Веру Водынски можно назвать молодым режиссером, и это будет правдой и неправдой одновременно. С одной стороны, она молода годами и лишь три года назад окончила Киноакадемию Никиты Михалкова. С другой, молодость ее уже довольно опытная и налитая соками жизненной мудрости (строго говоря, женщине всегда восемнадцать, разнятся лишь прилагательные, описывающие очередную стадию восемнадцатилетия), да и «молодой режиссер» в том смысле что едва оперившийся про Веру никак не сказать. Еще в 2008 году я с большим удовольствием и душевным трепетом смотрел ее фильм «Поднебесье» о Ковалевском детском доме, воспитанники которого вместе со своим наставником, отцом Андреем Ковалевым, в праздник Преображения Господня совершают восхождение на Эльбрус, чтобы отслужить там литургию.
К слову, еще до Киноакадемии Вера училась во ВГИК у легендарного Геннадия Полоки, режиссера столь же легендарной «Республики ШКИД», поэтому картина о детдомовцах вышла у нее какой-то особенно…в общем, именно такой, какой должна быть картина на эту светлую, грустную, острую и мягкую тему.
Тем не менее, продираясь сквозь дебри разнообразных противоречий молодости Водынски, как герой одного из ее фильмов пробирался сквозь тропический цейлонский не чай, но лес, нельзя не отметить один факт, точно лишенный противоречий – сейчас у Веры ее лучшие режиссерские годы. То есть, опять-таки, молодость, только зрелая, уже не только женской, но и профессиональной «молодой зрелостью». Наверное, лучшая ее лента еще впереди, где-то на пике этой зрелости, но и уже снятые прекрасны, каждая по-своему.
Упомянем и тот факт, что Водынски – человек горячих консервативно-патриотических убеждений, причем это у нее семейное, ее отец, покойный Владимир Водынский, был самобытным и, увы, несколько недооцененным мыслителем консервативно-религиозного толка. Для людей аналогичных воззрений эта рекомендация, наверное, станет лишним поводом посмотреть картины Веры, но предостерегу, а кого-то и порадую – прямолинейных атак в лоб «За Русь, за Родину, за Веру» (вот и первый каламбур из запланированных в тексте нарисовался) там не сыщешь. Водынски использует все богатство современных и давно проверенных методов и технологий, как материальных, так и интеллектуально-психологических, она с явным удовольствием играет жанрами, смешивает их и размывает границу между ними, тем самым показывая, что консервативно-традиционное вино и кино вполне можно влить в меха XXI.
Главное – продукт получится лучше, чем у вроде бы прогрессивных, а на деле замшелых, узко мыслящих и погрязших в самоцензуре либералов от искусства.
Смыслы, о которых идее речь, зритель найдет в конце логических сюжетных цепочек, длинных и замысловатых настолько, насколько это вообще позволяет жанр короткометражки. Может, кстати, и вовсе не найти, а может внезапно наткнуться на них, лежащих под ногами, еще до кульминации. Все зависит от зрителя, как, впрочем, и всегда. Мне кажется, что эти фильмы нужнее даже не тем, кто явно и со всей твердостью разделяет личные убеждения автора, а теплохладному, расплывчатому в приоритетах и жизненной философии зрителю, составляющему большинство в любой аудитории. Мы и так все понимаем, его – еще нужно убедить.
***
Пожалуй, главная из лент Веры– «Родители приехали ко мне на Шри-Ланку», та самая, где герой продирается сквозь тропический лес. Лучше сначала посмотрите ее – она небольшая, всего полчаса – а затем уже читайте и соглашайтесь либо не соглашайтесь с моими рассуждениями и выводами.
Итак, герой этот, москвич Алекс, сдает бабушкину дачу и на деньги, полученные от сдачи (дача-сдача, конечно, паразитная рифма, но тут и богатство русского языка не позволяет вывернуться, аренда? это все-таки больше про деловую недвижимость), пятый год пирует на, собственно, Шри-Ланке. Местные жители за относительно умеренные по московским меркам и явно солидные по ланкийским меркам взносы обеспечивают ему сто и одно удовольствие. В общем, стандартная жизнь скучающего и то ли реально потерявшегося, то ли от скуки вообразившего себя потерявшимся россиянина, дауншифрующегося в этом уголке планеты.
В гости к Алексу приезжают его родители, сами довольно молодые еще люди, явно стремящиеся забрать сына домой. Но сыну и здесь хорошо. Точнее, было хорошо, пока угождающие ему аборигены не увидели мамины сандалии и не заявили, что их хочет получить в дар местная богиня Шамка, имеющая облик змеи, а если не получит – всем места мало будет. Просьбу умилостивить Шамку подкрепляют разные подношения – посуда, ткани, какая-то диковинная бижутерия. Алекс, ни веря ни в Шамку, ни в черта, убеждает маму (опять почти вылезла паразитная рифма Шамка-мамка, впрочем, думаю, не вылезла, а как раз целенаправленно задумана) расстаться с туфлями.
