Рубрики
Размышления Статьи

Принуждение к гражданской самоорганизации

Беспочвенность, в которой обычно обвиняют интеллигентов-космополитов, в действительности свойственна и охранителям, и «патриотическому интеллектуальному классу». Однако первые, будучи «людьми мира» и свободных границ, могут не нести ответственности за прочность государственных и общественных институтов конкретной страны, охранители готовы взять на себя такую ответственность, но их внимание традиционно концентрируется на верхах власти. В этих условиях патриотический интеллектуальный класс оказывается единственным настоящим «почвенником», могущим взять на себя работу по созданию и развитию местных смыслов «общего дела» в их соединении с общероссийской повесткой «консервативной демократии»

В канун 2016 года наш редакционный коллектив, который тогда состоял из четырех человек, сходился в ощущении, которое Борис Межуев обозначил словом – «консервативная демократия». Этот термин был призван схватить суть течения, поставившего во главу угла борьбу с тотальным господством неолиберализма во всех его проявлениях, начиная с господства над национальной политией транс-национальных корпораций, «мирового правительства», «вашингтонского обкома», заканчивая мультикультурализмом, пропагандой толерантности и «свободных границ».

 

Между «прогрессорами» и «охранителями»

 

Как стало ясно спустя непродолжительное время, это течение потерпело поражение. Победа движения в поддержку Брекзит, а спустя несколько месяцев – успех Дональда Трампа – события, вызвавшие в кругах отечественной патриотической интеллигенции настоящую эйфорию – на поверку оказались бессмысленными с точки зрения перспектив разрушения глобального неолиберального авторитаризма. Или хотя бы подтачивания его основ.

Тем не менее, ситуация, вызвавшая к жизни само явление, никуда не исчезла. Остался в неизменности неолиберализм, сохраняет свое значение и сопротивление ему. Однако ближайшая повестка этого сопротивления, по всей видимости, должна быть кардинальным образом переформатирована. По крайней мере, в России.

Коллизия термина «консервативная демократия» понятна, и наиболее очевидна она в нашей стране: те, кто называют себя демократами, редко ассоциируют себя с консерватизмом, а консерваторы в большинстве своем предпочитают сильного «харизматика на троне» скучным демократическим процедурам и институтам. Тем не менее, существует слой людей, который можно назвать «патриотическим интеллектуальным классом», разделяющим набор консервативно-демократических установок. Патриотизмом в мире постмодерна можно назвать что угодно, но мы будем всё же исходить из традиционного, и в общем-то достаточно известного ценностного набора: сильное государство, национальный суверенитет, целостность территории, признание за Россией определенных интересов на международной арене, «русский мир» в широком смысле этого слова. Для этих людей важно ощущение неразрывной связи со своей страной, её прошлым, а значит – настоящим и будущим. Зов предков – для них не пустой звук. Но в то же время им чужда культурно-политическая и технологическая архаика, черносотенное черно-белое видение мира. Они ориентированы на развитие, которое может проецироваться и в сферу технологий, и в область становления институтов гражданского общества, самоорганизацию людей, поощрение индивидуальной инициативы, борьбы за «правовое государство».

Думаю, не будет преувеличением сказать, что таких людей в интеллектуальном классе современной России меньшинство, а большинство делится на две категории, которые условно можно определить как «прогрессоров» и «охранителей».

Однако в данном случае важно не количественное соотношение, а то, что «консервативные демократы» являются носителем тех же стереотипов и традиций интеллектуальных дискуссий, что и общество в целом. Среди таковых традиций – увлечение внешнеполитической проблематикой, которая часто воспринимается как доминирующая в вопросах внутренней легитимности режима.

В отношении интересов России на международной арене (даже если полагать, что их нет) основные дискутируемые позиции давно определены, о них приятно говорить. Другое дело, когда речь заходит о политике внутренней – здесь сразу возникает напряжение, потому что дискуссии по этому предмету связаны с первым лицом страны и его окружением. Будь то обсуждение фильма «Матильда» или назначения новых губернаторов.

И уж совсем плохо обстоит дело с внутренней экономической, технологической повесткой. С одной стороны, она слишком скучна интеллектуалам, с другой стороны, слишком пугающа: за разговорами о модернизации страны начинает маячить призрак сталинизма. А взвешенный же и серьезный разговор по этому предмету, признающий и описывающий основные риски технологического рывка, в том числе – его социальные издержки, часто не находит отклика в аудитории интеллектуалов, хоть академических, хоть публицистических.

