Атеизм аристократичен; идея “верховного существа”,
охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление,
– это народная идея
Максимилиан Робеспьер
РI публикует интересный очерк философа и публициста Рустема Вахитова об одном из наиболее известных философов французского Просвещения бароне Гольбахе, еще раз указывая на удивительную актуальность образов и теней эпохи французского абсолютизма для нашего времени. Мы вместе с историком Александром Чудиновым уже рассказывали о «янсенизме» как об идеологии своего рода «консервативной демократии» XVII века. В этой фокусировке фигура аристократа-материалиста предстает в качестве своего рода «системного либерала» того времени, времени духовного упадка католицизма и торжества своеобразного аристократического феминизма. Кто знает, кому из нынешних философов удастся стать новым Жан-Жаком Руссо, подлинным идейным вождем плебейского популизма нашего времени?
Материалисты против Революции
В романе Анатоля Франса «Боги жаждут», посвященном событиям периода якобинского террора, описывается трогательная дружба аристократа-материалиста и атеиста Мориса Бриссо дез-Илетта и католического священника отца Лонгмара. Казалась бы, они должны были оказаться врагами, но волею судеб они очутились по одну сторону баррикад по отношению к революционерам-якобинцам. Бриссо встречает на улице Лангмара, которого преследуют представители трибунала – голодного, озябшего, не знающего, куда пойти, дает ему приют на своем чердаке, делится скудной едой, а потом, когда за Бриссо приходят революционеры (он имел неосторожность предсказать падение якобинцев, и слова его через доносчика попали к безжалостным служителям террора) он пытается спасти Лангмара и выдать за своего помощника. Они вместе переносят нечеловеческие страдания в республиканской тюрьме и вместе, на одной телеге отправлены на гильотину: отец Лангмар – с молитвой на устах, а Бриссо – с карманным изданием латинской поэмы Лукреция, с которым он никогда не расставался.
Печальная судьба материалиста-просвещенца в годы буржуазной революции – не капризный вымысел автора, а точное отображение исторической правды. В советские времена был распространен стереотип, согласно которому философы-материалисты эпохи Просвещения были «революционерами до революции», они ее готовили своей критикой феодализма и церкви, они закладывали основания ее идеологии. «Большая Советская Энциклопедия» так, например, писала о бароне Гольбахе: «Гольбах (Holbach) Поль Анри [1723, Эдесхейм, Пфальц, — 21.6.1789, Париж], французский философ-материалист и атеист, идеолог революционной франц. буржуазии 18 в.».
Но любопытно, что сами представители «революционной французской буржуазии XVIII века» были совсем иного мнения и материалистов и атеистов считали идеологами развращенной старорежимной аристократии, конттреволюционерами и врагами восставшего народа. Максимилиан Робеспьер в обществе друзей свободы и равенства 21 ноября 1773 года (1 фримера 2 года Республики) произнес: «Атеизм аристократичен; идея “верховного существа”, охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление, – это народная идея».
И дело даже не в том, что почти все философы-материалисты и атеисты действительно были аристократами (Гольбах был барон, Жюльен де Ламетри – дворянин, о чем говорит его фамилия, Гельвеций, сын врача, женился на Анне Катрин де Линьвиль д’Отрикур и превратился в владельца поместий и дворцов, устроителя аристократического салона). Философия просвещенческого материализма с его культом гедонизма была чрезвычайно распространена именно в среде предреволюционной аристократии, отражая ее разочарование в религии, безверие и в то же время тягу к утонченным и даже извращенным удовольствиям (вспомним другого аристократа и философа-материалиста той эпохи – маркиза де Сада!)
Буржуазия же была религиозна – с уклоном в протестантизм (суррогатом которого была робеспьеровская религия Разума). Более того, материализм французских предреволюционных аристократов отвергал главные столпы, я бы даже сказал, кумиры политической идеологии революционной буржуазии – идеи республиканства, равенства, свободы, разделения властей, наконец, саму идею революции. Это уже было посерьезнее аристократического происхождения материалистов (в конце концов, среди революционеров тоже было много бывших аристократов!). Это – принципиальное, идейное отрицание программы Революции и буржуазного Просвещения. Это – своеобразный консерватизм и монархизм, только не справа, с неизменным пиететом перед католической церковью, как у Жозефа де Местра, а слева, с резкой и даже кощунственной критикой католицизма, но также и с критикой идущей ему на смену псевдорелигии буржуазной республики.
Рассмотрим всё это на примере.
Почему Гольбах не идеолог буржуазии?
Когда у нас говорят о сочинениях барона Гольбаха, то обычно имеют в виду его «Систему природы» или кощунственные антихристианские памфлеты. Мало кто вспоминает о его главной работе в области философии политики «Естественная политика или беседы об истинных принципах управления». Наверное, мало кто даже читал ее (разумеется, кроме специалистов по французскому Просвещению). А, между тем это занимательное чтение, с каждой страницей все больше затягивающее, особенно если вы сочувствуете идеям консерватизма и традиционализма, как автор этих строк. Сквозь флёр просвещенческого наивного культа разума в сочинении Гольбаха проступают контуры консервативной аристократической монархической утопии, которая временами заставляет вспомнить Платона, а временами – и нашего Константина Леонтьева.
