Русская Idea: Обновление политической системы страны – одна из ключевых проблем отечественной государственности. Общеизвестно, что, как в дореволюционный период отечественной истории, так и в советский, необходимые реформы (не только политические) запаздывали. Но если говорить именно об общественно-политической составляющей, то не раз в истории страны блокировка «бюрократической вертикалью» всего, что не соотносится с её собственными интересами, принимало такой масштаб, что даже изначально вполне умеренное движение части элиты в сторону обновления заканчивалось обрушением системы как таковой. Либо революцией (как в 1905 году), либо крахом государственности (как в 1917-том), либо и вовсе развалом страны (как в 1991-м). Вероятно, коллапса государственности удавалось бы избежать, если бы обновление системы проводилось не только вовремя по историческим меркам, но и опиралось на развитую гражданскую самоорганизацию локальных сообществ, этаких условных «земств», живущих в горизонтальной, а не вертикальной проекции.
Интересуясь этими сюжетами, мы решили обратиться к доктору юридических наук, проректору Российского государственного торгово-экономического университета, соучредителю и одному из руководителей журнала «Национальные интересы», автору книги «Советский Союз. Обрыв истории» Зигмунду Станкевичу, наблюдавшему «перестроечный» процесс изнутри и уверенному, что до 1988 года «перестройка» могла серьезно обновить страну, а не привести к ее развалу.
***
Любовь Ульянова
Уважаемый Зигмунд Антонович! В течение многих лет Вы занимались сюжетом развала Советского Союза. В книге 2016 года, ставшей итогом многолетней работы – «Советский Союз. Обрыв истории» – Вы разбираете период с 1988 по 1991 год, тем самым не включая в рассмотрение первые три года горбачевской «перестройки». Чем обосновано такое исключение? Можно ли считать, что «перестройка» не обязательно привела бы к развалу страны? Где в таком случае, кем и когда из деятелей «перестройки» была совершена эта «ошибка», и процесс развала стал необратимым?
Зигмунд Станкевич
Да, я абсолютно уверен в том, что перестройка (без кавычек!) имела шанс стать новым “разгонным блоком” не только для Союза, но и для всего так называемого Восточного блока. Моя уверенность зиждется на личном опыте восприятия происходившего в 1985 – 1987 годах, который я накопил как в родной Риге, так и, затем, в Москве. Прекрасно помню, с каким энтузиазмом и надеждой люди, в том числе партийно-государственный аппарат (особенно, среднего и низового уровня), восприняли новые веяния в политической и общественной жизни страны. Словосочетание «Наконец-то!» очень точно выражало тогдашние настроения подавляющего большинства советских граждан. Но объединяющая эйфория, как правило, краткосрочна и уже к середине 1987 года часть сознательных сторонников «нового курса» Михаила Горбачева стала задавать резонный вопрос: «А что дальше, что кроме непрерывных разговоров о гласности, ускорении и международной разрядке?».
Конкретного ответа не последовало, его заменило обещание расставить все точки над «i» на «революционной» XIX партконференции, запланированной на лето 1988 года. К ней, собственно, и стали активно (привлекая беспартийных единомышленников) готовиться представители всех основных «фракций», неформально сформировавшихся в рядах КПСС после марта 1985 года (коммунисты-традиционалисты, коммунисты-демократы и национал-коммунисты), каждая из которых имела свое, особое представление о целях и задачах перестройки, ожидаемых ее результатах. Тем, кто интересуется данным вопросом, очень рекомендую внимательно почитать двухтомный стенографический отчет конференции, в котором, в основных чертах, обозначено все то, что имело место в дальнейшем, с осени 1988 года (начало политической реформы) по март 1990 года (объявление о независимости Литвы).
