РI: 12 декабря фонд ИСЭПИ презентовал номер «Тетрадей по консерватизму», посвященный Николаю Михайловичу Карамзину в связи с его 250-летним юбилеем. Русская Idea публикует выступление ответственного редактора сайта Любови Ульяновой на этой презентации.
Рассуждая о Николае Михайловиче Карамзине, сложно быть оригинальным, поэтому мне хотелось бы говорить о нём в контексте той проблематики, которая так или иначе звучала на портале Русская Idea последние два – три года.
В 4-м номере за 2016 год «Тетрадей по консерватизму» председатель редакционного совета этого издания Леонид Владимирович Поляков в статье «У истоков российского консерватизма: Николай Карамзин и Жозеф де Местр» делает любопытное наблюдение о сути заочной дискуссии М.М. Сперанского и Н.М. Карамзина. Автор пишет, что политическими формами, о которых шел спор между Карамзиным и Сперанским, были республика и неограниченное самодержавие: план Сперанского предполагал создание республики, лишь декорированной монархией, Карамзин же очевидным образом отстаивал неограниченное самодержавие.
Аргументация Карамзина широко известна и сводится, по большому счету, к двум пунктам. Во-первых, Россия может сохраниться только при сильной неограниченной власти, при ее умалении Россия распадается. Во-вторых, самодержец не может ограничить свою собственную власть, ведь тем самым он поставит над собой какую-то властную инстанцию (скажем, Сенат). Эти доводы, надо признать, возымели действие не только на Александра I, но и на другого, условно, либерального императора – Александра II, который споткнулся во многом именно на этом противоречии: если он добровольно ограничит свою власть, значит, кто-то станет ему – императору – надсмотрщиком и судьей.
Однако здесь важно отметить другое. Дихотомия республика vs неограниченное самодержавие, видимо, действительно отражала ощущение участников того спора вокруг плана Сперанского. Удивительным образом, идея конституционной монархии – казалось бы, стоящая на повестке дня, если обсуждается вопрос о трансформации института самодержавия, – не попала в резонанс. И для самого Карамзина, который в своей записке 1811 года критиковал идею ограничения власти монарха, актуальным идейным оппонентом является республика, а не конституционная монархия.
Сам Карамзин еще в 1802 году в своем «Историческом похвальном слове Екатерине II» обрушился именно на идею республики. Об этом же он писал на страницах Вестника Европы в 1802 году, критикуя республиканизм во Франции и противопоставляя ему Наполеона Бонапарта (в тот момент Карамзин был, как известно, сторонником бонапартизма).
Вероятно, популярность идеи республики, которую надо было опровергнуть обращением к другой крайности – неограниченному наследственному правлению, была связана и с позицией императора Александра I, чьим воспитателем, как известно, являлся республиканец по своим взглядам Фредерик Лагарп. Иногда кажется, что и сам Карамзин в 1800-е – 1810-е годы – этакий скрытый республиканец, что для себя он выстраивает именно такое противопоставление. «Эгоизм превращает высокий идеал республики в недосягаемую мечту» – писал Карамзин. «Я республиканец в душе» – говорит он в последние годы жизни.
Кроме того, противопоставление республики и неограниченного самодержавия как двух актуальных политических форм вроде бы подтверждалась исторически. По крайней мере, в сознании автора «Истории государства Российского». Так, Новгородская республика была альтернативой централизованному русскому государству, олицетворявшемся фигурой Ивана III, Новгородскую республику победившего и присоединившего её к Москве.
Вероятно, уместно предположить, что дихотомия республика – неограниченное самодержавие во многом из-за заочного спора Сперанского и Карамзина приобрела большое значение для всей общественно-политической жизни России XIX – начала ХХ веков, для политического развития России как такового. Весь XIX век за идеей ограничения власти монарха конституцией нередко вставал призрак республики. Особенно во второй половине века «конституционалистов» – то есть тех, кто выступал публично (как, скажем, авторы «Вестника Европы») или негласно (как многие деятели земского самоуправления) за идею конституционной монархии – упорно подозревали в своего рода скрытом республиканизме.
Даже в начале ХХ века, когда идея конституции была уже очень популярна в обществе, из властной перспективы конституционализм воспринимался как стремление к свержению, а не к реформированию самодержавия. «Конституционалисты борются за полное уничтожение самодержавия» – писали в отчетах из местных органов политической полиции. Конституционалисты после 1905 года – а крупнейшим их представителем стала конституционно-демократическая партия – колебались в том, какую форму правления им записать в программе: республику или конституционную монархию. В итоге, был выбран второй вариант, но, видимо, не зря советская историография видела в самом факте этого колебания свидетельство неискренности и двуличности в данном вопросе.