Но самое главное, как уже говорилось, она во многом принципиально противоречит идеологии буржуазной революции и порожденной ею республики.
В основе этой идеологии – концепция общественного договора. Она не просто объясняет возникновение государства, она легитимизирует буржуазно-демократическое государство, ведь регулярные выборы законодателей или президента – это не что иное, как возобновление общественного договора. Гольбах, как и Руссо, пишет об общественном договоре (правда, он у него заключается не между гражданами, а между королем и народом). Но что является целью общественного договора? По Руссо – сохранение жизни и собственности людей, а также их свободы. Руссо желает: «Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде». Жизнь, свобода и собственность – это три вещи, которые составляют необходимый минимум для ведения рыночных операций. Руссо рисует условия, необходимые для функционирования общества-рынка, буржуазного общества.
Гольбах считал целью общественного договора, объединения людей в общество и государство не просто обеспечение безопасности, а достижение счастья всех через счастье каждого из них, через взаимопомощь. Гольбах писал: «… Люди объединяются ради удовлетворения своих интересов. Общество имеет только одну цель – дать людям возможность полнее использовать дары природы и усовершенствовать свои физические и духовные способности»[1]. «Человек – одиночка может поддерживать свое существование, но его жизнь становится неизмеримо легче, когда кто-либо оказывает ему помощь. Человек-одиночка может быть счастлив, но он окажется намного счастливее, когда и другие будут счастливы вместе с ним … Общество дает человеку силы, оказывает ему помощь, доставляет радости и, наконец, обеспечивает безопасность … »[2]. Общество, подобное семье, где все должны помогать друг другу и стремиться к максимальному взаимному счастью (хотя, естественно не все в реальности делают это) – это, как справедливо заявил отечественный политолог Сергей Георгиевич Кара-Мурза, – традиционное, добуржуазное общество, противоположное обществу, устроенному по законам рынка, где всё наоборот: каждый стремится к прибыли за счет другого, где норма – конкуренция, а не взаимопомощь. В буржуазном обществе, подчиняющемся не модели общины, а модели гражданского сообщества, счастье всех – невозможная нелепая мечта. И именно поэтому идеал Гольбаха – совсем не буржуазный идеал.
Далее, настоящий идеолог революции Руссо твердо стоял на точке зрения, что сувереном не может быть отдельное лицо – король, им должно быть только «коллективное существо», сам народ как собрание полноправных граждан, нация. Суверен для него – «политический организм … который обязан своим существованием лишь святости Договора». Это не мелочь, а очень важный момент. Маркс в «Экономических рукописях 1857-1861 гг.» отмечал, что принципиальное отличие буржуазного общества от предыдущего, феодального в том, что в последнем господствуют личностные отношения, там правитель властвует как личность, а в первом – отношения абстрактные, вечные и поданные подчиняются не личности правителя, а безличному закону, который он олицетворяет. «…Над индивидами теперь господствуют абстракции, тогда как раньше они зависели друг от друга» – пишет Маркс[3]. Буржуазное общество исключает патриархальность и патернализм, правитель в нём – не отец, а подданные – не сыновья, напротив, подданные – наниматели, которые за счет своих налогов оплачивают работу наёмного социального менеджера.
Для Гольбаха, наоборот, монархия является наиболее естественным политическим устройством (хотя он и не исключает другие виды устройств в силу местных условий), которое вырастает из семьи, так что прообразом власти короля является власть отца в семье. Если люди произошли от одной семьи, то ее отец и был первым королем – пишет Гольбах[4]. В древности «свободный выбор государей часто должен был приводить народу также и к подчинению власти тех, кто отличался благоразумием, мудростью, добродетельностью…»[5]. Произведение Гольбаха полно рассуждений о справедливых, просвещенных королях, которые должны справедливо управлять своими счастливыми народами. Более того, король, по мнению философа, правит с согласия народа, выражая общественную волю. Он правит, подчиняясь закону, но это – не сконструированный людьми, абстрактный закон, это – «природный закон», повелевающий помогать другим, чтобы получать от них свою долю общественной помощи. Гольбах, как и все прочие идеологи добуржуазных обществ, не знает различий морали и права, государство мыслится им как нравственный институт.
Еще одно важное отличие – принцип равенства. Признание или отрицание этого принципа разделяет сторонников старого режима, традиционного, сословного общества и буржуазной республики, основанной на идее равенства всех граждан. Без равенства невозможны ни нормальная конкуренция в экономике (а значит невозможна рыночная экономика – основа капиталистической демократии), ни функционирование бюрократически-демократического аппарата государства, который подчиняется единому, всеобщему, стандартному закону.
Идея естественного неравенства – главный тезис идеологии добуржуазных государств. Я уже говорил, что это государства, построенные по модели семьи, в идеале признающие своим основополагающим принципом взаимопомощь. Но, как бы парадоксально это ни прозвучало, взаимопомощь логически предполагает неравенство, если помощь раздается, то есть те, кто раздает и те, кто получает, те, кто нуждается в помощи и те, кто ее оказывает. Семья исключает равенство, потому что в ней есть отец и есть его дети и они не равны в правах.
