РI: Русская Idea продолжает публикацию материалов круглого стола, прошедшего в фонде ИСЭПИ 6 февраля 12017 года и посвященного теме «Прерванная легитимность: от отречения Николая II до разгона Учредительного собрания». Ниже публикуется выступление политолога, доктора философских наук, профессора ВШЭ Леонида Полякова. Леонид Владимирович делает подробный обзор историко-политических предпосылок событий 1917 года, присоединяется к тем, кто считает текст отречения Николая II фальсифицированным документом, а также предлагает видеть в победе большевиков победу новой, предложенной им легитимности – легитимности смерти.
Предыдущие материалы круглого стола:
Федор Гайда. Хронология обрушения монархической легитимности в 1917 году
Борис Межуев. Суд над революцией — суд над петербургской империей
Ольга Малинова. Революция как переучреждение «порядка»
Вадим Дёмин. Избежать гражданской войны: Акт 3 марта 1917 года
Алексей Макаркин. «Отречение монарха не означало падения монархии»
Вячеслав Игрунов. Утрата монархической легитимности и бунт элит
***
Я бы хотел уточнить некоторые моменты обсуждаемых здесь сюжетов. Начну с идеи Учредительного собрания. Она в 1917 году не с неба свалилась. Идея Учредительного собрания как высшего акта народоправия – это типичная и вообще главная идея народников, а потом народовольцев. Причем очень интересная и важная последовательность в схеме «революция и конституция». В воспоминаниях Виктора Чернова, одного из крупнейших лидеров социалистов-революционеров, и самого уважаемого народовольца, написано всё ясно и четко. В разговоре с Николаем Михайловским Чернов вдруг выяснил, что правильная схема должна быть такой: не революция ради конституции, а конституция для того, чтобы устроить революцию. События 1905 года прекрасно иллюстрируют эту идею: русские революционеры требовали конституции, чтобы затем начать революцию. Для чего? Для того, чтобы потом свергнуть любой режим, последующий за принятием конституции, и призвать к власти народ. К этому времени идея Учредительного собрания имела, как минимум, 50-летнюю историю. И в 1917 году она всплывает не потому, что кто-то её придумал, а потому, что это был «common place», общее место всей революционной демократии того времени. Учредительное собрание долго планировалось, к нему готовились.
Другое дело – и, мне кажется, Алексей Макаркин здесь прав – что промедление Временного правительства с созывом Учредительного собрания здесь сыграло роковую роль. Большевики успели «раскрутиться», в том числе за счет своей ловкости, когда они то выступали за советы, то снимали лозунг “вся власть советам”, понимая, что советы против них. Или когда они ушли с Демократического совещания Предпарламента под лозунгом, что буржуазия хочет забрать у народа Учредительное собрание, а потом сами же его и разогнали. Им на руку сыграл и объективный ход событий. В частности, поражения на фронте, обессмысливание войны после падения царизма. Ведь понятно, что легитимность самой войны была связана с идеей распространения монархии на весь Балканский регион, на восстановление в Софии центра всемирного, не только русского, православия. С исчезновением этой легитимности воюющие массы стали восприимчивы к большевистской агитации: война идет, чтобы у Павла Милюкова была дача на Дарданеллах.
Понятно, что имела место комбинация двух факторов. Во-первых, удивительной и профессиональной ловкости большевиков, во-вторых, наличие у них огромных денег за счет финансирования германским штабом. Второе тоже не нужно забывать. На любые технологии нужны большие деньги, а это финансирование доказано, никаких вопросов по этому поводу быть не может. Я не хочу переводить сейчас дискуссию в плоскость обсуждения денег, но хочу подчеркнуть, что профессиональная технологичность большевиков делала их привлекательными и для получения финансирования со стороны Германии.
Теперь что касается вопроса легитимности монархической власти. Я совершенно согласен с тем, что делигитимация – не обеззаконивание, а именно делегитимация – царской власти была длительным процессом, а не одномоментным. Этот процесс шел в течение многих лет, десятилетий. Я бы выделил в нем три течения, деятельность которых привела к роковым дням 2 – 3 марта – конституционные демократы, социалисты-революционеры, социал-демократы (большевики и меньшевики). Эти три источника русской революции давно и основательно работали на подрыв монархической легитимности. И когда царь задействовал последний ресурс – а именно октроированную конституцию, согласился на введение сначала совещательного, а потом в полном смысле законодательного органа, то люди, готовившие свержение царизма, сделавшие это смыслом своей жизни, в том числе политической, оказались в значительном большинстве в самом этом органе, который был призван стать фундаментом, мостиком между российским обществом и институтом монархии, легитимность которого была подорвана, в том числе благодаря и развитию образования в России.
