Анатолий Иванович Лукьянов умер, год с небольшим не дожив до своего девяностолетия. Жаль, что умер, но все-таки и прожитый срок весьма почтенен.
Вообще последнему поколению советского военно-политического руководства долгожительство свойственно не меньше, чем американским могучим старикам того же поколения, вроде недавно упокоившегося Буша-старшего. Лукьянов чуть не дошел до десятого десятка, Николай Рыжков, даст Бог, перейдет этот порог в сентябре, маршалу Дмитрию Язову (опять же, дай Бог) в ноябре будет 95, в том же месяце Егору Кузьмичу Лигачеву стукнет и вовсе 99. Про грядущее 88-летие М.С.Горбачева умолчу, ибо простая констатация факта его продолжающегося присутствия в списке живущих способна вызвать бурный поток самых разнонаправленных, но в основном не очень христианских по духу комментариев.
Лукьянов вошел в историю в двух основных качествах, которые кому-то могут показаться слегка противоречащими друг другу – как один из самых грамотных, квалифицированных и профессионально строгих парламентариев-юристов на протяжении нескольких десятилетий, от Верховного Совета СССР до ГосДумы РФ, и как человек, прямо не входивший в ГКЧП, но все же вовлеченный в этот вроде бы незаконный и антиконституционный переворот. Но диссонанс здесь и вправду лишь «слегка», а то и вовсе отсутствует.
Великий русский мыслитель Александр Зиновьев в 1996 году говорил: «Я уже с 1985 года подчеркиваю, что надо различать сталинизм и брежневизм, сталинский и брежневский период. Различия здесь принципиально важные. Брежневизм был альтернативой сталинизму по самому существу, хотя по форме был на сталинизм похож. Лишь при Брежневе в Советском Союзе сложилась нормальная система государственности, в сталинское время еще имела место догосударственная система власти и управления.
В брежневские годы Советский Союз и Россия были ближе к Западу с точки зрения системы власти и управления, чем сейчас страна под названием РФ. Теория конвергенции западного и советского общества изобрели на Западе, причем не коммунисты, а антикоммунисты. Среди прочих факторов они исходили из тех изменений в системе власти и управления, которые произошли после смерти Сталина.
Уже в 1985-1986 годах я писал, что горбачевизм возник в Советском Союзе как стремление повернуть страну не в дореволюционное состояние и не в западном направлении, а именно к сталинизму. Сталинизм, напомню, включал в себя власть высшей клики, сложившейся вокруг вождя, власть, которая возвышалась над партийным аппаратом, над государственным аппаратом. Это то, что потом начал делать Горбачев. Результатом его деятельности было то, что он поставил себя над партией, над партаппаратом и даже над государственным аппаратом, т.е. поставил себя, формально конечно, в такое же положение, в котором находился в свое время Сталин. И такого не мог себе позволить ни Хрущев, ни тем более Брежнев. Ельцин пошел еще дальше Горбачева. Его руководству удалось не только возвыситься над партией и партийным аппаратом, но и вообще их разрушить. Не только возвыситься над государственными органами власти, над Советами, но разрушить и их».
Действительно, в послесталинский и особенно конкретно в брежневский период в отношении власти и народа у нас установился мягкий авторитарный режим, где-то с меньшим уровнем формальной демократии и обратной связи низов и верхов, чем на Западе (и то, Запад понятие растяжимое, Швеция и франкистская Испания довольно разные случаи), где-то, напротив, с большим уровнем демократии фактической. Внутриэлитные нравы и вовсе были весьма либеральными. После 1956 года все фракционные войны, удачные и неудачные перевороты, заканчивались лишь синекурами и почетными отставками проигравших, самое большее – публичным осуждением и исключением из рядов КПСС. Кстати, все самые яркие фронды были по партийной линии и в рамках партийных механизмов, но если какая-то группа заговорщиков решила бы устроить демарш по линии Верховного Совета, вряд ли в нее стали бы стрелять из танков.
Лукьянов был человеком именно брежневской формации, более того – одним из создателей ее поздней версии, ибо активно участвовал в разработке Конституции 1977 года, о чем потом вспоминал с ностальгией и отчетливой гордостью: «Если взять эту Конституцию целиком и процитировать – это и есть демонстрация всей эпохи Брежнева, если это можно назвать эпохой. Потому что были и хвалебные статьи, и «Малая земля», были крики «Да здравствует Леонид Ильич!» и поцелуи журналистов, но в основе лежал Основной закон, где каждая статья была вынянчена. Конечно, если говорить о позднем периоде Брежнева, можно расписывать разные чудачества. Но если говорить по существу, то стоит еще прочитать этот документ от 1977 года. И он сразу открывает отношение к государственной собственности, к трудовому коллективу, который мог что-то решать, отношение к труду вообще – это право, но и обязанность трудиться. По крайней мере тогда даже сумасшедшему не могло в голову прийти, что можно откупиться от воинской обязанности. А сейчас это абсолютно серьезно обсуждается на страницах газет».