Напротив, буржуазное общество эгалитарное общество принципиально исключает взаимопомощь: если все равны, то никто не должен помогать другому, ведь оказать помощь, – значит, признать, что этот другой нуждается в ней, что он стоит ниже, что он сам, без помощи, не справится, тогда как остальные справляются. В конце концов, все теории политического неравенства так или иначе сводятся к признанию естественного неравенства.
Гольбах открыто это признает и именно поэтому в своей философии остаётся адептом старого режима, а вовсе не провозглашает новые, буржуазные ценности. Те места, которые посвящены основанию естественного неравенства и критике эгалитаризма у Гольбаха, заставляют вспомнить о «Государстве» Платона и «Политике» Аристотеля. Мыслитель пишет: «Люди значительно отличаются друг от друга по страстям и идеям, по своим физическим и духовным силам, представлениям о благосостоянии и средствам, избираемым ими для достижения этого благосостояния. Таков источник неравенства между людьми»[6]. «Это неравенство людей еще больше бросается в глаза, когда речь заходит о человеческих способностях, называемых духовными или интеллектуальными… Человек слабый физически или умственно всегда был вынужден признавать превосходство более сильного, одаренного, предприимчивого и искусного, более развитого духовно … »[7]. Как тут не вспомнить знаменитые слова Аристотеля из «Политики»: «Ведь властвование и подчинение не только необходимы, но и полезны, и прямо от рождения некоторые существа различаются [в том отношении, что одни из них как бы предназначены] к подчинению, другие — к властвованию»[8].
Это естественное неравенство, природное разделение людей на одаренное, умное, духовно развитое меньшинство и неразумное, полное заблуждений и суеверий, склонное к страстям и эгоизму большинство и есть, по Гольбаху, источник власти: «… власть опирается на природу людей, на их неравенство, на их неодинаковые способности и недостатки… Более искусный человек находит для самосохранения и удовлетворения своих потребностей такие средства, которых не находит человек, хотя и более сильный физически, но менее умный и находчивый…»[9]. Власть вовсе была бы не нужна, если бы все люди были разумны, – замечает французский просветитель. Невозможность большинства простолюдинов, народа достичь тех высот разумности, которые доступны одаренному от природы меньшинству, делает необходимой их подчинение представителям этого меньшинства.
Но задача «правителей от природы» – не упиваться «властью ради власти», а благо самих подданных, предполагающее, впрочем, и их собственное благо. Гольбах пишет: «Неравенство сил и способностей заставляет людей объединяться ради общего блага… Человек, слабый телесно, но одаренный умственно, будет руководить физически крепким человеком и предоставит ему возможность с пользой применить силы для его же собственного счастья»[10]. Это рассуждение Гольбаха почти дословно повторяет то, что говорил платоновский Сократ софисту Фрасимаху в первой книге «Государства»: «всякая власть, поскольку она власть, имеет в виду благо ни кого иного, как тех, кто ей подвластен и ею опекаем – в общественном и в частном порядке» («Государство» 345е). Удивительное совпадение между материалистом и атеистом и великим идеалистом, который в своем позднем произведении советовал наказывать безбожников смертной казнью!
Но Гольбах не только обосновывает неравенство в обществе. Он еще и резко и глубоко критикует стремление к всеобщему равенству, и эта критика подразумевает, очевидно, подлинного отца буржуазной революции – Жан-Жака Руссо, с которым Гольбах, кстати, был знаком, но рассорился до разрыва отношений. То есть Гольбах прямо выступает против главной идеи буржуазной революции, начертанной на ее знаменах, против опорной конструкции буржуазного общества. Приведу слова барона-философа: «Если бы люди были полностью одинаковы, т.е. равны по своим физическим силам и талантливости, если бы их органы и манера восприятия не имели различий, то вследствие этого все они неизбежно питали бы любовь к одному и тому же и были бы охвачены одними и теми же страстями. Всегда согласные в мнениях и образе мышления … в практической деятельности они вечно были бы в раздоре и только тем и занимались бы, что истребляли друг друга, видя свое счастье в одних и тех же предметах (курсив мой. – Р.В.). Человеческое общество, состоящее из соперников, конкурентов и врагов, если и просуществовало бы некоторое время, то так или иначе очень скоро распалось бы»[11].
Какое глубокое предвидение судьбы буржуазного эгалитаристского общества, которое искусственно уравнивает всех, стандартизирует вкусы, потребности, мировоззрение своих членов, приводит их к общему знаменателю при помощи всепроникающей коммерческой и политической рекламы и получает «холодную войну» всех против всех», все более обостряющуюся конкуренцию – исток и условие тоталитаризма рынка и в конце концов, видимо, погибнет, раздираемое противоречиями! Об этом же писал наш великий обличитель капиталистического всесмешения Константин Леонтьев, насмехаясь над позитивистскими апологетами прогресса: «Бокль весьма наивно благоговеет перед тем эгалитарно-либеральным движением, которое, начавшись с конца XVIII века, продолжается еще до сих пор с небольшими роздыхами и слабыми обратными реакциями и не дошло еще настолько до точки своего насыщения, чтобы в жизни разразиться окончательными анархическими катастрофами». Но он писал это, видя перед собой ростки этого всесмешения и всеуравнивания, впрочем, в его, относительно мирном XIX веке имевшие характер тенденций и раскрывшиеся полностью лишь в следующем безумном XX веке. А барон Гольбах предсказал это еще в манерном, полном наивной веры в грядущее Царство Разума XVIII веке, по справедливым словам Леонтьева, при самом зарождении западного либерального эгалитаризма!