Таким образом, не вижу никаких сколь-нибудь существенных аргументов в пользу того, чтобы первые три года перестройки включить в процесс развала. Прежде всего, потому, что все происходящее в тот период носило вполне системный характер и центральная власть, в основном, контролировала ситуацию в стране. Конечно, были и эксцессы, но они, на мой взгляд, не представляли серьезной угрозы государственной целостности СССР. Она, эта угроза, возникла именно тогда, когда руководством Союза была принята стратегически ошибочная идея об «опережающем» проведении полномасштабной политической реформы в стране, абсолютно не подготовленной к такому шагу экономически, социально и психологически. Второй стратегической ошибкой горбачевского руководства считаю его стремление провести необходимые преобразования «на одной скорости», без учета специфики республики (региона), уровня её развития, национальных и даже цивилизационных особенностей. Ярчайший пример – почти двухлетняя фактическая блокировка Москвой «ранней» эстонской программы перехода на хозрасчет.
Что касается «точки невозврата» в процессе развала Союза, то я таковой, в отличие от многих других исследователей, считаю не провал так называемого августовского путча, а имевшую место еще в апреле 1991 года (после Всесоюзного референдума о сохранении Союза ССР) попытку Президента СССР сепаратно (за спиной и за счет остальной союзной власти) договориться с лидерами республик о разделе «сфер влияния», что зафиксировано в скандально известном «Заявлении 9+1». Напомню, что именно тогда был запущен «новоогаревский процесс», закончившийся августовскими событиями.
Любовь Ульянова
Может ли юридический, правовой подход, который лежит в основании Вашего исследования, ответить на вопрос о причинах исторических процессов?
Зигмунд Станкевич
Конечно, не может, но я никогда и не ставил перед собой цели комплексного исследования того, что Вы называете «историческим процессом» в отношении судьбы СССР. Меня как правоведа «с историческим уклоном», например, мало интересуют экономические, социальные, национально-культурные или внешнеполитические аспекты развала. Точнее, интересуют, но лишь в той мере, в какой это приближает к решению главной моей задачи – выяснению и объяснению процесса эрозии и разрушения советской союзной государственности, ее институтов, разрыва союзных (федеративных) связей, подрыва управляемости страны, законности и правопорядка, и т.д. Не зря ведь базовая часть моей новейшей книги так и называется – «История крушения СССР: политико-правовые аспекты». К этому могу добавить лишь то, что политика и право в исследуемый мной период абсолютно не разделимы, их можно и нужно рассматривать только в единстве и взаимосвязи. Особенно, когда, изучая соответствующие материалы, видишь, как при помощи формального права решаются чисто политические задачи, и, наоборот – как при помощи политических кампаний целенаправленно «готовят почву» для принятия важных государственных (юридических) решений, резко меняющих обстановку в той или иной республике, или в стране, в целом. Для примера достаточно обратиться к серии указов, принятых Борисом Ельциным 21 – 26 августа 1991 года, якобы, с целью «нейтрализации заговорщиков и ликвидации последствий путча», чтобы убедиться, что абсолютное большинство этих актов просто демонтируют союзную государственность, и не более того.
Любовь Ульянова
Насколько правомерно начинать исследование Декларацией о суверенитете Эстонии ноября 1988 года, ведь сама декларация стала во многом следствием и отражением «перестроечного» процесса?
Зигмунд Станкевич
На мой взгляд, вполне правомерно и обосновано, поскольку именно эстонская Декларация впервые в истории Союза поставила в практическую плоскость (хотя и не напрямую) вопрос о реальной значимости важнейшей ст.72 Основного Закона страны (право свободного выхода союзной республики из СССР), которую всегда считали чисто декларативной.
