«Благодаря нашему угрюмому сопротивлению новшествам, благодаря холодной вялости нашего национального характера, мы все еще несем на себе клеймо наших предков… Вместо того, чтобы выбросить вон все наши старые предрассудки мы нежно лелеем их и, к еще большему для себя позору, лелеем их именно потому, что они – предрассудки, и чем дольше они просуществовали, чем распространенней они были, тем более они нам дороги…» – с этого восторженного гимна истинному английскому ретроградству, написанного Эдмундом Бёрком, началась история английского консерватизма, да и всего европейского консерватизма, как интеллектуального течения в целом.
Разумеется, литература, отвергавшая дерзкие социальные перемены во имя традиции, существовала и прежде. На несколько лет ранее Бёрка князь Михаил Щербатов сочинил памфлет «О повреждении нравов в России», так же проникнутый духом консервативного интеллектуализма, хотя памфлет этот и остался еще долгое время не опубликованным. Но только британскому мыслителю удалось снабдить консерватизм целостной теорией, приобретшей трансграничный характер, одинаково легко прививавшейся и в Германии, и во Франции, и в Испании, и в России. Хотя в России влияние Бёрка было наименьшим и опосредованным германскими источниками — в трудах шишковцев, славянофилов, даже катковцев (при всем англоманстве Михаила Никифоровича) невозможно найти цитат из произведений автора «Размышления о революции во Франции».
Первым изданием работ Бёрка на русском языке мы обязаны поздней советской власти, когда в 1979 году был опубликован трактат по эстетике. А перевод основного сочинения Бёрка – «Размышления» до сих пор не вышел в России полностью — в 1992 году в Англии было издано единственное полное русское издание этого труда и, разумеется, просочилось в Россию в критически малом количестве экземпляров. Лишь с начала нового тысячелетия влияние Бёрка в России становится ощутимым — движение «младоконсерваторов» являлось куда более бёркианским, нежели «новым правым» в континентально-европейском смысле, а памфлет «Контрреформация» может показаться небесталанным переложением ключевых бёркианских идей.
Бёрк в современной России — актуальный и влиятельный автор.
Однако вопрос — к какому Бёрку мы обращаемся? К Бёрку либеральных учебников политологии, в которых он предстает вождем партии умеренного прогресса в рамках законности, который не отрицает революций, не проповедует божественной прерогативы королей, отстаивает буржуазную свободу, однако требует, чтобы изменения производились медленно и постепенно? Гипноза этой куцей характеристики Бёрка не избежал даже Александр Дугин, в своей «Философии политики» описывающий консерватизм Бёрка как «нефундаментальный» в противоположность идеям Жозефа де Местра или Адама Мюллера (что довольно парадоксально, поскольку Мюллер является последователем Бёрка). В эпоху всеобщей моды на «консервативную революцию» и «восстание против современного мира» умеренность и аккуратность Бёрка казались разным формациям наших политических большевиков (то есть якобинцев) слишком унылыми…
Однако имеет ли этот либерально-консервативный Бёрк отношение к подлиннику? На первый взгляд — да. Мы же все знаем, что Эдмунд Бёрк был убежденным либералом-вигом, который боролся с консерваторами-тори, поддерживал американскую революцию, а когда столкнулся с революцией французской — то ли резко испугался, то ли продал свое перо монархии, и объявил настоящий литературный крестовый поход против революционной Франции во имя английской конституции с её постепенностью, естественной преемственностью учреждений и системой сдержек и противовесов. В Бёрке, как считается, нашел наиболее полное выражение английский национальный характер и политический дух разумного конституционализма, идея эволюции против революции.
Все бы хорошо, но только англичане XVIII века совершенно не были в курсе, что они консервативны, что они не любят изменений и почитают традиции, что они держатся за предрассудки и гордятся своей предубежденностью. Возьмите любого из классических британских авторов XVIII века — Болингброка, Юма, Честерфильда, Свифта, Стерна, и вы не обнаружите у них ничего от того, что впоследствии будет считаться «природным английским консерватизмом». Напротив, это скептики, вольнодумцы, ироники, к тому же убежденные, что «в Париже это лучше». Англия XVIII века была страной самых бурных перемен в мире — в ней развивались литература и пресса, делались новые научные открытия и изобретения, вершилась промышленная революция. Во всем царил дух здорового утилитаризма, ограничивавшего доктринерство философов и глубоких экономов. Но всерьез гордиться предубеждениями? Любой англичанин хорошего тона высмеял бы такую доктрину как слишком экзотичную. Да и национальная история не давала для этого никаких оснований. Британия была страной победившей революции, пришедшей на смену реставрации, пришедшей на смену революции цареубийственной, пришедшей на смену Реформации, пришедшей на смену кровавой гражданской войне роз… «Мы не утратили великодушия и достоинства, отличавших нас в XIV веке» – пишет Бёрк. Вот только на престоле с начала XIV века сменилось 5 династий, свергнуты и кроме одного убиты были 6 королей (а считая с задушенным в Тауэре принцем и девятидневной королевой — и все 8). Смешно говорить о противоположности консервативной Англии «ветреной» Франции, где весь тот же период правила одна и та же династия Капетингов с минимальными разветвлениями, ни один король не был свергнут, и лишь двое пали от рук убийц — католических фанатиков.