Могут возразить что Руссо также признавал в «Общественном договоре», что существует общественное неравенство, но утверждал, что оно компенсируется политическим равенством после утверждения договора между гражданами об учреждении государства-суверена и передачи ему полномочий властвовать, соблюдая закон. «Первоначальное соглашение … заменяет равенством как личностей и перед законом все то неравенство, которое внесла природа в их физическое естество; и хотя люди могут быть неравны по силе или способностям, они становятся все равными в результате соглашения и по праву», – писал Руссо.
Имеется в виду, что в естественном состоянии – до возникновения государства или при власти тирана, когда нет справедливого закона, людям самим приходится себя защищать от нападений и посягательств и здесь, конечно, имеет значение естественное неравенство, то есть то обстоятельство, что один хитрее и сильнее, а другой – слабее и глупее. Но после установления общественного договора, в уже возникшем демократическом государстве, дело защиты граждан берет на себя суверен – государство в лице полиции, армии, гражданских чиновников, поэтому личные сила и ум гражданина уже роли не играют. Такова логика Руссо и революционеров – создателей буржуазной эгалитаристской Французской Республики. Гольбах, как мы помним, также признает общественный договор как исходную точку развития государства. Но согласно философу-материалисту, даже после заключения общественного договора человеческая природа никуда не девается, и люди продолжают оставаться детьми природы. Следовательно, они остаются неравными, как и были, и это не может не отразиться на политических институтах общества.
Гольбах твердо стоит на том, что различие в уме, физической силе, способностях исключает одинаковые обязанности (хотя и не исключает равенство прав в общем смысле – как права всякого на счастье). Республиканство Руссо требует, чтоб все граждане этого демократического государства защищали его с оружием в руках от врагов (как известно, именно буржуазные республики породили массовые призывные армии), Гольбах возражает, что далеко не каждый не несет в себе склонности и таланты воина, поэтому армия должна формироваться из добровольцев. Республиканство Руссо требует, чтоб все граждане – от президента до сапожника участвовали в политике, выставляя свои кандидатуры в парламент или голосуя, становясь членами исполнительной или судебной власти. Гольбах возражает, что народ править собой не может: «Народ, без сомнения, не создан для того, чтобы повелевать; он был бы не способен на это, слишком большая свобода не замедлила бы превратиться у него в своеволие»[12]. Повелевать – дело вельмож, составляющих государство, но властвовать они должны с согласия народа и заботясь о народе, став его представителями, но при этом не сливаясь с народом и оставаясь особым сословием: «Так пусть же его (народ. – Р.В.) сдерживают и защищают от собственного безрассудства и неопытности, пусть слишком шумный и взволнованный голос … смягчается представительными органами, которые будут более мудро говорить от его имени»[13].
Народу, по Гольбаху, следует поручить даже избирать монарха, который в этом случае будет воплощением общественной воли, ибо даже непросвещенным и неискусным в политике людям очевидно, будет ли человек справедливым правителем или нет. Но философ не описывает, как это должно происходить, а в одном месте даже говорит о согласии народа посредством молчания. Создается впечатление, что под выборами имеется в виду молчаливый плебисцит, то есть просто готовность народа подчиняться правителю, тем более, что, в целом не одобряя революции, философ предлагает людям лучше ждать, когда же знания откроют государю глаза на страдания народа.
Итак, Гольбах прямо утверждает, что общество должно быть разделено на управляемых – народ и управляющих – дворянство. Правда, в понимании дворянства Гольбах сильно отличается от идеологов реального феодализма: он выступает против передачи аристократических привилегий по наследству и за назначение на государственные должности или за включение в благородное сословие по конкурсу, то есть в соответствии со знаниями и талантами: «не происхождение, а знания делают граждан способными служить государству… Пусть высшие должности распределяются на основании конкурса…»[14].
Именно так, по его убеждению, дело обстоит в Китае, который в этом смысле намного прогрессивнее европейских государств (разумеется, перед нами идеализированный Китай просветительской литературы). В этом случае стать «новой аристократией» этой «монархии Разума» смогут не только родовитые дворяне, но и выходцы из народа: «Пусть человек, который полезен Родине, считается благородным вне зависимости от заслуг его предков»[15]. В этом еще одна выгода просвещения народа, которым непременно должно заняться государство чиновников-философов (первая и главнейшая, по Гольбаху, – в том, что просвещенные и разумные подданные легче подчиняться справедливому и мудрому государю, чем невежественные и глупые рабы, которые выбирают либо разнузданность демократии, либо тиранию). Для этого идеальное государство Гольбаха отстраняет от дела народного образования церковь, которую Гольбах, как известно, считал источником суеверия (что поделать, этот странный консерватор был еще и вульгарный атеист!) и берет это дело в свои руки.
Но самое интересное – это экономическая программа Гольбаха. Ведь если он – идеолог буржуазии, то больше всего его должны заботить интересы буржуазии – торговцев и фабрикантов, как он их называет. Джон Локк – настоящий идеолог буржуазии, создатель буржуазного либерализма – прямо называет свой идеал «республика собственников». Французские революционеры, как мы помним, не включали в состав нации ни аристократов, ни, например, крестьян Вандеи. Нация для них – это буржуа в прямом смысле слова – горожане, прежде всего торговцы, ремесленники и т.п. Отсюда недалеко до вывода, что революция, по слову русского поэта:
Одной кончается отрадой
Одной свободой – торговать!