Однако, хотя свержение царизма готовилось давно, нельзя не отметить одну случайность, сыгравшую ключевую роль. Мне кажется, мы попадаем в очень странное положение, когда размышляем о том, была ли революция неизбежной, или нет, была альтернатива или нет. Мы оказываемся между двумя крайностями. С одной стороны, это объяснение по принципу «чистая случайность» – масоны или ещё кто-то что-то сделал, и вдруг всё упало. С другой стороны, это традиционное, поскольку многие из нас вышли из марксисткой шинели, представление о том, что имела место всемирно историческая закономерность, необходимость, которая не могла не случиться.
Так вот. Анализируя факторы и причины, которые привели к Февралю 1917 года, нельзя не упомянуть, что в момент обычных для периода 1914 – 1917 годов массовых уличных беспорядков в столице впервые оказался революционный штаб. Готовый революционный штаб, у которого не было путей для отступления назад – Государственная Дума. Почему? Вечером 26 февраля по старому стилю, император издал указ о прекращении занятий Думы. Депутаты были обязаны покинуть здание думы. Председатель Думы Михаил Родзянко собрал комитет, и, посовещавшись со своими товарищами, принял решение «не расходиться». При этом в воспоминаниях Родзянко есть фраза, что, когда он это сделал, «мы поняли, что мы висельники». Это был акт государственной измены в условиях военного времени. Это было тягчайшее преступление – нарушение указа императора о роспуске Думы. Как только это произошло, все уличные брожения масс обрели легитимный центр. Если бы Дума разошлась, то, по моим предположениям, беспорядки бы закончились очень просто: либо хлеба привезли, либо с легкостью разогнали, как это делалось раньше. Но поскольку появились люди, причем люди, облеченные высокой властью в системе институтов Российской империи, которые понимали, что они не могут отступить назад, а могут идти только вперед, и поскольку за этими людьми стояла трехглавая гидра русской революции – кадеты, эсеры и меньшевики с большевиками – то всё было готово. И, по замечанию Василия Васильевича Розанова, Россия слиняла в три дня.
Тем самым, имела место комбинация очень длительной подготовки и конкретного сюжета. Можно, конечно, спорить о том, удачным или нет был указ о роспуске Думы. Мне кажется, это была последняя роковая ошибка царя.
Федор Александрович Гайда в своем выступлении сказал, что неважно, что собой представляет сам документ об отречении. Как мне представляется, это интересная и важная история. Сам факт адресации отречения начальнику Генерального штаба, может быть, изобличает тайный замысел Николая Александровича. Ведь любой вменяемый человек, не только юрист, а простой обыватель, увидев этот документ, должен был бы задаться вопросом. Государь-император величайшей мировой империи пишет свое отречение в адрес своего подчиненного. Что это могло означать? Это ясный сигнал простому читателю – меня взяли в плен. Это был шантаж. Императора вывели из столицы, в то же время он не был в Ставке, где он мог напрямую распоряжаться войсками. Он должен был действовать через своего посредника, начальника Генштаба генерала Алексеева, который собрал к тому времени телеграммы от начальников фронтов, дядя императора Николай Николаевич нижайше просил племянника отречься от престола, передать его сыну. Из того немногого, что я успел на эту тему почитать в сети, посмотреть документы, очевидно: отречение – это абсолютно фальсифицированный документ. Он составлен из обрывков фраз телеграмм, которые рассылают по этому поводу. Это не могло быть текстом, который писал сам государь-император, действительно желая отречься. В то момент, когда его жена и дети, а самое главное – наследник, жизнь которого висела на волоске, – были неизвестно в каком положении, когда к нему приехал его личный враг Александр Гучков, вполне мог состояться интимный разговор на тему: если ты хочешь, чтобы твой сын остался жив, и вообще – вся твоя семья, а мы не гарантируем этого, ведь у нас революция, будь любезен – подпиши. Подписи на двух документах абсолютно идентичные, но ни у кого не бывает одинаковых подписей. Очевидно, что это обводилось рукой.