 

Политика за пределами столицы

 

Другая типичная особенность интеллектуального сообщества, отчасти вытекающая из первой – привычка к концентрации на всероссийской проблематике. Один из самых устойчивых стереотипов – отражающих реальность, но вместе с тем и формирующих ее, – что какие-либо изменения в жизни страны определяются только «федеральной повесткой» и происходящим в столицах. События «русской весны» лишь на какое-то время поколебали этот стереотип.

Очевидно, что на данный момент реальная конструкция высших эшелонов власти в России не может быть трансформирована без серьезных потрясений. И дело тут не в специфической конструкции власти в России, отличающейся большою ролью «ручного управления» и слабыми политическими институтами – даже в США попытка отодвинуть действующие политические и экономические элиты от власти грозят сегодня сползанием этой страны в гражданскую войну.

Поэтому вопреки свойственной интеллектуалам привычки размышлять о судьбах Родины только в контексте того, что происходит на вершине властной пирамиды – думается, что сосредотачиваться сегодня перспективнее на делах иного рода. И здесь стоит вспомнить об одной традиции дореволюционной поры – а именно о земском самоуправлении. Однако актуализация этой традиции связана не столько с ее реальным воплощением во второй половине XIX – начале ХХ веков, сколько с заложенным в ней, но исторически не реализованным потенциалом.

 

Политика реальных дел

 

Александр Солженицын в программной статье лета 1990 года «Как нам обустроить Россию?», как представляется, не случайно заговорил о земском самоуправлении как одной из главных форм самоорганизации общества, необходимой, на его взгляд, России после крушения коммунистического строя. При этом – как следует из «Красного колеса», произведения, в котором писатель выдавал земским деятелям нередко весьма нелицеприятные, язвительные характеристики, – Солженицын видел в будущем земстве отнюдь не аналог земства дореволюционного, а некую новую форму. Точнее, старую форму, наполненную новым содержанием.

О каком новом содержании могла бы идти речь?

Как известно, земское самоуправление, появившееся в 1864 году, было призвано решать хозяйственные задачи на местном уровне – благоустройство территории, строительство дорог, больниц, школ, обеспечение продовольствием, попечительство о нищих, заведование благотворительными учреждениями, внедрение технологических новинок в «отсталую» крестьянскую среду, развитие местной торговли и промышленности.

Одним из основных принципов организации земства была всесословность. Речь, разумеется, не шла о равных избирательных правах для всех сословий, но введение имущественного ценза создавало основания для разрушения сословных перегородок на местном уровне, объединение местных жителей в своего рода гражданскую корпорацию, живущую «общим делом».

Результатом такого организационного решения реформаторов должно было стать превращение земств в основные «точки роста» Российской империи – за счет институционального объединения местных интеллектуалов, финансовых и академических кругов и их сращения с «простым народом». Партикулярные интересы при этом вполне могли быть инкорпорированы в «общее дело» и уравновешены своего рода местным патриотизмом – а то, что в земство пошли люди, считавшие свою работу бескорыстным служением, сомневаться не приходиться.

Судя по судебной реформе, проведенной и реализованной одновременно с земской, реформаторы александровской эпохи вполне искренне полагали, что государственная власть сможет доверить обществу в лице земства определенную сферу деятельности и ответственность за нее, в том числе – финансовую. Без участия государства и контроля с его стороны. Из этого естественным образом выросла бы общественная самоорганизация, отделенная от государственной власти, способная находиться в конфликте с ней по конкретным вопросам, но не в тотальном противостоянии. Следом появилось бы политическое влияние, причем на уровне губерний – весьма существенное. Постепенно обрастая межрегиональными связями (вертикальные связи в условиях самодержавной России отстраивать было практически нереально) такая конструкция отношений власти и общества смогла бы подтолкнуть решение многих ключевых проблем в момент начинавшейся во второй половине XIX века модернизации. Среди них – крестьянское малоземелье, общинное землеустройство, нехватка денежных капиталов, низкий технологический уровень промышленности, слабое развитие кооперации, коррумпированность местных элит, недостаток правового сознания у бюрократии и образования у низов общества.

В такой атмосфере помещик-инженер-изобретатель Николай Гарин-Михайловский не казался бы исключением, а местная элита общества по своему отношению к жизни была бы ближе к помещику-предпринимателю Константину Левину из «Анны Карениной», чем к прожигающему жизнь на скачках офицеру Алексею Вронскому.