И история послереволюционной Франции подтвердила эти слова…
Однако, по Гольбаху, основой экономики страны, особенно если она обладает большими размерами, является сельское хозяйство: «рост населения приводит к возникновению и развитию сельского хозяйства, чем больше подданных у государства, тем более щедрой они должны сделать свою землю»[16]. Общество, согласно философу, живет трудами земледельца. Аграрная экономика, как известно, основа феодализма.
Если и считать Гольбаха критиком феодализма, то политического феодализма, а вовсе не в том смысле, который придал этому термину Маркс через 100 лет после смерти Гольбаха. Кстати, легко заметить, что назначение сельского хозяйства, по философу Просвещения, – кормить население собственной страны, а не обеспечивать торговлю сельхозпродукцией. К торговле у Гольбаха отношение, прямо скажем, скептическое, впрочем, как и полагается, аристократу. Он признает необходимость торговли, поощряемой разумными низкими налогами, но при этом считает, что во-первых, торговля ценна не сама по себе, а как стимул для развития сельского хозяйства, во-вторых, внешняя торговля должна быть ограничена только самыми необходимыми товарами и продуктами, в которых отказала природа этой страны , а всем остальным нация должна обеспечивать себя сама и, в-третьих, не следует излишне увлекаться накоплением богатств, к чему приводит чрезмерная торговая активность: «… в богатой стране быстро растут пороки. Если деньги представляют собой жизненный нерв державы, то в руках неразумного правительства они часто становятся орудием разрушения государства»[17].
Гольбах даже пугает своих читателей участью торговых наций, ставших жертвами «потерявших разум коммерсантов». Он предлагает налог на продукты собирать продуктами же, чтоб ограничить денежное обращение – странный совет для идеолога буржуазии, не правда ли?
Предостерегая от раскола общества на слишком богатых и слишком бедных, он вспоминает метафору Бэкона: богатство подобно навозу, сваленный в кучу на поле, он не приносит пользы, зато если его размазать тонким слоем по земле, он сделает её плодородной. Гольбах даже признает, что имущественное равенство – это единственная форма равенства, которую он одобряет: «Руководители государства заинтересованы в том, чтобы все подданные были достаточно богаты и по уровню обеспеченности между ними было наибольшее равенство, какое вообще осуществимо»[18]. Где здесь можно разглядеть проведение интересов буржуазии? Помнится, Марс и Энгельс называли такие взгляды дворянским, реакционным социализмом.
Кстати, будто предвидя слова этих идеологов пролетариата о том, что у пролетариев нет Отечества и им нечего терять, Гольбах выступает против пролетаризации страны: «Более справедливые и здравые политические деятели должны бы понять, что именно собственность привязывает гражданина к Родине, что человек, который ничем не владеет, ничем и не дорожит…»[19].
Но как может выступать против пролетаризации идеолог буржуазии – класса, который нуждается во всё новых пролетариях?
И наконец, самое главное: Поль Гольбах, энциклопедист, человек, которого у нас объявляли предшественником революции, был на самом деле, скорее … противником революции … Уже в предисловии своей книги о политике он страстно обличает революцию и призывает вместо неё идти путем постепенных реформ под руководством мудрых правителей: «Люди думают обычно, что уничтожение злоупотреблений властью посредством реформ – дело невозможное. … Пусть порядочный человек не предается этим обескураживающим идеям, пусть он думает о бедствиях своей страны, но не для того, чтобы усилить их волнениями и беспорядками, а для того, чтобы найти причины этих бедствий и указать разумные … средства их устранения»[20].
В самом произведении философ, правда, признает неизбежность революции, если все население королевства охвачено справедливым возмущением действиями правителя, превратившегося в тирана. Но это, по его мнению, совсем уж исключительный случай, до которого лучше дело не доводить, потому что революция приносит множество общественных бедствий. Гольбах противопоставляет революции путь постепенных преобразований сверху, которые начнутся, если король под воздействием лучших граждан превратится в просвещенного правителя: «Пусть люди надеются, что в один прекрасный день развитие знаний откроет государям глаза… Могущественная длань судьбы, направляющая королей и народы, заставит их в конце концов направиться к справедливости и разуму…»[21].
Как видим, существуют принципиальные и неустранимые противоречия между политическим идеалом Гольбаха и проектами просветителей-деистов и их последователей – якобинцев – подлинными идеологами революционной буржуазии. Идеал Гольбаха при всех буржуазных вкраплениях в него вроде узкого рассудочного рационализма, провозглашения равенства прав, объявления народа источником власти королей, все же сохраняет много от черт общества старого режима. Он признает важность и буржуазии для государства, равно как и народа, создающего материальные богатства, и привилегированных сословий, обязанных служить государству и обществу. Все сословия и классы важны, ведь без учета интересов какого-либо из них невозможно вывести формулу общественного общего блага. Неравенство, по Гольбаху, есть условие общественной гармонии. Но и не более того.