Но мама ни в какую – эти сандалии делал по спецзаказу итальянский мастер, к которому лучшие люди Европы записываются за два года и суют бешеные деньги, лишь бы заказ выполнили побыстрее. К тому же, как вскоре выясняется, он уже умер. Алекс пытается отнести треклятые чеботы тайком, но местные с вежливой твердостью отказываются – так нельзя, только по доброй воле и с разрешения владельца. В итоге, видя безрезультатность просьб, аборигены объявляют Алексу бойкот, причем с помощью голубиной или там змеиной почты в перспективе распространяющийся чуть ли ни на всю страну. Впавший в депрессию Алекс решает согласиться с родителями и вернуться домой. Однако в последний момент он уговаривает-таки маму расстаться с туфлями и, как вы уже, наверное, ломится через лес к святилищу Шамки, то ли ведомый интуицией, то ли ориентируясь на обрывки ранее слышанных смутных легенд.
Уже выбившись из сил, он в самых глухих дебрях находит святилище, приносит дар и удостаивается аудиенции у самой Шамки. Ни много ни мало.
Здесь, начиная уже не пересказ, а рассказ о собственных впечатлениях, позволю себе самоцитату – тоже, кстати, из рецензии, на «Балканский рубеж»: «Как мы знаем, слово «цивилизация» имеет минимум два значения. Первое – крупная общность людей и стран, объединенных религией, предками, исторической судьбой и ценностно-мировоззренческими установками, обычно – все перечисленное в сплетении и взаимоперетекании; факт существования этой общности осмыслен и принят как ее членами, так и теми, кто по отношению к ней «снаружи». Второе значение – порядок, законность, обуздание дикости и хаоса, материально-технический прогресс. Так как цивилизация во втором ее значении в основном принесена миру европейской христианской цивилизацией, можно говорить, что цивилизация в первом значении перекрывает, заполняет собой и второе значение». В фильме Веры мы видим столкновение европейской цивилизации во второй ее ипостаси, касающейся комфорта, достатка и потребления, с чужеземной индийской цивилизацией в первом значении, то есть том что про вековые фундаментальные устои и ценности. Победу одержали чужеземцы, тут двух трактовок быть не может – белый европеец приполз на карачках к чужому капищу с подношением, зажатым буквально в зубах.
Но не страшная ли это победа, не триумф ли дикости и варварства? Перед написанием своей рецензии я стараюсь прочитать рецензии других авторов на тот же предмет. Так было и на этот раз. В одном из отзывов на «Родителей» я встретил такую мысль: «Что не понравилось? Чудовищное упрощение индийской цивилизации, а ведь, сингалы и тамилы – есть часть индийской цивилизации в фильме показаны как довольно банальные и одномерные монахи индуистского монастыря. Все – полицейские, селяне, торговцы. А ведь индийская цивилизация несравненно богаче, это – не только, и не столько святые подвижники, но и легкомысленные торговцы, продажные чиновники, мелодичные и простодушные певуны и танцоры, астеники и торговцы смертью. В угоду замыслу Вера лорнирует Восток с точки зрения москвича-интеллектуала, и тем самым, предательски обедняет громадную цивилизацию, сводит ее многообразие к возгласу Хари-Кришна, Кришна-Рама, а это очень плохо».
Простите, а действительно ли упрощает? Не является ли индийская самобытность, хоть в наш век мультикультурализма и признания равноценности всего и вся это и звучит крайне неполиткорректно, ровно тем чем она показана в фильме? Нечто чумазое, пестрое, живое буйной, но самой примитивной энергией, телесное, зажигательное в плане эмоций здесь и сейчас, но совершенно стоящее на месте в плане исторического развития. Недаром все это буйство экзотических красок и весь этот ярко-монотонный бег на месте, это буддистское «дела мои никак» так любят московские, да не только московские, иногородне-иностранные алексы тоже, тем более стоит оно недорого.
Это и в фильме подчеркивается: «Что ты тут вообще делаешь? – Живу». Просто тупо живет. Некоторые, правда, пытаются изыскивать новую высокую идейность и метафизику жизни, порой самыми экзотическими для белого (пост)христианского человека способами вроде бегства в запрещенный ИГИЛ, но предшественников и последователей Алекса на поприще тупожизни заметно больше.