В эпоху до Бёрка английский консерватизм показался бы дурной шуткой. Эдмунд Бёрк его не выразил, а, в известном смысле, выдумал. И сделал это так удачно и талантливо, что сформулированный в его манифесте стереотип национального характера стал самовосприятием англичан и основой английского стиля XIX столетия. Бёрк оказался пророком для того сцепления разнородных культурных явлений, которые и составили основу британского консервативного стиля — дендизм, романы Джейн Остин, и уникальный период замедлившегося времени «викторианства», который и сделал миф о британском непременном консерватизме само собой разумеющимся. Труды Бёрка — великолепного стилиста, щедро сыплющего афоризмами и саркастическими инвективами, патетическими призывами и нравоучениями были известны всем и подводили под этот консервативный стиль добротный идеологический фундамент. Формирование Бёрком английского консерватизма может по праву служить одним из лучших примеров того, что Эрик Хобсбаум называл «изобретением традиций».
Достойно удивления то, что никакого запроса в британском обществе 1790 года на консерватизм и контрреволюционную риторику не существовало. Англичане искренне радовались, что Франция пошла по тому же революционному пути, что и они сами — преследует католические суеверия, ограничивает власть монархов. Не только классические виги, но и те, кого мы сегодня называем «тори», хотя сами они себя тори не считали — последователи Уильяма Питта Младщего, смотрели на парижские события в высшей степени благожелательно. Книга Бёрка против французской революции, опубликованная задолго до сентябрьских убийств, казни короля, революционного террора казалась в Лондоне раздуванием из мухи слона. Бёрк фактически насильно заставил большую часть лондонского света возненавидеть французскую революцию, начать действовать против нее, разжигал крестовый поход и, в конечном счете, – мировую войну, длившуюся четверть века, в которой революционная Франция в итоге надорвала силы.
Зачем же Эдмунду Бёрку, вигу, убежденному либералу и другу Чарльза Джеймса Фокса (с которым они возненавидели друг друга именно из-за расхождения в оценке событий во Франции) это понадобилось? Всё дело в том, что Эдмунд Бёрк не был англичанином. Он был ирландцем. Его мать была католичкой, а его собственное англиканство было скорее карьерным, чем искренним. До сих пор не известно, по какому обряду был заключен его брак и покрыто тайной его последнее причастие. Всю жизнь озлобленная пресса рисовала Бёрка на карикатурах в иезуитской сутане — и в этом была известная правда. Бёрк был искренним националистом и патриотом, но националистом и патриотом ирландским, защищавшим свой народ и его веру от поползновений тех, чьим политическим соратником он был всю жизнь — английских вигов (сущностью вигизма была не та или иная политическая доктрина, а бескомпромиссный протестантизм).
«Славная революция» 1688 года была началом эры невыносимых страданий для ирландских и английских католиков и ирландского народа. Бёрк не мог не понимать, что парижская революция 1789 и в самом деле была в главном продолжением английской, а атаки просвещенцев на католические «суеверия» были логичным продолжением атак пуритан, что разграбление монастырей во Франции преемствовало разграблению монастырей в Англии. Что, по сути, он имеет дело с единым врагом.
И здесь мы не можем не восхититься великолепной техникой идеологической манипуляции, продемонстрированной Бёрком. Пользуясь своим не только всебританским, но и общеевропейским престижем публициста, он стравливает двух врагов, перетягивая одного из них на свою сторону, он противопоставляет Славную Революцию и взятие Бастилии, он формулирует миф об английском естественном традиционализме, противопоставленном французскому рационалистическому утопизму. Он восславляет любовь к предрассудкам и терпимость к суевериям как английскую добродетель. Он сплетает настоящий лавровый венок анти-революции и контр-революции, вплетая в него, в том числе, и английскую революционную традицию, перетолковываемую теперь как не-революционная.
Не случайно, что композиционным центром трактата Бёрка оказалось пространное обличение конфискации церковной собственности, устроенной революционерами. Можно было вообразить, с какой гаммой чувств английские лорды и сквайры, чьи предки сами обогатились на конфискации монастырских земель времен Реформации, читали восхваление Бёрком трудолюбивой монашеской братии, вносящей в мир куда меньше суеверий и куда больше благ, чем «доктора прав человека».
“Суеверие, кое созидает, более сносно, нежели то, которое разрушает; суеверие, которое украшает страну, лучше того, которое его обезображивает; обогащающее суеверие предпочтительней того, которое грабит; легче мириться с суеверием, раздающим мнимые благодеяния, нежели с тем, которое поощряет подлинную несправедливость; суеверие, которое заставляет человека отказывать себе в законных удовольствиях, терпимее того, которое побуждает его принуждать к самоотречению других, вырывая у них последние крохи“.