Видеть в Гольбахе на этом основании идеолога революционной буржуазии – значит, белое назвать черным. Скорее наоборот, в преддверии революции, приближение которой не мог не чувствовать философ-аристократ, революции, которая неизбежно уничтожит таких как он, его собратьев по классу, он пытается спасти хоть что-то от старого режима – монархическую власть, сословность общества, пусть и за счет упразднения наследственности привилегий. Он призывает к реформам, которые облегчат положение народа, а следовательно – отодвинут перспективу кровавой революции, реформам, которые будут шансом сохранить королевскую власть и лучших людей из прежней аристократии.
Французский историк политики Анри Мишель писал о Гольбахе: «Общественное мнение, сильное правительство, руководимое им, и, наконец, послушный народ, позволяющий руководить собою, так как он знает, что ему выберут кратчайший путь к счастью, – вот вся политическая система Гольбаха…. Неужели после этого, нельзя еще утверждать, что Гольбах написал кодекс просвещенного деспотизма?». Разумеется, словечко «деспотизм» следует отнести на счет либеральных стереотипов Мишеля. «Стэнфордская энциклопедия философии» также выражает сомнение в правомерности считать Гольбаха «адвокатом революции», потому что он не столько к ней призывал, сколько предупреждал власть, что ей нужно ликвидировать причины, которые могут вызвать революционные потрясения: «Where they fail to do these things, citizens come to be ruled not by reason but by passion, and revolution results. Holbach’s right to revolution, then, is less an advocacy of revolution than a warning to avoid the conditions that lead to it» (Там, где они не могут этого сделать, граждане управляют в согласии со страстями, а не с разумом, что ведет к революции. Таким образом, гольбаховское право на революцию – это не столько пропаганда революции, сколько предупреждение, как избежать условий, которые приводят к ней»).
Как видим, на Западе, в отличие от СССР, и – по инерции – современной России распространена иная точка зрения на отношения философии Гольбаха и революционной буржуазии. Конечно, советские учебники внушали нам, что материализм – обязательно революционная идеология, а идеализм и уж тем более религиозные учения – реакционные. Но в реальной истории всё сложнее, и материализм, как видим, может стать идеологией вырождающейся аристократии, как в случае с Гольбахом и Дидро, а религия – стать знаменем народных, плебейских восстаний. Речь не только о восстаниях средневековья или об английской революции, но и о той же Французской революции, которая, как известно, ввела новую государственную религию – культ Разума или руссоистского Верховного Существа.
Кстати, это касается и античности: материализм Эпикура был вполне совместим с абсолютной властью, поскольку советовал философам «жить незаметно» и не интересоваться политикой, тем самым, пассивно поддерживая любой режим. Собственно, Эпикур и жил в Афинах при абсолютном властителе Деметрии Фалерском, ничуть не помышляя о возвращении демократических вольностей. А вот различные христианские ереси первых веков и средневековья выступали как своеобразная религиозно-коммунистическая идеология униженных и бедных «низов».
Конечно, аристократы и монархисты, кощунственно высмеивающие церковь и проповедующие атеизм, – довольно необычное явление (хотя не будем забывать: со времен установления абсолютизма во Франции постоянно шла борьба между аристократией и духовенством, королями и кардиналами). Но и этому есть свое объяснение.
Материализм культуры рококо
Действительно, нормальной, естественной идеологией здоровой цветущей аристократии является идеализм, основанный на религиозных ценностях. Это прекрасно показал Платон. Его «Государство» – до сих пор непревзойденная апология «аристократии духа» и такая же непревзойденная критика демократии. Но Платон не просто отстаивает идеал аристократии в области политики, он и бытие рисует таким, где высший уровень – начало родовое, мужское или идеи, соответствующие началу родовому, мужественному в обществе – аристократии. Идеи руководят, управляют миром материальных вещей, природой, как аристократия управляет народом. Причем природа у Платона женственна, изменчива, текуча, о ней невозможно истинное знание, только мнение, иначе говоря, природа – символ демоса, тоже женственного, непостоянного, обуреваемого страстями, невежественного и непросвещенного.
Не нужно так же забывать, что идеи у Платона подтягивают до себя, оформляют материальные вещи и точно также долг аристократии – заботиться о народе, но не потакать его желаниям, а заставлять его подняться над своим уровнем, подчиниться высшим принципам[22].
Как же так получилось, что в эпоху Просвещения идеологией аристократии становится не платонический идеализм, а материализм?
Причина этого в том, что и аристократия эта – не прежняя аристократия античности и средневековья, а сильно выродившаяся, увядающая, погрязшая в развлечениях и безверии, забывшая свои высокие принципы. Это аристократия, пропитанная ценностями эпохи рококо.
Историки культуры описывают век рококо, в который жил и творил Гольбах и его друзья – аристократы-материалисты, как время, когда в культуре высших слоев общества безраздельно царил гедонизм. Лозунгом его стали слова аббата Галиани: «Человек … существует исключительно, чтобы радоваться и страдать. Будем же наслаждаться и постараемся поменьше страдать»[23]. Отсюда проистекает настоящий культ женщин. Братья Гонкур в своем сочинении «Женщина в XVIII веке» писали: «В эпоху между 1700 и 1789 гг. женщина – не только единственная в своем роде пружина, которая все приводит в движение … Она – идол, перед которым люди склоняют колени, икона на которую молятся… Женщина производит то, что обыкновенно производит религия: она заполняет умы и сердца. В эпоху, когда царили Людовик XV и Вольтер, в век безверия она заменяет собой небо»[24]. Мужчина же, наоборот, отодвигается на периферию культуры, мужские ценности перестают доминировать, он сам постепенно становится все более женственным: «из характера мужчины постепенно исчезают мужественные черты. В эпоху упадка абсолютизма он становится все более женоподобным … Женоподобными становятся его манеры и костюм, его потребности и поведение. .. По внешности он скорее похож на переодетую задорную камеристку. Таков высший триумф господства женщины в эпоху абсолютизма»[25].