Стоп. Вот мы и проговорили важный момент – представители новых поколений секулярной западной потребительской цивилизации все чаще сбегают в экзотические страны, чтобы делать практически то же, что и дома – «просто жить». В представлении поколения мамы Алекса чем-то «заниматься» – это ходить в офис, выплачивать ипотеку и в нужное время жениться на нравящейся, а главное социально подходящей девушке. Ладно, конкретная мама из фильма еще и хочет, чтобы сын написал книгу, об этом и бабушка покойная мечтала. Не важно какую, главное – книгу, о которой напишут пару колонок в «Снобе» там или «Афише» какой-нибудь. Настоящего смысла эта жизнь лишена, так не лучше ли ее проживать хотя бы в задорных декорациях?
И ведь родители – не контраст детям, а те, кто сами проложили дорогу их бегству. Они не лучше, если вообще не хуже. Мама с маниакальным упорством, даже видя, что оно приносит вред сыну, не хочет расставаться с туфлями – это едва ли не самое ценное, «я их два года ждала», причем не столько ценность обуславливает срок ожидания, сколько срок ожидания – ценность. Теперь же, после смерти создателя (а в глазах мамы, кажется, Создателя с большой буквы), туфли и вовсе превращаются в нечто равное «Джоконде» или хотя бы мунковскому «Крику» по ценности. Как там в анекдоте – «Вы просите за свои картины такие деньги, как будто умерли минимум двести лет назад». В итоге, за туфли разворачивается борьба между носителями двух одинаково языческих мировоззрений. Точнее, почти одинаково – для ланкийцев они все-таки не божество, а способ удовлетворить истинное божество, для мамы же божество – именно сами туфли. И в этой борьбе цивилизация как коренной тысячелетний уклад жизни, пусть даже уклад примитивный и внешне наивный, побеждает цивилизацию в значении наносного сытого лоска, от корней отказавшегося. Шамка-то в итоге, как выясняется, существует. А сапожник из Италии – умер.
(Написав это, я вдруг вспомнил про другого итальянского не сапожника, но столяра, того, что вырезал из полена Пиноккио. Некоторые исследователи считают, что в этом образе таится аллюзия на лепку Создателем человека, да и столяр – это почти плотник Иосиф… Вот как причудливы игры ума после поглощения талантливого произведения).
Некоторые моменты в фильме для меня остались не совсем прояснены. Например, чтобы показать Алексу степень своего презрения, от него в неизвестном направлении уходят не только его прислужники, но и все жители близлежащей деревни. Разве, кроме обслуживания белого барчука, у них в жизни не было других занятий, и желание бойкота стоит того, чтобы всей общиной сорваться с места и уйти куда-то вдаль? Допускаю, что эта внешняя алогичность нужна как раз для повышения уровня сюрреализма и подчеркивания недоступности нашему теплохладному рассудку логики чужой цивилизационной планеты. Наверное, так и есть.
Добавлю еще один важный момент. Уже после (и к счастью, что после) начала написания этой рецензии я прочитал мнение о фильме самой Веры и блестящей исполнительницы роли мамы, актрисы Елены Лемешко. Они обе считают, что эта самая мама – настоящая Родина-Мать, грудью бросившаяся на амбразуру и спасшая сына из чужеземного плена. Процитирую. Вера: «Фильм о Родине, приезжающей за тобой и предъявляющей счет: зачем живешь вдали, куда стремишься? Может быть, тебе хочется стать сыном другой мамы?». Елена: «Я искала архетип простой русской женщины, что всегда стоит за плечами своих мужчин и никогда не уступит их змее — эпохе войн или перемен. Почуяв беду, мать приезжает забрать свое беспутное дитя из расслабленного тропического рая. Русским людям пришла пора возвращаться на родную землю, не бояться никого, в том числе и себя, уметь отстаивать близких любой ценой».
Ничуть не согласен с таким прочтением конкретного образа, из увиденного мною оно не вытекает или вытекает в весьма небольшой степени. И в этом «не согласен с автором относительно того, что он хотел сказать» нет ничего абсурдного, наоборот, это прекрасно! В по-настоящему талантливом произведении слоев и возможных трактовок больше, чем замышляет сам автор. Когда мнения о смысле книги или фильма у разных людей, включая самого автора, существенно расходятся, можно сделать вывод, что в него вложено очень много – или вообще ничего. В случае родителей, приехавших на Шри-Ланку, несомненен первый вариант. Тем более что при всех расхождениях в оценке героев и том, кто из них проводник главной мысли, сама мысль оценщиками понимается одинаково. Пора возвращаться на родную землю, не надо быть сыном другой мамы. Вот она – волшебная сила искусства.