Постоянное давление снизу, со стороны местных сообществ на власть при условии их безусловной лояльности государству как таковому, вполне вероятно, привело бы и к политической реформе. Возможно предположить, что столь болезненный для верховной власти вопрос об ограничении самодержавия народным представительством был бы гораздо менее острым, как психологически, так и практически, в условиях налаженной коммуникации бюрократии с земством, чем в условиях их тотальной вражды. А отсутствие революционного напора сделало бы возможным становление стабильных политических институтов.

В то же время земство могло выполнить функцию социального амортизатора в ходе бурной экономической модернизации, неизбежно сопровождающейся пауперизацией и выбиванием большого количества людей из привычных для них условий жизни. С другой стороны, земское самоуправление могло стать центром коммуникации местного предпринимательства и купечества, развития крестьянской кооперации и системы кредитования регионального «мелкого и среднего» бизнеса, тем самым объединив повестку предпринимательства с гражданской самоорганизацией.

Земство стало бы действенным каналом для социальной вертикальной мобильности, инкорпорировав в себя талантливую молодежь в независимости от ее сословной принадлежности. Земские агрономы, статистки, учителя, техники и инженеры – весь этот слой местного интеллектуального класса мог бы создавать единую повестку развития, не испорченную привкусом безнадежного политического конфликта.

Того самого, который с возникновения земства задал основной вектор его существования и который вел – и в итоге во многом и привел – страну к революции.

 

В поисках Большого проекта

 

Нарисованная картина, безусловно, весьма далека от реальностей Российской империи, в которой земские деятели в значительной своей части не хотели ни концентрироваться на проблемах местного развития (несмотря на статус наиболее «прогрессивной» части общества), ни оставаться замкнутыми в пределах своих губерний.

Земские школы и агрономы, больницы и статистика – всё это было, и достигало впечатляющих показателей. Но грезили земцы отнюдь не о благоустройстве, а о превращении в некое «альтернативное государство» вместо государства, имевшегося в наличии – по причине его коррумпированности, отсталости и неспособности заботиться должным образом о нуждах простого населения. Иначе говоря, не гражданская самоорганизация волновала земских деятелей. Их интересовала власть.

Сами земские деятели впоследствии вполне откровенно писали об этом. Так, видный земец Иван Петрункевич отмечал в своих воспоминаниях: земства являлись «единственными организованными учреждениями, располагающими значительными средствами для борьбы с правительственной системой управления»[i]. А вот слова другого видного земца, автора одного из первых систематизирующих трудов о земстве Ивана Белоконского: земство, «в силу роста общественного самосознания, повышения культуры, стремления всего населения к избавлению от гнета абсолютизма, получало все большую и большую популярность, привлекало наиболее интеллигентные и деятельные элементы и становилось видимым центром открытого, легального, так сказать, освободительного движения»[ii].

Земство, конечно, стало таким центром не случайно – а во многом вследствие вполне целенаправленной кадровой политики. Талантливая молодежь, естественно, привлекалась в земские управы на должности статистиков, писарей, агрономов, но в первую очередь на подобную работу брались люди «политически неблагонадежные», то есть пострадавшие от «режима» за политическую деятельность, иногда – откровенно революционную.

Условие же примирения с действующим режимом было одно – учреждение «народного представительства» или – в терминологии земцев – «увенчание земского здания крышей». Без этого земцы – как сообщали они императору во всеподданнейших адресах и ходатайствах на рубеже 1870 – 1880-х годов – не могут помочь правительству в его борьбе, например, с народовольческим терроризмом[iii]. Поэтому Николай II, получивший при восшествии на престол многочисленные адреса о «единении царя с народом» путем «доступа голоса земств к престолу»[iv] и заявивший в январе 1895 года о «бессмысленности» подобных устремлений, оказался в политическом тупике.

Власть не могла ни упразднить земство (в силу того влияния, которое оно имело в обществе), ни встроить его в государственный механизм на правах полноценного винтика (по причине его явной нелояльности «режиму»), ни отпустить в «свободное плавание».

А земцы, тем временем, уже стали полноправной частью, выражаясь языком Департамента полиции, «революционного и оппозиционного движения Российской империи». Они с удовольствием принимали участие в банкетах, проводившихся созданным специально для этого «кулинарным комитетом» по любому поводу – день рождения Александра Пушкина или Александра Герцена, юбилей Николая Михайловского, отлучение Льва Толстого от церкви. Пиком этого стала известная «банкетная компания», в ходе которой в 34 городах России прошло более 120 собраний и банкетов, которые посетили около 50 тысяч человек[v]. На одном из самых многочисленных банкетов – в Санкт-Петербурге 20 ноября 1904 года с участием около 800 человек – выдвигались предложения «отказаться от конституции, если ее дарует государь, так как от нее будет пахнуть мертвечиной» и «самим добиться ценою крови свободы»[vi].