Этот культ женщины среди аристократов Просвещения, конечно, неразрывно связан с гедонизмом – женщина просто рассматривается как тончайшее орудие наслаждения, а флирт с ней – как наивысшее выражение смысла жизни утонченного просвещенного человека. Причем флирт этот – настоящее искусство, которому надо учиться и которое предполагает, что долг кавалера – доставить наслаждение не только себе – к этому стремятся лишь неотесанные мужланы, но и даме. Более того, кавалер должен подчиниться ее желаниям, служить ей, преодолевать препятствия, которые она создает – конечно, полуиграя и полушутя – потому что это делает наслаждение еще длительнее и острее.
Перед нами ответ на вопрос: почему идеологией высших слоев этого общества становится материализм, подобный гольбаховскому? Вспомним, что в философии, которая вышла из мифологии и до конца не порвала связь с ней, даже если сами философы этого не осознают, природа есть женственное начало, выпаренный до состояния абстракции миф о Женщине, тогда как идея – миф о Мужчине. Таким образом господство женщины в культуре неизбежно означает победу материализма над идеализмом, природы над идеей.
В основе учения о природе Гольбаха – тот же гедонизм «галантного века». Уже в первом абзаце «Системы природы» мы находим рассуждения о счастье как высшей цели: «Человек несчастен лишь потому, что отрекся от природы. Его ум до того заражен предрассудками, что его можно было бы считать навсегда обреченным на заблуждения». Иными словами, даже природу следует изучать лишь потому, что это избавит нас от суеверий и связанных с ними страданий и откроет путь к жизни полной умеренных разумных моральных наслаждений.
Гольбах высмеивает именование смертного, ограниченного человека «царем природы» и не жалеет красок, чтоб показать, что человек – такое же существо природы, как и все остальные, не могущее избежать общего рока, не имеющее привилегий. Гольбаховский человек – такой же слуга природы, как аристократ-кавалер – слуга любимой дамы. Человек, конечно, имеет разум, но он сродни носящему женственный костюм кавалеру, он имеет своим источником не бессмертную душу, а телесный орган – мозг. И цель человека – исполнять не свою собственную личную волю – иначе он будет подобен мужлану – а волю самой природы, ее естественный закон: «Природа же, наделив человека сознанием, дает ему возможность выбирать полезные для него предметы и принимать наиболее пригодные для самосохранения меры; по завершении же человеком своего жизненного поприща природа приводит его к гибели, заставляя тем самым подчиниться всеобщему, постоянному и не терпящему исключений закону».
В центре всего у Гольбаха природа – блистательная, механистически бездушная и последовательная и вечная, подобно дамам «галантного века», у которых из-за париков, пудры и румян, громоздких платьев, трудно разобрать возраст: то ли перед тобой девочка-подросток, то ли молодящаяся старуха…
Собственно, из этой философии гедонизма проистекает и атеизм Гольбаха. Столь рьяный антихристианский крен его атеизма связан с тем, что из всех религий именно христианство более всего противоположно идеалу гедонизма. Ни античное язычество, боги которого бесчувственно-счастливы и лишь смеются над людьми, ни ислам и иудаизм не породили идею страдания, как всеобщего закона, которому подчинил Себя даже Бог, когда стал человеком. Христианство провозглашает, что мир во зле лежит и страдание в этом мире – норма, а погоня за удовольствиями – стремление к миражу. Христианство говорит, что страданиями Бог может награждать человека и предуготовливать таким образом его спасение. Поэт Серебряного века очень хорошо передал этот настрой христианства такими словами:
… Есть только страданье
И дается в награду оно.
Понятно, какое отвращение должна вызвать эта суровая правда христианства у аристократа эпохи рококо, возведшего получение удовольствий и уклонение от страданий в смысл своей жизни.
Обратимся, наконец, к политическому учению Гольбаха. Давайте посмотрим, что барон Гольбах пишет в самом начале своего трактата о политике: «Любовь к обществу – естественное чувство человека… Создав человека существом, обладающим способностью чувствовать, природа вдохнула в него любовь к наслаждению и страх перед страданием (курсив мой. – Р.В.)». Общество, государство, идеальная монархия просвещенных дворян-философов, оказывается, проистекают у Гольбаха из того же источника, из которого проистекает всё в культуре рококо – от галантного поведения до живописи и архитектуры – из принципа наслаждения. Отрицание же революции, добавим мы, связано с общим страхом «галантного века» – страхом перед страданиями.
