РI: История русской общественной мысли XIX-XX веков как научная дисциплина сегодня явно переживает расцвет. Все чаще появляются очень качественные научные труды, раскрывающие те или иные аспекты отечественного консерватизма. Наверное, одна из причин подъема этого направления историографии состоит в ощущении переклички событий конца позапрошлого века c тем, что происходит сегодня в нашей стране. И тогда, и сейчас общество пережило последовательно геополитическое поражение, кратковременный национальный подъем, вызванный надеждами на быстрый реванш, и вслед за этим – фрустрацию в отношении перемен во внешней и внутренней политике. Разумеется, эта близость событийного ряда не могла не проявиться в типологической общности господствующих идеологий.
В своей монографии 2016 года ««Царский путь» Михаила Каткова: Идеология бюрократического национализма в политической публицистике 1860-890-х годов» (СПб.: «Владимир Даль», 2016), посвященной катковскому направлению в отечественной консервативной публицистике, петербургский историк Александр Котов не скрывает сходство идейных тенденций, общих для трех последних веков русской истории. Историк называет своего героя, Михаила Каткова, представителем «бюрократического национализма», очевидно, противопоставляя это идейное течение «консервативно-демократическому национализму» славянофилов. О феномене «бюкрократического национализма» и его месте среди русских консервативных идеологии мы и хотели поговорить с Александром Эдуардовичем. Благодарим его за обстоятельные и подробные ответы.
***
Борис Межуев
– Александр Эдуардович, в своей книге Вы называете М.Н. Каткова представителем «бюрократического национализма». Само выражение представляется немного противоречивым: как бы Вы сами могли определить это явление, и кого в истории царской России следовало бы к нему причислить?
Александр Котов
– Выражение это не новое: его использовал еще в 1960-е гг. Эдвард Таден применительно к Победоносцеву и политике русификации западных окраин второй половины XIX в. Однако в отношении Константина Петровича оно лишь отчасти верно: его взгляды были скорее порождением славянофильской школы, и «бюрократический национализм» у него выходил сам собою, по мере разочарования всё в новых «общественных силах».
Михаил Катков тоже, как мне кажется, не столько «правел», сколько оставался самим собой в менявшихся общественных условиях. С одной стороны, он либерал английского типа, убежденный в том, что развитие невозможно без преемственности и постепенности. С другой – он понимает, что в России обеспечить такое развитие может только сильное централизованное государство. Это видели многие либералы, но именно Катков оказался наиболее последователен – и боролся с самыми различными status in statu, нарушавшими гомогенность государственного организма: шляхетскими привилегиями, университетской автономией, дискриминацией еврейства (которой противопоставлял ассимиляцию), «украинофильством» (пока еще только культурным) и т.д. Даже идея сильной и независимой православной Церкви казалась ему сомнительной – что вызвало закономерную ненависть К.Н. Леонтьева и Т.И. Филиппова. Каткову, по удачному выражению О.Л. Фетисенко, была нужна Церковь «свободная, но безвластная», а русификацию западных окраин он пытался проводить не посредством распространения православия, но через введение русского языка в католическое богослужение. Таким образом, Катков одним из первых русских националистов разделил «русскость» и православие.
Критериями принадлежности к нации для него оказываются не религия и не «племя», но язык и лояльность национальному государству. Исходя из этого, его можно назвать представителем государственного национализма. Но, во-первых, мало кто из представителей тогдашней «русской партии» был противником сильного государства. Даже «антигосударственность» славянофилов не стоит преувеличивать. Во-вторых, за понятием «государство» всегда кто-то стоит. Разумеется, персонифицирует его самодержец. Но в катковской публицистике источником царского суверенитета является уже не столько Божественное помазание, сколько воля народа – только выраженная не путем голосования, но через всю национальную историю. Бюрократия же критикуется Катковым только тогда, когда она эту волю нарушает: однако в создаваемой им модели именно бюрократия оказывается единственным реальным субъектом национального строительства. Отсюда, собственно, и «бюрократический национализм».
Наиболее кратко и емко рассыпанные по катковским передовицам тезисы сформулировал на страницах «Киевлянина» М.В. Юзефович. «Катковское направление» (именно ему, а не самому Михаилу Никифоровичу посвящена моя книга) было достаточно представительным: к нему относились также «Варшавский дневник», «Виленский вестник», «Южный край», «Свет» и другие издания. «Птенцы гнезда Каткова» в государственных учреждениях – предмет отдельного большого разговора. Правда, после смерти своего «вождя» (так Каткова и называли его соратники) «направление» распалось. В.А. Грингмут, увлекаясь идеями К.Н. Леонтьева, «протащил» их в предреволюционное черносотенство. Такие же яркие «бисмаркисты», как Ю.С. Карцов и С.С. Татищев, оказались ближе к «Новому времени» А.С. Суворина – хотя и сохранили с последним серьезные разногласия.
Борис Межуев
– Но Катков был не чиновником, но журналистом. Называя его бюрократическим националистом, подразумеваете ли Вы, что он не был выразителем какого-то сегмента общественного мнения в России, а ориентировался исключительно на бюрократию? Что тогда делало его исключительно влиятельным и успешным журналистом?
Александр Котов
– Нет, не подразумеваю. Грань между бюрократией и обществом в принципе относительна, в XIX-м же веке эти два узких круга были еще ближе друг к другу.