Хочу подчеркнуть, что Декларация стала не просто «следствием и отражением «перестроечного» процесса» – ее появление и реакция на это Москвы, словно «лакмусовая бумажка», продемонстрировали всему Союзу, что Центр не имеет четкой программы решения сложнейших вопросов, существующих в государстве, что он, в лучшем случае, способен действовать ситуативно и, по большей части, репрессивно, не стремясь искать стратегические, перспективные решения назревших проблем. Особенно ярко это проявилось в отношении прибалтийских республик, где Москва традиционно (не только при Горбачеве, но и при Брежневе и Хрущеве, не говоря уже о Сталине) проявляла полное непонимание местной специфики, чаяний и устремлений коренного населения, что порождало лишь взаимное недоверие и страх. А могло ли быть иначе, если, к примеру, единственный визит в Латвию Никиты Хрущева в 1959 году закончился полным разгромом местного партийного-государственного руководства (по обвинению в «буржуазном национализме») и «воцарением» на целые 7 лет ненавидимого большинством латышей «интернационалиста» Арвида Пельше? Или, добрейший Леонид Ильич Брежнев, который за все 18 лет своего долгого правления не нашел несколько дней, чтобы ознакомиться с состоянием дел в одной из стратегически важных для Союза республик (в Риге находился центр управления ПрибВО), с проблемами живущих в ней людей – граждан руководимой им страны?
Любовь Ульянова
Что такое «консервативная модернизация советской федерации»? Кто был ее сторонником, почему она не состоялась?
Зигмунд Станкевич
Если коротко и чуть образно, то это попытка «обновить фасад и слегка укрепить фундамент», ничего в Союзе не меняя по сути, т.е. не решаясь на существенное расширение прав и самостоятельности республик (прежде всего, союзных), сохранив за Центром только решение стратегических вопросов общегосударственного значения (оборона, безопасность, внешняя политика, космос, ядерная энергетика и т.д.).
Понятное дело, что главным сторонником консервативной модернизации Союза выступала могущественная союзная бюрократия, не имеющая никакого желания расставаться со своими гигантскими полномочиями, возможностью контролировать «всё и вся». А не состоялась данная «модернизация», главным образом, потому, что исторически «опоздала» примерно на два десятилетия. Вот, если бы ее затеяли, скажем, в конце 60-х, то, возможно, и «перестройка» середины 80-х имела бы несколько иной характер, начиналась с других, более щадящих «исходных позиций»…
Любовь Ульянова
Была ли возможность возвращения к Советскому Союзу в той или иной форме, если бы в начале 1990-х годов была сохранена легитимность Верховного Совета, пусть и РСФСР? Могли бы пройти в самой России радикальные экономические реформы, если бы та роль, которую получил орган представительства в 1989 – 1991 годах, сохранилась в 1992 – 1993 годах?
Зигмунд Станкевич
Нет, такой возможности, на мой взгляд, не было. Прежде всего, потому, что нельзя «сохранить» легитимность властного органа уже не существующего государства.
Если же говорить о Съезде народных депутатов и Верховном Совете РСФСР, то они до поры до времени (до начала гайдаровских «реформ») сами выступали действенным инструментом разрушения Союза. Достаточно напомнить, что именно Декларация о государственном суверенитете РСФСР дала основной толчок пресловутому «параду суверенитетов», приведшему в конечном итоге к ликвидации Союза, а Верховный Совет РСФСР почти единогласно (за исключением 6 принципиальных и мужественных депутатов) «ратифицировал» преступные Беловежские соглашения (хотя и не имел на то законного права). Озарение пришло позднее, в разгар радикальных рыночных реформ, но было уже поздно, и в этом смысле трагедия сентября-октября 1993 года была по-своему «запрограммирована» намного раньше.
Впрочем, было бы крайне наивно полагать, что новые хозяева «новой» России долго потерпят этот «реликт» власти Советов, мешающий им в полной мере наслаждаться неожиданно обретенной властью над огромной страной и распределять между собой ее гигантские богатства.
Любовь Ульянова
В книге Вы утверждаете, что большинство современных жителей России ностальгирует по Советскому Союзу. Понятно, что это было во многом так в 2001 году. Но к 2018 году выросло целое поколение, которое не знает жизни не только в СССР, но и в кризисные 1990-е годы. Вероятно, сегодня ностальгия по Советскому Союзу – удел старшего поколения, и она (ностальгия) уже в самом ближайшем будущем станет прошлым просто в силу поколенческого фактора?