Действительно, подозревать конституционалистов – которые в российских условиях XIX века были доминирующим течением либерализма – в республиканизме было не столь уж бессмысленно и не совсем уж безосновательно. Во второй половине XIX века либерально-конституционную часть общества поразил вирус «выборного принципа». Либералы грезили о привлечении к власти всех уровней путем выборов, о распространении выборов на самые разные уровни и институты власти. Первым воплощением этой идеи стало земское самоуправление, созданное указом 1864 года.
На протяжении последующего полувека земские деятели выступали за создание выборных органов «ниже» земства (на уровне волости – в виде мелкой земской единицы) и «выше» земства (в форме объединения земств нескольких губерний или – в наиболее радикальном варианте – в форме всероссийского выборного земского органа). В ту же логику ложится и требование, высказывавшееся не столько публично, сколько негласно, – «увенчания здания» (то есть земства) всероссийским парламентом. Понятно, что все эти «этажи» должны были быть выборными.
Однако на каком же этаже власти принцип выборности переставал действовать?
Неограниченная страсть к выборам всех и вся могла означать и стремление к доведению принципа выборности до высшего властного уровня, то есть правителя страны.
Немного упрощая, можно сказать, что в XIX веке идея конституционной монархии «просела». Ее защитники не смогли (а, возможно, некоторые и не хотели) убедительно обосновать эту форму правления, заставить поверить образованное общество – как его верноподданическую, так и оппозиционную части – что будущее страны за полноценной конституционной монархией. Иными словами, политический центризм оказался крайне слабым. Один из немногих представителей «политического центра» – Борис Николаевич Чичерин – не смог стать внятным и долгосрочным идеологом этого направления, приобрести заметный общественно-политический вес и влиятельных сторонников и последователей.
Впрочем, власть не верила даже Чичерину, которого в 1883 году отправили в отставку с поста московского городского головы. Видимо, в дальнейшем сторонником политического центризма, стабильной конституционной монархии был Петр Аркадьевич Столыпин, однако его сложно назвать идеологом, да и появился этот человек в политической жизни России, вероятно, несколько поздно.
При этом любопытно, что когда в ходе Первой русской революции возник тип монархии, который современники называли «думским», «особым» и т.п., а по сути дела речь шла о монархии конституционной, то эта конструкция власти просуществовала чуть более 10 лет.
Можно ли считать это исторической случайностью?
Почему как только монархия из абсолютной стала ограниченной, она тут же развалилась, а самозванная, по сути, власть в лице Временного правительства объявила республику, не дожидаясь созыва Учредительного собрания, которое, согласно отречению великого князя Михаила, должно было выбрать форму правления? Тем самым, заочный спор Сперанского и Карамзина, во многом задавший векторы для идейных дискуссий XIX века, откликается даже в событиях 1917 года.
Однако означает ли подобный конец монархии в 1917 году (как ставит вопрос в конце своей статьи Л.В. Поляков), что рецепты Александру I были даны неверные, что Сперанский был прав, и превентивная реализация его программы позволила бы избежать катастрофы 1917 года?
Представляется, что ответ на этот вопрос лежит в плоскости истории бюрократии Российской империи XIX века. Позиция Сперанского и позиция Карамзина были высказаны в то время, когда в России аппарат управления еще только зарождался, еще не существовало рациональной бюрократии в духе Макса Вебера. Система управления огромным имперским пространством (как следует из новейших исследованиях Российской империи – территории разнородной в политическом, национальном, экономическом, культурном смыслах) была очень рыхлой. Не только в первые годы XIX века, но и, по сути, всю его первую половину.
Зарождение бюрократии как слоя управленцев, обладающих специальными знаниями в отдельных областях и соответствующими компетенциями, в новейших исследованиях по истории Российской империи[1] относится приблизительно к середине XIX века. Его символическое начало – смена императоров с «консервативного» Николая I на «либерального» Александра II, хотя специализация управленческих областей была очень неравномерной, в каких-то из них не завершившись и к началу ХХ века.
