«Человек жив до тех пор, пока сохраняется память о нем». Хотя и патетически-риторический прием, оборот речи, все же он близок к истине. А историки философии как раз из той категории деятелей, усилиями которых жизнь интеллектуалов прошлого продлевалась в разной степени, порой до настоящего, и переходит в будущее. Николай Константинович Гаврюшин был как раз одним из таких российских историков мысли, который умел выбирать те личности, общение с которыми плодотворно для нас в настоящем, как бы далеко ни отстояли от нас разного ранга деятели науки и философии.
Многим известный как историк философии, он начинал свой творческий путь не с философского образования. Это был редкий у нас тип «пришельца», который придя в философию из другой среды, — в данном случае — из гуманитарной сферы, из филологии, представляя иную профессию, не навязывал философии свои правила, не переписывал ее проблемы своим языком, как это часто бывало и бывает, когда в итоге создают видимость научного подхода, и затем решают искусственно созданные ими же затруднения. Входя в философию, в ее истории, он не навязывал своих правил, а старался соблюдать, сколько мог, принятые здесь меры и стандарты.
Полвека, по его признанию, он находился в многочисленном сообществе интеллектуалов, где встречался с историками, математиками, физиками, химиками, астрономами, биологами, разных отраслей техниками, социологами, психологами и философами. Со всеми ему удавалось на равных обсуждать частные и общие проблемы науки и техники, искусства и богословия. Он представлял собою уходящий тип энциклопедиста, эрудита, книжника, для которого проблемное поле — универсум отечественной мысли, составленный из Средневековье: «Космологический трактат XV века как памятник древнерусского естествознания» (1981), «Византийская космология в XI веке» (1982), «Первая российская “Логика”» (1983), «Щукинская рукопись “Слова о полку Игореве”» (1985), «”Диалектика” на Руси (XI—XVIII вв.)» (1987—1988), «От “Чжуанцзы” к “Добротолюбию”?» (1999), «Премудрая святая диалектика. “Философские главы” преподобного Иоанна Дамаскина на Руси» (2003); из эпохи Просвещения: «Риторика М.В. Ломоносова и “Логика” Макария Петровича» (1986), «Юнгов Остров. Религиозно-исторический этюд» (2001); русской религиозной философии XIX-XX веков: «Б.П. Вышеславцев и его “философия сердца”» (1991, «Русская философия и религиозное сознание» (1994), «Забытый русский мыслитель. К 150-летию со дня рождения П.Е. Астафьева» (1996), «По следам рыцарей Софии» (1997), «На границе философии и богословия: Шеллинг — Одоевский — митрополит Филарет (Дроздов)» (1998), «У истоков русской духовно-академической философии: святитель Филарет (Дроздов) между Кантом и Фесслером»; разработки отдельных тем, направлений: оккультизм («Оккультное в русской и советской культуре», 2000), космизм (Циолковский, Федоров), теософия, антропософия, масонство, софиология, евразийство, краеведение, и многое другое.
Эрудиция позволяла не только реконструировать прошлое, но и экспериментировать, искать ракурсы, сопоставлять внешне несопоставимое, сводить неочевидное, чтобы обрести новый контекст для знакомых текстов, увидеть новые смыслы. Он все время был занят ретроспективным анализом, историко-философским поиском сторонников и противников православия, созданием приемлемых и продуктивных условий для интеллектуального диалога России и Европы. На европейское интеллектуальное наследие он смотрел сквозь призму российской традиции, а к отечественным интеллектуальным практикам прошлого и настоящего применял европейские критерии и стандарты. Это избавляло от апологетическо-патриотического тона, позволяло увидеть истинно ценное.
Одна из линий его творческой жизни — феноменология русского ума и сердца, поиск плодотворного примирение разума и веры, площадок, тем и проблем для сотрудничества философии и богословия. При этом он имел и склонность к выведыванию всего того, что происходило «за кулисами», скрытого, утаенного, всего того, что реально приводило к спорам, но по различным причинам умалчивалось, утаивалось, или не в меру выпячивалось, неумеренно превозносилось, злонамеренно принижалось. Его интересовала как официальная, так и «подпольная» сторона интеллектуальной жизни, будь то деятельность разного рода институций, или жизнь широкого круга деятелей теоретического и практического склада. Особый интерес он имел к «стыкам» философии и богословия, и попыткам богоискания, предпринимаемым людьми вроде бы далекими для этой «высшей науки» («Богословские искания авиаконструктора И.И. Сикорского»), а потому для него имя Сикорского должно стоять в ряду тех видных русских богословов, которые уловили запрос на глубокое истолкование нравственно-психологического подвига Христа.
Для него нормой была, о чем бы ни зашла речь, опора на первоисточники, и его повседневная творческая жизнь — глубокое погружение в ту или иную эпоху, постижение — разумом и сердцем, интеллектом и воображением — ее души и духа, тщательная реконструкция умонастроения ключевых участников событий, основных институций, ведущих групп, сообществ. Опора на факты, работа с полученными данными в соответствующем — его пониманию — контексте давала ему право на определенные смены акцентов, новые ракурсы, смещение полюсов, сомнение и скепсис, что могло восприниматься его оппонентами как неоправданная «деконструкция».
Но он упрямо держался своей методологии, которая приводила его к выявлению историко-философских, как ему казалось, «мифов». Отсюда, в частности, скептическое отношение к «школе московского теизма» («”Столп Церкви”: протоиерей Ф.А. Голубинский и его школа»), развенчание (и «развинчивание») софиологии, которая для него может служить скорее материалом для уяснения религиозно-философской сущности масонской идеологии, и отделяемая от христологии, она видится ему как духовный недуг, признак «помрачения богословского сознания».
Он допускал много колкостей и едкостей, получая в ответ подобное же. Его могут упрекнуть в том, что несмотря на обилие статей и составленных антологий, и даже несколько тематических монографий, он все же не оставил цельных работ по истории русской мысли в философском или богословском аспектах, довольствуясь представлением богатого историко-философского наследия длинным, но мозаичным рядом очерков и эссе; что есть глубокое погружение в частности, но нет цельности представления универсума мысли в систематическом, развернутом виде; что предпочитая жить в ушедших эпохах, большим объемом научно-библиографического аппарата словно составлял себе своеобразный оберег, способный уберечь его от лукавых соблазнов философских интерпретаций, в частности, богословской мысли.
Будучи страстным исследователем, он впадал порою в детскую запальчивость, переходящую в обиду, если кто-то в проблемном поле держал иную линию. Стараясь придерживаться диалога с мыслителями прошлого, он все же порой переходил на менторский тон, концептуально переходя на монолог и разоблачая интеллектуальные изъяны прошлого, поучал своих современников. Не всем это нравилось. Но всем не угодишь.
Он был представителем интеллектуала-исследователя из советского периода. Однако он показал, что можно в различных условиях, в том числе внешне неблагоприятных, сохранять академические традиции. Что можно не ввязываться в политику, в идеологические споры, но занимаясь наукой, историей интеллектуальной мысли, оставаться самим собой. И если он был в чем-то упрям, то это шло не от своеволия, а от установки сознания: необходимо знать, что было на самом деле, а не то, что осталось в коллективной памяти, представляемой, в частности, историей философии. А потому всякому, кто пожелает получить представление об отечественной философии ретроспективно и проективно, с пользой для своего дела в настоящем, следует, среди прочего, освоить и творческое наследие Николая Константиновича Гаврюшина, хорошо сохранившееся и достаточно полно представленное в публикациях.