Зигмунд Станкевич
Не совсем так. В книге я ссылаюсь на данные опроса, проведенного в 2016 году «Левада-Центром», согласно которому большинство населения страны продолжает сожалеть о так называемом распаде Советского Союза и хотело бы восстановления существовавшего с 1922 года по 1991 год государства, хотя и отдает себе отчет в том, что сейчас это нереально. К этому я бы от себя добавил – и не нужно, поскольку современная Россия избрала совсем иной путь развития, не имеющий ничего общего с теми идеалами, ради реализации которых был создан и существовал СССР. Сегодня, ясное дело, главными носителями памяти об этих идеалах и, соответственно, о Союзе являются люди старшего поколения, но не думаю, что с их уходом ностальгия исчезнет: скорее, она превратится в светлый миф, вдохновляющий всех тех, кто на новом витке исторического развития решит возобновить временно прерванную борьбу за торжество СВОБОДЫ, РАВЕНСТВА и БРАТСТВА…
Любовь Ульянова
В 2001 году Вы писали, что «Россия пытается вновь стать центром притяжения, вокруг которого неизбежно сформируется принципиально новое объединение государств и народов», и концепция евразийского пространства является логичной формой для такого центростремительного движения. Согласны ли Вы с этим утверждением сегодня?
Зигмунд Станкевич
Да, в начале нынешнего века я именно так видел ситуацию, складывающуюся после формального завершения «эпохи Ельцина». Риторика, отдельные практические шаги и символические жесты нового государственного руководства России подавали обществу ясный сигнал о том, что оно, руководство, готово порвать с предыдущим курсом и намерено серьезно работать «над ошибками» начала 90-х – по крайней мере, мне так представлялось. Увы, эти ожидания не оправдались, «не достроили» даже почти уже готовое Союзное Государство Беларуси и России, не говоря уже о более стратегически важных делах. Наоборот, был избран совсем не традиционный, на мой взгляд, путь взаимодействия с ближайшими соседями, в результате чего впервые многогранная историческая роль России как кропотливого и бережливого «собирателя земель и народов» стала подменяться вульгарным экономическим экспансионизмом и примитивным политическим национализмом, странная комбинация которых почему-то выдается за современный подход к интеграции.
Любовь Ульянова
В заключении своей книги Вы пишете о том, что после 2014 года «постсоветское пространство не будет так подвержено советскому наследию, как раньше». А было ли хоть сколько-нибудь значимым влияние этого наследия до 2014 года – ведь Вы сами отмечаете, что и до 2014 года оно было «иллюзорным»?
Зигмунд Станкевич
Да, безусловно, советское наследие (особенно, материальное) имело колоссальное значение для большинства бывших советских республик, особенно в первые годы их государственной независимости.
Думаю, что не будет преувеличением утверждать, что именно накопленный в советский период потенциал помог также «новой» России пережить «лихие 90-е». Да и многими другими столь важными для современного Государства Российского «ценностями» (в частности, местом постоянного члена Совета Безопасности ООН и внушительным ядерным потенциалом) страна обязана только и исключительно Советскому Союзу. Трудно даже представить себе, что произошло бы с Россией, не обладай она этим «наследием» – особенно, в последнее десятилетие, когда отношения с окружающим миром серьезно осложнились и обострились.
Что касается 2014 года, то он, действительно, представляется мне рубежным, поскольку именно в этом году была перейдена некая черта (отдельный вопрос – кем и с какой целью?), за которой отношения между двумя крупнейшими и самыми влиятельными государствами-республиками бывшего СССР – Россией и Украиной уже никогда не будут «постсоветскими» – ни по форме, ни по содержанию. Оказалась порванной какая-то очень важная нить, которая после крушения СССР худо-бедно соединяла основные постсоветские государства и позволяла многие годы поддерживать хотя бы иллюзию более-менее единого геополитического пространства, которого, конечно, давно уже не существует в реальности. Теперь нет даже этой иллюзии. Много ли мы сегодня слышим о том, например, как живет и действует Содружество Независимых Государств – это «порочное дитя» Великого развода? Практически ничего, поскольку СНГ фактически мертво.
Это – к вопросу о том, как советское наследие влияет на сегодняшние отношения между бывшими членами бывшего Союза ССР.