Тем самым, проект Сперанского предполагал создание системы управления сверху донизу в той реальности, в которой этой системы ещё не существовало. Логика же Карамзина исходила как раз из исторической реальности и консервативного ее восприятия: проектное отношение к собственной стране хуже, чем проверенная опытом практика. Именно в этой логике Карамзин критикует создание министерств вместо коллегий в 1802 году – как меру, не вырастающую из практической необходимости, а, значит, ненужную. Практика же состояла в том, что всё управление осуществляется из одного центра, определяется одним человеком. Нет ничего лучше, чем управление страной благодетельным монархом, который – благодаря своим высоким личным качествам – сможет подобрать себе правильных советников. Залог успешного правления – в личных качествах монарха и приближенной к нему, достаточно узкой группы «лучших людей».
Именно в этой, условно, карамзинской логике – о привлечении лучших людей в помощь монарху по управлению страной – правил Николай I. Его ближайшее окружение, люди, которых Николай назначал на наиболее ответственные посты или на наиболее трудные участки управления (как, скажем, после восстания в Польше 1831 – 1832 годов) были его ближайшими друзьями (Александр Христофорович Бенкендорф, Иван Федорович Паскевич). Но это не просто доверенные люди императора, это боевые генералы, стяжавшие славу и вообще ставшие генералами в годы Отечественной войны 1812 года.
Действительно, воспринимавшиеся в середине 1820-х годов как лучшие люди того времени, овеянные ореолом успеха. Именно в этой логике – управление посредством лучших – появилось III отделение, призванное не столько бороться с политической оппозицией, сколько выявлять недостойных, ворующих, аморальных чиновников. Для чего по инициативе Бенкендорфа в каждой губернии появляются специальные штаб-офицеры – лучшие офицеры Корпуса жандармов, как писал о критериях их отбора сам руководитель III отделения.
Однако в годы правления Николая I происходит два принципиальных изменения.
Во-первых, чиновный аппарат сильно разрастается, управление заметно усложняется.
Во-вторых, в результате университетской реформы Александра I растет количество людей, получивших высшее образование. В государственном аппарате появляются управленцы, обладающие различными знаниями, компетенциями, опытом.
К концу правления Николая I эти люди занимают еще не ведущие, но уже вполне весомые посты в бюрократической иерархии – заместителей министров, руководителей департаментов министерств, их помощников. Именно эти люди будут разрабатывать и реализовывать реформы в правление Александра II (как, скажем, разработчик финансово-контрольной реформы В.А. Татаринов).
Тем самым, к середине XIX века бюрократия уже существует как отдельная сила. «Ручное управление» страной монархом посредством помощников превращается в фикцию (да и сами помощники не всегда оказываются «лучшими» и «добродетельными») – страной в действительности правит бюрократия. Говоря иначе, аргументация Карамзина, уместная в 1811 году, к середине XIX века устаревает. Перед консерватизмом второй половины XIX века встает серьезный вызов «бюрократического средостения», с одной стороны, закрывающего народ от монарха, а с другой стороны – препятствующего участию общества в управлении страной.
Однако консерватизм слабо отвечает на этот вызов. Понятно, что бюрократический консерватизм, наиболее ярко представленный в правление Александра III фигурами министра внутренних дел Дмитрия Андреевича Толстого и идеолога контрреформ Михаила Никифоровича Каткова, эта проблема не волнует. Но и Константин Петрович Победоносцев, не верящий в способность бюрократии к полноценному управлению и выступающий против любых реформ, в том числе консервативных, как усиливающих бюрократию, предлагает совершенно утопический способ преодоления этой проблемы. А именно – практиковать индивидуальный отбор управленцев. Здесь Победоносцев словно повторяет Карамзина, но то, что было уместно в начале XIX века, безнадежно устарело к его концу.
Однако среди русских консерваторов были и те, кто пытался этот вопрос каким-то образом решить. Речь идет о том направлении, которое с определенной долей условности можно назвать «консервативным реформизмом» и в котором заметную роль ближе к концу XIX века играли неославянофилы. Это было не самое влиятельное течение, хотя политические взгляды поздних славянофилов имели множество сторонников в бюрократическом аппарате, в том числе на его верхних этажах.
Казалось бы, Карамзин – не их герой. И общественное мнение, и исследования о Карамзине XIX века – как, скажем, работы либерального историка Александра Николаевича Пыпина – связывают Карамзина с консерватизмом охранительным, прочерчивая довольно прямую линию от первого русского историка до «уваровской триады», а затем – и до Победоносцева.
Однако, как представляется, написанное Карамзиным могло быть (но не было) взято на вооружение и славянофилами. И дело здесь не в критическом отношении Карамзина к Петру I – в очень схожем со славянофилами духе.