Более того, политику Гольбах определяет как «искусство делать народы счастливыми». Мыслитель восклицает при этом: такое искусство является самым благородным и достойным занятием «для философов, разумных граждан и государей, проникнутых сознанием своего долга!». То есть государь должен стремиться сделать народ наслаждающимся и счастливым, при этом также получив свою долю наслаждения и счастья, как кавалер эпохи рококо должен доставить даме и себе утонченное удовольствие. Главный секрет флирта «галантного века» в том, что удовольствие бывает больше и глубже, если оно длится, если для него нужно преодолевать сопротивление дамы, конечно, полу-игривое, не совсем настоящее, если нужно ее завоевывать, обольщать, играть на ее слабостях и страстях – впрочем, для ее же (как и, разумеется, для своего собственного) блага.
Но показательно, что примерно в тех же выражениях Гольбах описывает и задачи политика, взявшегося за трудное, но обещающее счастливые дни дело управления народом: «… ничто не требует такой проницательности, прозорливости и силы воли как искусство направлять противоречивые страсти множества людей к единой цели… Способность заставлять все частные устремления человеческих воль содействовать осуществлению общего плана, часто противоречащего склонностям, личным интересам и предрассудкам людей, умение подчинять их общественной воле, определяемой законом – поистине высшее проявление мудрости, наученной жизненным опытом или просвещенной философией».
Нас не должны обманывать постоянные упоминание о разуме. Разум в философии Просвещения – не самодостаточный властитель вроде Космического ума Платона и Аристотеля, над которым ничего и никого нет или есть в очень условном смысле лишь сверхбытийное Единое. Разум Просвещения – это инструмент, который делает нравы мягче, страсти – не столь разрушительными, удовольствия – тоньше и благороднее. Это разум, который служит иррациональной максиме гедонизма. Разумность законов просвещенного государства сродни разумности опытного любовника, который воспитывает или просвещает простушку, из которой в конце концов он намеревается сделать искушенную в наслаждениях светскую даму. В самом деле, для чего, по Гольбаху, нужно просвещение народа, если не для его дальнейшей счастливой, полной удовольствий и покоя и лишенной страданий и бед жизни?
С другой стороны, критика тирании у Гольбаха предстает как критика грубого, непросвещенного варвара, который слишком прямолинеен и дик, который не знает истинных цивилизованных удовольствий, который не соблазняет народ, даря ему и себе удовольствие, а насилует его, унижая его и причиняя ему страдания. «Тирания – это стремление удовлетворять личные страсти, вместо того, чтобы следовать законам природы (то есть законам разума, диктующим максиму взаимного получения удовольствий. – Р.В.) и заботиться об интересах общества (то есть и об интересах управляемого народа. – Р.В.)», – пишет аристократ-материалист. Это не столько моралистичная, сколько эстетическая и гедонистическая критика, как и полагается философу рококо.
Напоследок нельзя не заметить, что перед нами, безусловно – утопия. Мечта аристократа-материалиста – о том, чтобы все, а не только высшее сословие, могли жить в счастье, довольстве, наслаждаясь жизнью и сделав это смыслом жизни, неосуществима. Ведь именно за счет ограбления народа неимоверными поборами и стал возможен галантный век аристократии. В ненависти буржуазных революционеров к своей разложившейся и развращенной аристократии тоже была своя доля исторической правды. Это объясняет и их ненависть к аристократам-материалистам – сторонникам учения, которое в совсем другой стране победившего третьего сословия напрасно отождествляли со своим – в корне иным, плебейским демократическим материализмом.
Но в аристократической утопии барона Гольбаха тоже есть зерно исторической истины, и оно становится всё более явным по мере того, как буржуазное общество погружается в пучину уравнительности и всесмешения.
[1] Гольбах П. Естественная политика // Гольбах П. Избранные произведения: В 2 томах. Т. 2. М., 1963. С. 91
[2] Там же. С. 92
[3] Маркс К. Экономические рукописи 1857-1861 гг. М., 1980. С. 110
[4] Гольбах П. Там же. С. 135
[5] Там же
[6] Там же. С. 100
[7] Там же. С. 102
[8] Аристотель. Политика. Книга 1 и 8.
[9] Гольбах П. Там же. С. 102
[10] Там же. С. 103.
[11] Там же. С. 101.
[12] Там же. С. 143.
[13] Там же. С. 143-144.
[14] Там же. С. 262-263.
[15] Там же. С. 262.
[16] Там же. С. 407
[17] Там же. С. 414
[18] Там же. С. 419-420
[19] Там же. С. 420
[20] Там же С. 85-86
[21] Там же. С. 530.
[22] Дело вовсе не в том, что отношения между аристократией и народом отображаются в представлениях людей этого общества о природе. Такая постановка вопроса была свойственна вульгарному марксизму. Конечно, и в ней, как и в любом заблуждении, есть искаженный момент истины, но все же Платон был не конъюнктурщиком, стремящимся подогнать свои взгляды под политический мейнстрим своего класса (что не исключает, впрочем, его некоторой историко-культурной ограниченности), а великим философом, искавшим истину. Именно поиски истины привели его к учению об идеях, а затем к учению о государстве философов-аристократов духа. Только с такими поправками мы можем принять тезис, что платонический идеализм – идеология аристократии.
[23] Фукс Э. История нравов. Смоленск, 2007 С. 241
[24] Цит. по: Фукс Э. Указ. соч. С. 239
[25] Там же. С. 255