Успех Каткову принес общественный подъем, вызванный польским мятежом 1863 г. Благодаря последнему в русском обществе сформировался своеобразный «виленский консенсус», воспетый в стихах Ф.И. Тючевым («Гуманный внук воинственного деда», «Ужасный сон отяготел над нами» и «Над русской Вильной стародавней»), а также Б.Н. Алмазовым. Последнего мы знаем в основном как сатирика, благодаря строкам, процитированным Вл.С. Соловьевым («По причинам органическим…»). Между тем, в 1863 г. на страницах катковского «Русского вестника» появилась принадлежащая Алмазову поэма «Старая русская партия», ставшая своеобразным поэтическим манифестом «русского направления» 1860-х гг.
На этот «консенсус» попыталась опереться власть – напуганная началом революционного террора и осознанием кризиса сословной модели государственного строительства. По этому «социальному лифту» и поднялся к своей роли «случайного органа государственной деятельности» Катков – подобно Ленину, удачно сочетавший вынесенное из немецкой философии доктринерство с оппортунизмом и бойцовскими качествами.
Борис Межуев
– Вы не пишете подробно о событиях 1866 года, когда М.Н. Катков боролся с министром внутренних дел П.А. Валуевым? В чем состоял смысл той борьбы? Было ли это столкновение бюрократического национализма и бюрократического либерализма, или же в данном случае национализм столкнулся с консерватизмом?
Александр Котов
– Скорее последнее.
Про сам конфликт я не пишу, т.к. он хорошо описан и в дореволюционной, и в советской историографии, переписка Каткова с Валуевым давно опубликована. В контексте же идейной борьбы сейчас интересно то, что помимо прочего, П.А. Валуев покровительствовал газете «Весть», считавшейся крепостнической, но фактически бывшей органом «аристократической оппозиции» и дворянского конституционализма. «Весть» полемизировала с изданиями «русского направления», критикуя наводивший порядок в Польше «милютинский триумвират» (Н.А. Милютина и его соратников-славянофилов: Ю.Ф. Самарина и В.А. Черкасского) за дискриминацию местного дворянства. Победу в полемике одержал Катков, «Весть» в 1870 г. осталась без подписчиков и закрылась.
Разумеется, традиция сословного консерватизма не прервалась – но с тех пор его идеологи, как правило, признавали себя частью «русского направления», и даже К.Н. Леонтьев, полемизируя с националистами, противопоставлял им не столько сословное начало, сколько «идею православно-культурного русизма».
Таким образом, если в западной политической культуре консерватизм и национализм противостояли друг другу, в нашей традиции их удалось объединить – во многом благодаря Каткову.
Борис Межуев
– Какой национализм мог бы считаться в истории русской общественной мысли небюрократическим? И кого можно было бы назвать его представителями? Стал ли бюрократический национализм Каткова причиной краха национально-консервативного проекта в целом?
Александр Котов
– Говоря о России XIX в., термин «национализм» следует использовать в предельно широком и, разумеется, безоценочном значении этого слова – как апелляцию в политическом дискурсе к образу нации. Не бюрократическим был национализм славянофилов и «почвенников» – делавших ставку на общество. Его можно назвать консервативно-демократическим – не в смысле претензий «демоса» на политический суверенитет, но скорее из-за присутствовавшего в этом направлении эгалитарного элемента. Здесь уместно вспомнить знаменитый афоризм Ю.Ф. Самарина о том, что «приют русского торизма – черная изба крестьянина». К этому направлению примыкал и А.С. Суворин, однако именно в его редакцию аист модерна принес еще одну, новую для России, форму национализма: биологическую – представленную несчастным М.О. Меньшиковым.
Вопрос о причинах краха не представляется мне перспективным – хотя бы в силу безальтернативности истории XX в. Старый порядок в условиях «тотальной мобилизации» не мог быть спасен никаким проектом – из чего, конечно же, не следует, что этот проект или порядок чем-то плохи.
Борис Межуев
– Можно ли назвать Каткова консервативным западником? Была ли его внешнеполитическая программа следствием его консервативного западничества – союз с Францией, антигерманизм?
Александр Котов
– В силу устоявшейся традиции, вероятно, можно. Но, по сути, Катков весьма относительный консерватор: иные из его проектов были вполне в духе современных реформ. И уж точно он не легитимист в духе Священного союза. Термин «западничество» к нему тоже не очень применим: при всей сложности моего отношения к Михаилу Никифоровичу, не хотелось бы смешивать его с представителями нынешнего карго-культа. Скорее это русский европеец.
Что же до союза с Францией, то стремление к нему – следствие катковского национализма, согласно которому, «национальный эгоизм» был выше любых абстракций: легитимистских, славянофильских и т.п. Разумеется, во Франции «катковцы» пытались опереться на круги, разделявшие подобный подход.
Борис Межуев
– В своей книге Вы часто указываете на параллели между взглядами Ваших героев и сегодняшних общественных и политических деятелей. Поэтому будет не бессмысленен вопрос: кого сегодня можно было бы считать представителем катковского, то есть бюрократически-националистического течения, а кого его оппонентами в националистическом лагере?
Александр Котов
Здесь можно было бы назвать одного или нескольких более-менее известных деятелей, желавших стать «новым Катковым». К сожалению, сделать этого они не смогут – и не в силу бесталанности, но, скорее, из-за принципиально иного характера эпохи: другого отношения к слову. Публицист-идеолог в наши дни воспринимается как мелкая обслуга и вряд ли сможет как-то «повлиять изнутри» на возродившееся сословное государство. Поэтому даже настроенные на лояльность власти националисты в лучшем случае оказываются в «консервативно-демократической» части спектра. Возможно, это и к лучшему.