Накачка Горбачева властными полномочиями по всем линиям, как партийной, так и государственной, шла именно в рамках сформированной при Брежневе системы, в том числе и при содействии самого Лукьянова – именно он в качестве заместителя председателя ВС СССР продавил избрание Горбачева президентом страны. Но постепенно и Анатолий Иванович, и другие здравомыслящие политики стали осознавать нехороший парадокс: чем больше у Горбачева становилось власти, тем меньше обнаруживалось адекватности в ее использовании и реальных возможностей этого использования.
В результате к лету 1991-го это был почти диктатор с почти отсутствующим полем применения этой диктатуры и почти нулевой народной поддержкой, силач с мускулистыми руками и парализованными ногами. Везде же, где Горбачев мог использовать свои мускулы, он – во всяком случае, после 1988-го года – делал это с ужасающим КПД.
Сложно представимые при Брежневе сепаратистские бунты и кровавые этнонациональные распри он пытался прекратить, опять-таки, сложно представимыми при Брежневе методами и со сложно представимой (анти)эффективностью; после путаных и противоречивых попыток применить силу, от которых сам Горбачев потом открещивался, перекладывая ответственность на нижестоящие инстанции, огонь лишь еще сильнее разгорался. В карабахском конфликте, например, армяне были свято убеждены, что Горбачев подыгрывает азербайджанцам, азербайджанцы – наоборот, и у обеих сторон были веские основания так считать.
Брежневские либералы до последнего пытались разрешить все противоречия внутри управляющего партийно-государственного организма. Попытки противодействия Борису Ельцину, ледоколом прущему к власти, были совершенно смехотворно вегетарианскими, не то что по сталинским, но и по хрущевским, и тем более по современным российским меркам: на основании всего массива контактов Бориса Николаевича с зарубежными центрами силы в 1989-1991 гг. можно было не сфабриковать, а совершенно законно и с большой доказательной базой составить десяток аналогов дела Удальцов-Таргамадзе.
Про блокирование на съезде народных депутатов и в Верховном Совете РСФСР и речи нет – оно, скорее, напоминало подыгрывание.
В результате, уже за шаг до катастрофы созрела попытка ее предотвратить – но сделать это Лукьянов и ГКЧП решили, опять-таки, в рамках правового поля. И Анатолий Иванович не лукавил, когда говорил о событиях августа-1991: «Что же такое было ГКЧП: путч, заговор или переворот? Давайте определимся. Если это был заговор, то где вы видели, чтобы заговорщики ехали к тому, против кого они сговариваются? Если это был бы путч, то это означало бы ломку всей системы государственной. А все было сохранено: и Верховный Совет СССР, и правительство, и все остальное. Значит, это не путч. А может, это переворот? Но где вы видели переворот в защиту того строя, который существует? Признать это переворотом даже при большой фантазии невозможно».
Никакой чрезвычайной законностью, никакой пиночетовщиной там и не пахло – хорош «тоталитарный путч», при котором даже главного противника не то что под стражу не берут, но особо и не ловят. И молодая журналистка Татьяна Малкина (та, что спустя много лет рассказывала, как ей хотелось защитить от журналистов пьяного Ельцина, «ворваться в зал, прервать речь, заслонить от камер, положить, ослабить галстук, побрызгать водой, вызвать скорую, вылечить, спасти, уберечь») могла, дерзко кокетничая, задавать дрожащеруким ГКЧП-шникам вопрос, понимают ли они, что совершили государственный переворот, и какого формата, 1917-го или 1964-го, прекрасно зная, что и 1964-м сие уместно назвать с бесконечной условностью и натяжкой, иначе самой возможности задать подобный вопрос просто не было бы.
Даже на Западе некоторые лидеры понимали достаточную степень легитимности происходящего – США, для которых противоборство Горбачева с Ельциным было сродни нынешней украинской конкуренции Порошенко с Тимошенко, «борьбой хорошего с отличным», выразили отчетливое недовольство, но, допустим, Франсуа Миттеран заявил о готовности работать с новыми советскими властями, что ему до самой смерти и сейчас, после смерти, припоминали и припоминают отечественные «свободолюбцы».
Затем Анатолий Иванович много лет в составе фракции КПРФ работал в Государственной Думе, в том числе председателем комитетов – сначала по законодательству и судебно-правовой реформе, затем по государственному строительству. О роли коммунистов в ельцинской системе в целом и в ГосДуме я уже писал три с половиной года в другом некрологе, на смерть Геннадия Селезнева: «Дума старалась влиять на неолиберальный правительственный курс, мешая наиболее людоедским инициативам и корректируя политику в сторону социальных забот, отказывалась одобрять самоубийственный договор СНВ-2, была в авангарде борьбы за противодействие расширению НАТО. Однако при этом регулярно утверждались премьеры и принимались бюджеты, проходили решения, изначально сомнительные или очевидные в таком статусе уже сейчас, вроде вступления в Совет Европы и ратификации «Большого договора» с Украиной. Даже фронда с отказом утвердить возвращение Черномырдина в премьерское кресло после августовского кризиса 1998 года была связана не с идейными мотивами думского ядра, а с интригами внутри правящих олигархическо-бюрократических элит… В августе 1998 года Ельцин, преодолев себя, позвонил Зюганову и спросил совета, что делать. Зюганов, тоже преодолев себя, ряд советов дал. Ельцин в итоге не пошел на выдвижение в премьеры коммуниста Маслюкова, но было сформировано коалиционное правительство национального согласия с мощной левой составляющей и тем же Маслюковым в роли первого вице-премьера, которое вывело страну из пике.