***
Другая короткометражка Веры, совсем небольшая, называется «Неона» и представляет собой яркую антиутопию на тему мира победившей политкорректности и толерантности. В современной отечественной литературе эта тема худо-бедно раскрыта – можно вспомнить прекрасный сборник «Беспощадная толерантность», вышедший семь лет назад. Вот с кино вообще швах. Понятно, что в США за такую ленту можно нарваться на большие неприятности от либерального парткома, а нас-то, в стране консервативного возрождения и духовных скреп? Может, просто скрепы поверхностны и подчинены сиюминутным политическим нуждам? Ладно, не будем о грустном. Тем более «Неона» имеющийся провал закрывает хотя бы отчасти.
Действие происходит в далеком или не очень будущем. В сияющий гигаполис, где в принудительном порядке стерты все границы между полами, откуда-то с островка более традиционных отношений прибывает традиционная женщина. Возможно, этот островок площадью в ее собственную квартиру, сияющую нанохрусталем и роботизированными зеркалами, подбирающими look под текущий оттенок кожи лица. История об этом умалчивает. Женщина в салоне красоты с вполне «традиционным», но не в нашем понимании, а для этого мира косметологом, пытаясь разбудить в нем мужчину, каковым он по формальному набору половых признаков и является. Ей это в принципе удается, но косметолог, поняв, что к чему, пугается, злится, грозится вызвать полицию толерантных нравов, но в итоге этого не делает и дает гостье уйти. Диалог идет не только голосов, но и соприкасающихся рук собеседников, и это великолепная работа как режиссера, так и оператора.
Двух главных и единственных героев в начале показывают темными силуэтами, в конце же мы видим, опять-таки, темный силуэт воздухоплавательного средства, на котором прилетела героиня – и ее визави, показанного уже полнокровно. Это настоящий человек нового дивного мира, бородатый, с громадными причудливыми серьгами и накладными голубыми зрачками, явно что-то в это мире значащими, возможно, принудительное наложение иной идентичности на природную. Глядя вслед растревожившей его гостье из старого мира, новый человек задумчиво снимает один из зрачков. Мне в этот момент вспомнился «Солнечный удар» наставника Веры, Никиты Михалкова. Там в конце комиссар Егорий, всю жизнь мучительно колеблющийся между «может, Бога нет» и «может, Бог есть», глядя на затопленную по его приказу баржу с белыми офицерами, поднимает руку и складывает пальцы, чтобы перекреститься, но в итоге лишь сдержанно поправляет фуражку.
***
Наконец, третий фильм – «Ведьма», по одноименному рассказу Чехова. В рассказе ленивый и неудачливый дьячок считает свою молодую красивую жену ведьмой, ворожащей ненастье, чтобы заманить к себе на любовные утехи заплутавших путников. Экранизация меняет сюжет – теперь речь идет о вдове и дочери священника, обвинения остаются теми же, но адресуются, соответственно, суровой взбалмошной матерью к дочери. Соответственно, сильно меняются и психологические оттенки – в оригинале жена и вправду готова броситься в объятия случайного гостя-почтальона, да хоть в чьи угодно, лишь бы не опостылевшего мужа; когда дочь мечтает об «измене» матери, а мать все мечты сурово ломает, выпроваживая гостя, это тоже сильно и страшно, но совсем по-иному.
Однако вполне серьезное обоснование переменам в сюжете, причем обоснование, блестяще режиссером исполненное – это словесно-смысловая игра названием и прилагающимся к нему содержанием. Когда в начале ведьмой нарекают одну героиню, а в конце ею, по сути, оказывается другая, та, что нарекала – это не просто детская присказка «кто как обзывается, так сам и называется», это настоящая драма. И чеховский монолог жены: «Несчастная я! Коли б не ты, я, может, за купца бы вышла или за благородного какого! Коли б не ты, я бы теперь мужа любила!» – в устах дочери приобретает совсем другое звучание, если не более, то уж точно не менее сильное. По сути, получилось другое произведение, про которое можно сказать то же самое – если не более, то уж и не менее сильное.
Здесь гоголевский мистический хуторской антураж наложен на чеховский суровый безнадежный реализм с элементами печальной иронии, помножен на водынское (извини, Вера, не знаю, как иначе просклонять – не водынцевское же!) режиссерское мастерство и дополнен качественной актерской игрой Елены Лемешко, опять оказавшейся в амплуа матери с тараканами в голове, и красавицы Оксана Кормишиной в роли дочери. Поверьте, это вкусно, пусть и горько.
***
Я и раньше, бывало, задумывался о феномене короткометражного кино. После просмотра трех фильмов Веры Водынски я, кажется, окончательно понял, для чего оно – или, если выражаться точнее, каким оно должно быть. Оно должно быть таким, чтобы после финального кадра душа кричала «еще!», а разум отвечал «всё», добавляя «больше ничего не скажешь». Вере это удается, и большое ей за это спасибо.
