывается, главным образом, на заявлениях самого министра иностранных дел и других влиятельных представителей этого ведомства. Наша дипломатия, следуя торным путям, на которых она служит более проводником чужой политики, нежели органом политики своей, страны, старается очистить себя во мнении своих иностранных союзников, ссылаясь на замешательство, которое будто бы вносится в дела проявлениями личного усмотрения вашего величества. То, что поднимало дух в России и смущало ее врагов, что было ярким светом, мгновенно озарившим пути нашей политики, то, по толкованию дипломатов, было пертурбацией правильного течения дел, было их порчею и вело к неудачам, причем не договаривается, что причиною порчи и неудач было, напротив, двусмысленное отношение дипломатии к тому, что должно было одушевлять ее всею силою руководящего начала».

Katkov-Mihail-Nikiforovich
Михаил Никифорович Катков

Катков обвинял российскую внешнюю политику в том, что на Балканах, как и везде, она «следовала по пути полумер, которые всегда только разжигают и усиливают зло и никогда к добру не ведут». Эти полумеры во многом были следствием монархической солидарности с Германией и Австро-Венгрией: «В последнее время мы на деле изведали плоды этой удивительной комбинации. Теперь всякий видит, как обеспечил этот Тройственный союз наши интересы на Востоке. События последних лет свидетельствуют красноречивее и убедительнее всяких рассуждений. Несчастная война не могла бы причинить нам больший ущерб, чем этот союз, заключенный для обеспечения мира. Шаг за шагом, мы вытеснены с Балканского полуострова и видим себя в тяжких затруднениях. Сербия почти стала вассальным владением Австро-Венгрии. Сама Черногория волею или неволею поворачивается туда же. […] Нельзя не заключить, что самые толки о войне с Германией возбуждались в интересах бисмарковой политики и имели, как и теперь имеют, тот смысл, чтобы понудить Россию войти в эту убийственную комбинацию мира, более пагубную, чем война».

Дипломатические неудачи Катков не без оснований связывал с непоследовательностью и отсутствием твердых принципов в политике внутренней: «Если мы еще неясно понимаем себя самих, то мудрено ли, что у нас нет ясной программы в международных вопросах? Мудрено ли, что мы не знаем, чего хотим на Востоке, не знаем, что нас связывает с этим Востоком, к которому мы инстинктивно тяготеем с первого момента нашей исторической жизни? Какой же торг возможен между двумя сторонами, из которых одна очень хорошо знает, чего она хочет, а другая может ежеминутно изменить себе, сама того не замечая?»

В такой ситуации, считал Катков, России не следует себя связывать никакими «не имеющими определенной цели» обязательствами и должна заключать только оборонительные союзы с более слабыми и заинтересованными в нас союзниками – прежде всего, разумеется, и с Францией: «В этой комбинации первенство несомненно, останется за Россией, она будет занимать командующее положение. Если другие составляют коалиции к охранению мира, то почему же Россия не могла бы прибегнуть также к коалиции для обеспечения себе почетного и достойного мира. Оборонительный союз с единственною в Европе великою державой, которая вообще, и особенно в данный момент, не сталкивается с нами ни в каком интересе, такой союз обеспечивает столько же наш мир, сколько и мир Европы. В оборонительном соглашении с Францией мы приобретаем могущество, которое обеспечит нас ото всякого посягательства с какой бы то ни было стороны. Мы сразу же приобретаем достойное в Европе положение; никакая коалиция не может быть нам страшна».

К этому союзу располагало и установление во Франции твёрдого национального правительства: «Августейший дед вашего величества, император Николай, как сказывают, говаривал: “Я понимаю республику, но не понимаю лжи конституционных монархий”. В самом деле, не лучше ли простое отсутствие монархического начала в стране, его лишившейся или до него недошедшей, нежели его лживое подобие? Для нас монархическое начало истинно и свято лишь в том значении, какое сообщается ему нашею восточною церковью и историческими судьбами России. Францию нельзя вычеркнуть из судеб мира, она имеет в них слишком большое значение. Страна эта пережила много кризисов. Кто скажет, как она выйдет из нынешнего, и что далее будет? Но нельзя сомневаться, что дружелюбные отношения к ней России будут иметь благодетельные для нее последствия. К России обращаются ее симпатии, и в настоящее время только к России может она тяготеть. Это тяготение не есть искусственно подготовленное дело; это не есть политический маневр. Это народный инстинкт, который обнаруживался в разные времена, при всех формах правления и вопреки политике. Вследствие политических причин оба народа нередко сталкивались, но после борьбы противники расходились друзьями, и в народном чувстве ни с той, ни с другой стороны не оставалось озлобления. Дело в том, что у обоих пародов нет соприкасающихся интересов. Им не в чем делиться между собой. Они никогда не въедались друг в друга. Они идут слишком разными путями и потому могут относиться один к другому без задних мыслей и корыстных расчетов».