Минусов в тогдашнем лавирующем курсе КПРФ было не меньше, чем плюсов, я и сам не раз ругал Зюганова за травоядность и соглашательство. Окончательную оценку этой линии История даст не сегодня и даже, возможно, не завтра, а по итогам далеких, и предалеких косвенных ее последствий для судьбы нашей Родины».
Персонально к Лукьянову сказанное применимо едва ли не больше, чем к партии в целом. Он старался быть полезным Родине законником – во всех смыслах, и профессиональной принадлежности, и верности правовым нормам – даже при чуждой, а то и прямо враждебной системе.
Тот известный факт, что Анатолий Иванович был еще и поэтом, сам по себе мало о чем говорит. Стихи писали многие политики в самом причудливом разбросе, от Сталина до Улюкаева, а у поэтов как таковых, в свою очередь, можно встретить политические пассажи самого разного свойства, включая весьма радикальные – «самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу» (солнце нашей поэзии и «наше все», между прочим). Но слово «поэт», взятое в вакууме и в таком виде в первую очередь вызывающее все-таки лирические ассоциации, как раз очень логично вяжется с образом Лукьянова как своеобразного либерала – в хорошем значении слова – от коммунизма.
Это подтверждают и его собственные слова, сказанные в интервью, между прочим, радио «Свобода»: «Вы знаете, я никогда не относил и не отношу себя к ретроградам. Дело в том, что по характеру своему я больше «шестидесятник». Это связано и с течением в целом и в литературе, и в искусстве, и в политике, вот тогда я родился как человек, который с самого начала верил в спор, верил в оппонентов, необходимость оппонирования каких-то идей».
В контексте смерти Анатолия Ивановича много говорят о его дочери Елене, известном юристе, с некоторых пор перешедшей в оппозицию не самого конструктивного толка и, в частности, выпустившей подробный критический разбор законности присоединения Крыма к России. Кто-то ставит ее в один ряд с другими детьми советских лидеров, впавшими в нигилизм, начиная со Светланы Аллилуевой, и выводят нелестную для советской власти закономерность: отцы вроде были за одно, а уже дети, совсем за другое. Другие возражают, что отец за дочь не отвечает, верно и обратное.
На мой взгляд, несколько неправильны обе позиции. Родители за детей, пусть и в самой минимальной степени, но отвечают – раз. Два – Лукьянов-отец и Лукьянова-дочь еще относительно недавно и фактически, и формально делали одно дело. Еще в 2009 году Елена Анатольевна входила в КПРФ и была кандидатом в ее ЦК. Она приостановила партийное членство лишь в связи с назначением в состав Общественной палаты (привет Сергею Брилеву). Но и потом, в том числе после 2014-го, Лукьянова, пусть и очень причудливо и своеобразно, шла по стопам отца, вряд ли на радость ему самому.
Оппонирование российской государственности – оно ведь тоже бывает достаточно разное. Бывает живое, буйное, непосредственно, эмоциональное, когда видно, что к объекту нападок человек испытывает искренние чувства, просто негативные. Это и юристов касается: например, адвокат Илья Новиков весь период процесса по делу своей подзащитной Надежды Савченко щеголял то в вышиванке, то в майке с «тризубом», говоря, что ему не стыдно, «стыдно быть ватником».
Не то Лукьянова. Я лично, осознавая, что присоединение Крыма во многом получилось именно актом чрезвычайной законности и в абстрактном мире международно-правовой непредвзятости, справедливости и гармонии оно же могло бы считаться деянием и в самом деле предосудительным, с интересом прочитал ее работу «#КРЫМНАШ. Спор о праве и о скрепах двух юристов и их читателей». Это сухая, грамотная, добротная, аргументированная книжица. Наверное, в том самом абстрактном мире международной гармонии или же в мире роботов и компьютеров, где претензии роботов и компьютеров друг к другу в суде разбирают другие роботы и компьютеры, кристально беспристрастные по самой своей сущности, эта система доводов имела бы шансы если не на победу, то на компромиссный вердикт.
Но в мире живых людей, наций, государств, интересов и объективно имеющейся международной обстановки такая система не работает. Точнее, работает – на противника твоей страны и народа.
Сначала ты, действуя строго в рамках закона и права, делаешь что-то на благо страны. Затем ты, все так же неукоснительно оставаясь в рамках закона и права, не делаешь что-то на благо страны. А затем твои дети, апеллируя все к тому же закону и праву, делают что-то стране во вред. «Пусть погибнет мир, но свершится правосудие». Эта логическая цепочка, наверное, верна не всегда. Но, как мы видим, иногда она бывает и верна.
Анатолий Лукьянов был законником. Именно поэтому он не стал спасителем.