Славянофилов с их концепцией Земского собора – как исконно русской формы совета царя с народом – роднило с Карамзиным, как ни странно, представление о том, что легитимность царской власти, легитимность самодержавия не носит божественного характера (один из ключевых постулатов охранительного консерватизма). Ведь «благодетельный монарх», по Карамзину, определяется по отношению к нему со стороны народа (тирану именно народное мнение отказывает в праве надеяться на одобрение).
Правильный монарх, по Карамзину, правит в согласии с народным духом. В абсолютно просвещенческом духе Карамзин пишет о гражданах – а не подданных. В духе договорной теории происхождения государства Карамзин рассуждает об изначальном зарождении самодержавия – когда был призван Рюрик. Более того, из рассуждений Карамзина можно сделать вывод, что этот договор – народа и монарха – может быть и расторгнут.
Иначе говоря, Карамзина можно определить как сторонника не божественной, а народной легитимности царской власти. Каковыми были позднее и славянофилы, за что, кстати говоря, вызывали подозрение у консерваторов-охранителей.
Точно также славянофилов сближал с Карамзиным определенный народнический дух его исторической концепции. Как отмечает в своей статье в «Тетрадях» Андрей Тесля, название труда Карамзина «История государства Российского», лучше бы подошло работе Николая Полевого, где речь шла действительно об истории государства. Юрий Михайлович Лотман в своем известном исследовании «Сотворение Карамзина» подчеркивал: Карамзин в «Истории государства Российского» описывал не столько государство, сколько народ и его роль в судьбах страны, в связи с чем правление Петра I было одним из тех периодов, о которых историк писать не хотел. По той причине, что это был период наибольшего успеха именно государства.
Вероятно, есть какая-то историческая трагедия в том, что консервативный реформизм не смог использовать некоторые аспекты творчества такой мощной фигуры, как Карамзин, в своей философии и политической доктрине. Консервативный реформизм не смог изобрести свою традицию, проведя ее от Карамзина, – как изобрел консервативную традицию Эдмунд Берк в Англии[2]. Вероятно, славянофилы, пытавшиеся соединить одну историческую традицию – самодержавие – с другой исторической традицией – Земским собором, попали в ловушку, заданную спором Карамзина и Сперанского: дилемма – республика или неограниченное самодержавие.
Попались на эту аберрацию общественного и государственного сознания, что конституционализм – это «скрытый республиканизм». Эта аберрация, конечно, опиралась на определенную историческую реальность, но на поверхность можно было вытащить и другое понимание конституционализма – не как скрытую или явную оппозицию самодержавной власти, а как ее органичное развитие, в согласии и соответствии с русскими историческими традициями.
Вероятно, имело значение, что Карамзин не успел написать о том периоде истории, когда Земские соборы играли наибольшую роль, то есть XVII веке, после Смутного времени. Как известно, Карамзин закончил изложение русской истории на 1611 годе, всего за два года до созыва Земского собора, избравшего на престол Михаила Романова.
С точки зрения концепции консерватизма двух волн, консерватизм первой волны отстаивал устои аграрно-сословного общества, как в отношении общественной структуры (иерархическая замкнутая структура), так и в смысле традиционных политических институтов (абсолютизм). Консерватизм же второй волны принимает ценности модерна и начинает использовать их себе во благо. Карамзин олицетворял собой консерватизм первой волны в чистом виде. А вот поздние славянофилы были русскими консерваторами второй волны, консерваторами модерна. Они выступали за бессословное общество, за гражданские свободы, за свободу слова – то есть, скорее, либеральный политический пакет – но в соединении с консервативной политической формой и типом правления.
Однако в России охранительный консерватизм в конце XIX века оказался сильнее консервативного реформизма, а в начале века ХХ они оба потерпели оглушительное поражение. Попробуй славянофилы объявить себя реформаторами консерватизма, связанного с образом Карамзина, обратить внимание на те аспекты его творчества, на которые не обращали внимание «оккупировавшие» образ Карамзина в своих целях охранители и либералы – и, вероятно, реформаторский консерватизм смог бы усилить свои идейно-интеллектуальные позиции и повлиять на движение России рубежа XIX – ХХ веков, поведя ее по эволюционному, а не революционному пути.
Примечания:
[1] Уортман Р. Властители и судии. Развитие правового сознания в императорской России. М., 2004.
[2] В том смысле, в котором понимал это Э.Хобсбаум в работе «Изобретение традиции».