Антиклерикализм республиканской Франции тоже, скорее, способствовал сближению двух держав: «Франция есть главная римско-католическая держава, она старшая дочь западной церкви. Ее правительства ставили своим долгом ратовать за интересы папства. Но, как нарочно, Франция находится именно теперь в разгаре борьбы с папством. […] В настоящее время мы можем быть, по крайней мере, уверены, что Франция не будет на Востоке руководиться клерикальной политикой, чего нельзя было бы с уверенностью сказать в случае монархической реставрации во Франции, при воцарении Орлеанской династии, к тому же породнившейся с королем фантастической Польши».

Вражда же с национальной Францией будет куда более «тотальной» и, как следствие, опасной, чем противостояние с монархической Германией. Напротив, сближение с республикой предотвратит радикализацию последней: «При естественном тяготении к нам Франции, тяготении, в которое невольно вовлекаются более или менее все ее элементы, каждый по-своему, будет тем хуже, если мы оттолкнем национальное чувство великой нации в его естественном влечении. Обращенные вспять народные симпатии переходят в ожесточенную ненависть. Наше свободное сближение с Францией, конечно, более, чем сближение с Англией, поднимет в ней государственный дух, ободрит лучшие силы, усилит консервативные элементы, само собою поможет установлению прочного правительства, между тем как оттолкнутая нами страна эта, при всякой другой комбинации, неизбежно будет игралищем политических интриг и очагом смут. Благодаря свободному сближению с Россией Франция займет в Европе свойственное ей почетное место, и ее раздраженное самолюбие успокоится вернее, чем под задором угроз вооруженного противника».

Таким образом, пропагандировавшийся Катковым и в итоге заключенный Александром III союз авторитарной России с республиканской Францией был следствием не только политического расчета, но и развития политических культур двух централизованных европейских держав, шедших по пути строительства национальной государственности.

Разумеется, последствия этого «геополитического выбора» не были однозначными. Не принесло России счастья военно-техническое сотрудничество с Францией: русские пушки системы Канэ уступали продукции Виккерса и Круппа, а проектируемые по французским образцам броненосцы «Бородино» из-за своей затянувшей постройку сложности не успели на Дальний Восток к началу русско-японской войны и погибли затем при Цусиме под огнем построенных в Англии японских кораблей. Но это не было неизбежным следствием русско-французского союза.

Куда интереснее вопрос о том, в какой мере этот союз делал неотвратимым начало Первой мировой войны – однако ответ на него зависит исключительно от вкусов отвечающего. Так или иначе, наше сближение с Францией на рубеже XIX–XX вв. было закономерным. В начале 1860-х годов Ю.Ф. Самарин противопоставлял своё «русское направление» «имперскому» «революционному консерватизму» газеты «Весть» как борьбу «завтрашней Европы» против «вчерашней Австро-Венгрии». Союз с национальной Францией также был выбором в пользу «завтрашней Европы». Монархическая же солидарность с Германией превращала Россию именно во «вчерашнюю Австро-Венгрию».

Notes:

  1. «Русский вестник», 1860, № 6.
  2. «Русский вестник», 1860, № 12. Современная летопись.
  3. «Московские ведомости», 1864, № 252.
  4. «Московские ведомости», 1864, № 174.
  5. «Московские ведомости», 1870, № 270.
  6. «Московские ведомости», 1870, № 198.
  7. «Московские ведомости», 1870, № 202.
  8. «Московские ведомости», 1874, № 88.
  9. «Московские ведомости», 1870, № 194.
  10. «Московские ведомости», 1870, № 270.
  11. «Московские ведомости», 1886, № 190.
  12. «Московские ведомости», 1887, № 82.
  13. «Московские ведомости», 1887, № 141.
  14. «Московские ведомости», 1870, № 125.

Автор: Александр Котов

Доктор исторических наук, специалист по истории русской консервативной мысли XIX века (Санкт-Петербург)