На днях довелось прочесть “Набоба” Альфонса Доде – насколько я понимаю, его самый известный роман – 1877 года – с известностью несколько скандальной, поскольку вполне прозрачно в качестве одного из центральных, под именем герцога де Мора, выведен герцог де Морни – у которого довелось некоторое время служить молодому Доде – и который в романе именуется шаблонной фразой тех времен – “столпом империи”.
И очень впечатлен в результате. Роман, увы, не столь совершенен, как мог бы – он слишком следует содержательному канону, слишком стремится понравится читателю своего времени, чтобы не стать с годами – когда ожидания читателей изменятся – архаичным, автор не хочет рисковать, и то, где оригинален, где говорит не соответствующее принятому или говорит не так, как принято, компенсирует “общим”.
Но тем сильнее впечатление – когда все эти уступки и компромиссы лишь обрамление для основной темы.
Великолепно выстроенной, с первых страниц, с нарастающей тревогой – мало вспомню сходу других романов, где тревога столь хорошо прорастала бы через рядовые разговоры и встречи – с ненадежностью существования, где все готово в любой момент расползтись, под любой основательностью скрывается неизвестное.
История парижских дней Бернара Жансуле, “Набоба” – провансальца, за два десятилетия сказочно разбогатевшего в Тунисе, благодаря умению войти в доверие тамошнего бея – и, после смерти последнего, когда его положение при новом бее под вопросом, приезжающего в Париж – и чтобы насладиться своими богатствами, и чтобы, через Париж, восстановить свое положение в Тунисе, и чтобы обратить свое богатство во власть и престиж – и за шесть месяцев заканчивающего разорением и смертью (в финале, правда, как раз возникает одна из уступок “добрым нравам” – помощнику Набоба удается спасти часть состояния, так что теперь судьба кредиторов спасена, доброе буржуазное имя можно очистить – и семейству Набоба, от старой матушки до детей – есть чем жить, то есть жить, сохраняя приобретенный статус).
Доде играет с ориентальной рамкой – в первой главе, там, где впервые упоминается, вводится в разговорах Набоб – еще непонятно, кто он – восточный владыка, бей, кто и откуда – и собеседникам разъясняют постепенно, что он – француз с юга – он “свой восток” – и в том смысле, что “южанин” – и, как будет сказано в прениях в Палате, “иностранец” – и в этом смысле он и свой, и чужак – и при этом чужак в качестве приехавшего с Востока, в качестве провинциала, в качестве провансальца.
“Восток” – место интриг, женского, хитрого, неопределенного, ускользающего, гнилого – в этом смысле Доде оборачивает схему – оказывается, что Париж, “запад”, несопоставим с “востоком” – Набоб оказывается “простаком” перед его лицом (что реализует другую черту “востока” – наивность) – а в целом “восточная”/”западная” рамка постоянно вертится, стороны обмениваются чертами – так, кукловодом всей интриги против Набоба оказывается бывшая одалиска бея – но она-то, в отличие от Набоба, оказывается и ближе всего к тому, что стать вполне “своей” в парижском обществе.
Другой важный момент с оборачиванием – понятие “богемы”, к которому несколько раз герои обращаются в романе – и ключевой является речь художницы Фелиции Рюис (гл. VI) – с заявлением, что подлинной богемой теперь являются те, кого так не называют – “подлинных представителей богемы <…> сколько угодно: современное общество кишит ими, только находишь их главным образом в вашем кругу… Да, ярлык на них не наклеен, никто не питает к ним недоверия, но что касается неопределенности их доходов и беспорядочности жизни, то в этом они нисколько не уступят тем, кого они столь презрительно называют: “цыгане”.”
“Богема” здесь де-классированность – и так описывается общество салонов, поскольку оно объединяет тех, кто поднялся в него неведомо какими путями, вместе оказываются и аристократы, и промышленники, финансисты, дельцы, политики – те, кто поднялся неизвестно откуда и какими путями, чей статус не только радикально поменялся на протяжении их жизни, но и который совершенно ненадежен, поскольку неизвестно, что будет с их политической карьерой или их банком завтра – а их положение целиком определяется этим – и аристократы, которые могут поддерживать свой статус именно потому, что принимают участие в тех же делах – у кого есть имя, репутация, но которые регулярно ставятся на кон, а ставка не может выигрывать постоянно.
Отсюда в романе два основных полюса – соответственно, со знаками “-” и “+”: “[новая] богема” и “мещане”, честные буржуа.
Эта новая “богема” предстает картинно на приеме у доктора Дженкинса, разношерстном, где вместе оказываются люди самые разные, сведенные “интересом”.
Честные буржуа – от парижского семейства Жуайез до Поля де Жери, провинциального юриста, или Андре Мранна, пытающегося зарабатывать себе на жизнь фотографией в то время, когда изо-всех сил пишет первую пьесу – которая, в случае принятия к постановке, даст ему деньги, славу и возможность жениться.
Есть и особый род героев – тех, кто является обломками старого, вызывающими не одобрение, но почтение – это и сам герцог де Мора, и маркиз де Монпавон – люди, руководящиеся не “моралью”, но “честью” – те, кто подлежит моральному осуждению, но при этом вызывают восхищение – не живущие буржуазным кодексом, но способные достойно умирать, живя безнравственно.
При этом добрый буржуазный мир скреплен вокруг семьи – того, чего нет на другом полюсе – и семья выступает миром естественного, наивного, простого – если бы не постоянная оговорка о том, “что подумают”, значимости внешнего взгляда – как для вроде бы идеального героя буржуазного порядка, Поля – бухгалтерски честного, знатока законов, спасителя остатков миллионов Набоба – от любви к Флоранс его излечивают подслушанные ею слова, что она была любовницей г. де Мора – о чем он знал сам, вполне – но то, что она это произносит вслух, в интимном разговоре – это становится для него водоразделом, он свободен от любви к ней – и теперь целиком отдает свое сердце “Бабушке”, старшей дочери в семействе Жуайез – остается лишь спросить, каково то сердце.
Набобу не удается закрепится в парижском мире, но получается в него войти: здесь первое – случайность, индивидуальное (он как пушкинский Отелло – “доверчив”), второе же – закономерность.
“Восток” отступает перед “западом” постольку, поскольку оказывается прямодушен, наивен – его интриги и хитрости слишком просты, он верит людям – полагая, что это возможно.
И тем примечательнее, что союзником Набоба оказывается герцог – сохранивший долю архаичного и к которому подходят, которому симпатичны те приемы, которым Набоб умел нравится восточным владыкам – герцог умирает, и с ним исчезает последняя надежда на успех.
Пороки Набоба осуждены и прокляты публично – лишь потому, что он откровенен в них – меньших, чем у любого другого из “богемы”, их осуждающего, но не умеющего их скрывать или быть свободным от суда.
А “простая жизнь” у Доде остается условной точкой моральной опоры – реверанс читателю, тому самому буржуа, к которому в данном случае автор считает спасительным для себя и свой репутации не приглядываться слишком внимательно.
______
Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:
Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)
Реквизиты банковской карты:
— счет 40817810540012455516
— БИК 044525225
Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com
Яндекс-кошелек — 410015350990956