Противоправительственная деятельность земцев привела их к взаимодействию с технической интеллигенцией, профессиональные союзы которой в 1904 – 1905 годах возникли под сильнейшим влиянием подпольного «Союза освобождения». В итоге интеллектуальный класс, зацикленный на политической проблематике, подмял под себя профессиональные корпорации: в созданный «освобожденцами» Союз Союзов вошли организации инженеров, профессоров, адвокатов, учителей, конторщиков, бухгалтеров, фармацевтов, железнодорожных служащих, техников, лесоводов, почтово-телеграфных служащих[vii].

Правда, были в среде земских деятелей и те, кто пытался выйти за пределы «борьбы с самодержавием». В 1870 – 1880-е годы часть земцев пыталась пропагандировать культурничество (то есть культурно-просветительскую деятельность в отношении «отсталого крестьянства») вместо задач «политического освобождения». В начале же ХХ века земцы-неославянофилы пытались отстаивать тезис о сохранении лояльности режиму при возможности борьбы с его отдельными представителями.

Однако мейнстримные настроения в то время были иными.

Объединение земцев с революционерами закончилось, как известно, возникновением в ходе Первой русской революции Государственной Думы – по сути, всероссийского земского органа. Любопытно, однако, что те концепции земства, которые имели отношение к региональной проблематике, разрушению сословных границ (как мелкая земская единица), развитию связей между земствами на межрегиональном уровне, были немедленно забыты земцами с появлением всероссийского представительства.

И хотя создание Думы было важным шагом на пути модернизации страны, однако это ни решило проблему вертикальной мобильности, ни укрепило вертикаль власти, следствием чего стало быстрое разрушение государственности на всех уровнях в 1917 году.

 

Земство 2.0

 

Сегодня, конечно, наивно ожидать, что может возникнуть какая-то новая форма общественной самоорганизации – что-то новое рождается, очевидно, в точках бифуркации жизни страны, как во времена написания Солженицыным его статьи. Условное «земство 2.0», лишенное пороков своего дореволюционного предшественника, не может появиться по инициативе сверху. А само общество, как кажется, в общем и целом отнюдь не стремится к какому-либо реальному самоуправлению.

Как бывает нужно временами «принуждение к просвещению», так сегодня необходимо «принуждение к гражданской самоорганизации», – пока лифты вертикальной мобильности, уже закупорившиеся на федеральном уровне, ещё работают на уровне региональном.

Беспочвенность, в которой обычно обвиняют интеллигентов-космополитов, в действительности свойственна и охранителям, и «патриотическому интеллектуальному классу». Однако первые, будучи «людьми мира» и свободных границ, могут не нести ответственности за прочность государственных и общественных институтов конкретной страны, охранители готовы взять на себя такую ответственность, но их внимание традиционно концентрируется на верхах власти. В этих условиях патриотический интеллектуальный класс оказывается единственным настоящим «почвенником», могущим взять на себя работу по созданию и развитию местных смыслов «общего дела» в их соединении с общероссийской повесткой «консервативной демократии».

[i] Петрункевич И.И. Из записок общественного деятеля // Архив русской революции. М., 1993. Т. 21 – 22. С. 340.

[ii] Белоконский И.П. Земское движение. М., 1914. С. 49.

[iii] См., например, текст тверского адреса 1878 года: Лемке М. Очерки освободительного движения 60-х годов. СПб., 1908. С. 447 — 449.

[iv] Мирный С. (Д.И.Шаховской). Адреса земств (1894 – 1895) и их политическая программа. Женева, 1896. С. 3; Шаховской Д.И. Союз Освобождения // Зарница. 1909. Вып. 2. С. 83.

[v] Шацилло К.Ф. Русский либерализм накануне революции 1905 – 1907 гг. М., 1985. С. 292.

[vi] ГАРФ. Ф. 102. ОО. 1904. Д. 1250. Л.51.

[vii] Шаховской Д.И. Союз Освобождения // Зарницы. СПб., 1909. Вып. 2. С. 132.

Автор: Любовь Ульянова

Кандидат исторических наук. Преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова. Главный редактор сайта Русская Idea