Поэтому, когда изначальный документ, который стал первой ступенью к падению традиционной российской монархии, вызывает подозрение, все дальнейшие разговоры по поводу легитимности или нелегитимности, при всем различении легитимности и законности, теряют всякий смысл. Мы должны реконструировать самые первые дни того, что случилось. Государственный переворот, учиненный Государственной Думой. Затем пленение Николая Александровича, шантаж по поводу того, что он должен отречься, а дальше Россия оказывается в руках тех, кто это придумал. Последовательно. Сначала это кадетское правительство, которое, отрубив голову у монархии, хочет довести войну до конца. Зачем, спрашивают люди? Если раньше мы шли воевать за Софию, то сегодня идти просто так? Умирать самим и еще кого-то убивать? За что? За вас? Ну уж нет.
Следующая фаза – на смену кадетам приходит эсеровское правительство. Они приходят тогда, когда страна в хаосе, причем первая констатация Чернова, когда он стал министром земледелия, – инфляция, подсчет, что каждый день войны стоит 52 миллиона рублей, еще царских. А дефицит России к концу 1917 года – 40 миллиардов царских рублей. Даже представить страшно. Эсеровское правительство приходит в момент полуразвала. Страна – экономически банкрот, и сделать ничего нельзя. Бастуют прачки, железнодорожные рабочие. Бастуют все! Почему? Потому что нет верховной власти. По-розановски – начальство ушло. Оно вернулось в 1907 году, а в 1917 году не вернулось. Вместо начальства предлагается фигура Александра Керенского – циркового клоуна, который заряжает своей риторикой возбужденные массы, когда больше нет царя в голове – в натуральном смысле. Эти люди начинают придумывать демократическое совещание, чтобы изобразить якобы ответственность Временного Правительства перед парламентом. И эти люди оказываются беспомощными перед реальной кучкой заговорщиков-большевиков. Причем зная, весь Петроград знал, что 22 октября будет выступление большевиков, благодаря письму Льва Каменева и Григория Зиновьева. И они ничего не смогли сделать.
Поэтому вся история 1917 года – это история безумия и случайности, и вместе с тем – какой-то фундаментальной готовности самой страны к тому, чтобы вот так разрушиться.
И последнее замечание на тему легитимности. Действительно, в это время конкурировало несколько легитимностей, при том, что все они вместе изначально находились в контексте абсолютного беззакония. В этом смысле стоит вспомнить классическую гоббсовскую формулу естественного состояния, догосударственного, когда сила решает всё. Были попытки придать происходящему вид законности, даже проходили выборы в московскую думу, в петроградскую думу, назначались городские головы. Была имитация законных процессов, но все понимали, что речь идет о том, кто сильнее. Кто соберет больше силы, тот и победит.
Здесь важна конкуренция проективных, утопических легитимностей, о которых говорила Ольга Малинова. Люди должны были оправдываться, ради чего они свергли старый режим. И эта конкуренция была выиграна большевиками. По той причине, что они смогли предложить на этом условном аттракционе самый амбициозный и самый отвечающий традиционной ментальности России проект. Если эсеры метались между кадетами и монархистами с той точки зрения, что вроде бы не надо всё рушить чрезмерно радикально, нужно строить социализм, но социализм демократический. Землю отнять и распределить, фабрики контролировать, но чтобы это всё делало само народное большинство. Большевики же однозначно предложили забыть о России и начать мировую революцию. Легитимность глобального проекта «земной шар – республика советов», в конечном счете, и сыграла решающую роль в той радикально революционизированной массе, которая уже была готова на всё. В обстановке полной безнадежности, полного коллапса не только государственных институтов, но вообще всех традиционных устоев, традиционной жизни, призыв к построению нового мира был уникально решающим. Мы начнем всё с чистого листа. Эта идея захватывала. Она давала легитимность каждому индивиду, человек вдруг сознавал себя творцом нового мира. Когда читаешь «Счастливую Москву» Андрея Платонова – действительно аутентичного пролетарского писателя, понимаешь, откуда этот драйв. Большевики зажгли, хотя они должны были проиграть по всем параметрам. У эсеров было большинство везде. У них был количественный перевес во всех отношениях. Но у них не было драйва. После разгона Учредительного собрания они предлагали как некую цель то, что большевики уже объявили: мир народам, землю крестьянам, фабрики рабочим. У большевиков был проект, который давал каждому возможность понимать, за что умираешь. Образно говоря, большевики предложили новую легитимность смерти. Убивать и умирать за что? За то, чтоб «землю крестьянам в Гренаде отдать»! И это сработало.
