Ушел из жизни Альберт Васильевич Соболев — старший научный сотрудник сектора истории русской философии Института философии РАН, где он проработал четыре десятка лет. Изучению наследия русской мысли, преимущественно религиозно-философской, он посвятил себя еще со студенческих лет, и он оставался верен этой теме до последних дней своей жизни.
Альберт Васильевич был хранителем «иной», по отношению к советской, философии, носителем особого культурного кода, типа мировоззрения, мироощущения. Благодаря ему, в частности, стало возможным возвращение в эпоху «перестройки» отечественного философского наследия. Благодаря его усилиям были и исследованы и введены в научный оборот первоисточники по идеологии евразийства, актуализированы идеи В.С. Соловьева, П.И. Новгородцева, Б.П. Вышеславцева, Ф.А. Степуна, П.А. Флоренского, Г.В. Флоровского, Н.С. Трубецкого, Л.П. Карсавина и других мыслителей, в совокупности представляющих различные аспекты отечественной мысли, выражающих полный спектр проблем, начиная от метафизики, и завершая политикой.
Альберт Васильевич представлял редкий тип исследователя, для которого характерно трепетное отношение к первоисточникам. Любому высказыванию предшествовало долгое и внимательно чтение, изучение различных письменных свидетельств. Прежде чем писать, для него важным было прочитать. Писал он не для проявления в публичном пространстве своего «я», а для представления коллективного «мы» в ряду отечественных мыслителей.
Философствование для него было, прежде всего, историко-философским конструированием прошлого ради будущего.
Восстанавливая, как историк философии, в полном объеме «внешние факты», он не забывал основной цели исследования — реконструкции умонастроений, внутренних ощущений, интуиции участников творческого процесса. Работая с определенной темой, он старался представить выбранное явление в его органических связях, оживляя интеллектуальное прошлое, а не засушивая его в схематизме, не доводя до состояния гуманитарного гербария.
Для его исследовательского стиля характерна органическая реконструкция, восстановление всех нюансов генезиса явлений, течения, направления, школы. Повествуя, например, о классическом евразийстве, он подбирал ему соответствующие контексты, например, «почвенническое», реконструировал предреволюционную Москву, которая «цвела» религиозно-философскими, научными и художественными сообществами, и как в животворной московской среде вынашивались и вызревали идеи «исхода к Востоку» для противостояния Западу.
А потому он был и сторонником отечественного философского краеведения, и одним из организаторов публичного семинара по русской религиозной философии.
Возвращая «забытые» в советское время тексты, реконструируя историю отечественной мысли, он исходил из того, что идеология подражательства, как в прошлом, так и в настоящем, неизбежно порождает в соотечественниках чувство «второсортности», и это не позволяет им полностью развить творческий потенциал нации, а потому знать западную философию хорошо, но отечественную еще лучше, потому как ее изучение — залог «цветущей сложности», интеллектуальной самостоятельности. И это был не политически мотивированный патриотизм, а следствие его отношения к философии как значимой части жизни.
Свод его историко-философских исследований отчасти представлен в сборнике его статей «О русской философии» (СПб.: Мiръ, 2008), где на материале истории отечественной мысли повествуется о персоналистической природе знания, что в понимании наших мыслителей является одновременно и искусством познания реальности в ее высших проявлениях, и искусством воспитания масштабной личности, самовоспитания, духовного возрастания.
Он жил не за счет философии, а во имя ее. Он не использовал философию для самопиара, посвящая все свое время продвижению в академическое сообщество и читающую публику всего того, что составляет культурную ценность, основание для продуктивной рефлексии, творческого развития. При этом частью его «творческой лаборатории» были не только формальные поводы в виде регламентированных дискуссий, но и неформальные, задушевные «кухонные разговоры», обсуждение самых сложных философских проблем среди своих, для которых философия не профессия, не карьера, а сама жизнь.
У него можно было заметить своеобразный страх перед формализмом. Его тяготило всякого ограничение, налагаемое академическими форматами. Посещая все значимые конференции, круглые столы, семинары и прочие мероприятия, сам он не так уж часто выступал с докладами, не желая ограничивать себя регламентом, стилистическими рамками. Он предпочитал внимательно выслушать других, задать вопросы, дать комментарий, принять участие в полемике, дискуссии, всегда при этом сохраняя доброжелательность.
В нем не было менторства, наоборот, он ставил себя в положение ученика — любое выступление коллег, их тексты он воспринимал как возможность еще чему-то научиться: узнать факты, методы, точки зрения.
Философия была для него «обузданная, облагороженная страсть». Он был страстным исследователем. Но при его погружении в историко-философские штудии, он не терял интереса к современности, и наблюдая за всем происходящим в ретроспективной проекции, выявлял интересные явления в интеллектуальной сфере. В нем не было эскапизма, бегства от действительности, от проблемной современности в прекрасное прошлое. При любви к интеллектуальному прошлому, он всегда был заинтересованным наблюдателем настоящего.
Уйдя из жизни, он остался в истории философии.