Из этого «гимна суеверию» (читай католической и вообще древней христианской традиции) Бёрк выводит настоящую доктрину «антипросвещения», отрицая самодостаточность, самовластие и суверенность человеческого разума, порывая с возникшей в XVII – XVIII вв. иллюзией, что индивид сам по себе достаточно умен, чтобы отдавать себе отчет в целях и последствиях своих действий, самостоятельно разбираться в большинстве возникающих перед ним житейских ситуаций и принципиальных проблем. Человеческий ум слаб — такова правда жизни.
Но слабость человеческого ума – не повод оставлять его без защиты и поддержки. Бёрк – категорический враг либерального социального дарвинизма, который в конце ХХ века осмелится объявить себя «консерватизмом». Вся сложная система общественных институтов и принятых в обществе суждений – «предрассудков» – нацелена именно на то, чтобы предоставить человеку подпорки, заемный разум, там, где он в силу возраста, неопытности или глупости лишен своего.
“Предрассудок есть религия слабых умов” — говорит Бёрк. Иными словами, предрассудки есть единственный род ума, доступный тем, чей личный ум слаб. Иметь предрассудки для таких умов является единственным способом приобщиться к умственной сокровищнице, накопленной тысячелетиями. Человек может быть дураком, но предустановленные социальные фреймы работают независимо от глубины и скорости его интеллекта. В этой защите слабых умом невозможно не увидеть еще один отголосок ирландской темы Бёрка — большинство его любимых соотечественников были необразованны, плохо отесаны, по-мужицки туповаты, но отнюдь ничуть не менее любимы Бёрком, который всегда подчеркивал необходимость для каждого человека быть верным своему «малому отряду».
И в другом месте: «Предрассудок превращает добродетель в привычку… Посредством предрассудка долг делается частью человеческой натуры». Иными словами, предрассудок есть не только социальный ум, но и соборная нравственность. Эта защита Бёрком предрассудков особенно актуальна сегодня, когда в нашем мире началась настоящая оргия толерантности, связанная со всеобщим принудительным избавлением от предрассудков: национальных, религиозных, гендерных, этических. «Я не желаю за счет насильственного насаждения терпимости оказаться замешанным в величайшей из всех возможных нетерпимостей» – отмечал Бёрк с обычным для него пророческим предвидением.
Тот идеал, который противопоставляет Бёрк произвольному прожектерству французских революционеров, он соотносит с английской конституцией. Но это, конечно, чисто пропагандистский прием — Бёрку хочется, чтобы англичане узнали себя в рисуемом им образе и соотнесли себя с ним. На деле же его государство традиции принципиально отличается от утилитаристской Англии XVIII века.
Государство сотворено Богом для того, чтобы содействовать совершенствованию человека. По сути, оно – главный источник необходимых человеку благ, достигаемых через союз и соработничество умерших, живых и будущих поколений. Бёрковская концепция общественного договора радикально разрывает с наследием Гоббса, представляя общество не столько как прекращение войны, сколько как орудие стяжания блага. «Это партнерство, относящееся до всей науки, всего искусства, любой добродетели, любого совершенства. И поелику цели такого партнерства не могут быть достигнуты за много поколений, оно становится партнерством не только между живущими, но и между теми, кто жив, теми, кто умер и кто еще не родился».
Во многом общественный договор по Бёрку есть лишь продолжение Завета между Богом и человеком. «Лишь одна из статей великого первозданного договора вечного общества, связующего низкую природу с высшей, соединяющего видимый и невидимый миры, сообразно установленному договору, утвержденному ненарушимою клятвою, на коей держится все физическое и нравственное естество каждого рода на предназначенном ему месте».
Общественное благо есть лишь частная форма космического движения к благу, заповеданному Творцом. Здесь у Бёрка неожиданно начинают звучать ноты «космической литургии» византийского богословия. А его консерватизм подчинен принципу сохранения материи и энергии. Именно такой парадоксальный аргумент он приводит, возражая против революционных конфискаций монастырских имуществ.
«Политик, дабы совершить великое, ищет силы — того, что наши механики именуют энергией… В монашеских объединениях была найдена великая энергия для приведения в действие механизма политических благодеяний. Были здесь доходы, направленные на благо общества, были люди, от своего отрекшиеся и преданные лишь общественному благу, не имевшие иных привязанностей, кроме общественных уз и общественных принципов, люди, не способные превратить общественное имущество в личное богатство, люди, отказавшиеся от собственных интересов (даже скупость их была обращена на благо общине), для коих личная бедность была честью, а внутреннее повиновение заменяло свободу. Напрасно будем мы искать чего-либо подобного, когда возникнет у нас в нем нужда, – ветру нет закона, он дует, куда пожелает. Монашеские объединения были плодом духовного восторга, орудием мудрости… Уничтожение любой энергии, свободно произрастающей из творческих способностей человеческого ума, почти равносильно в сфере нравственной разрушению движущих свойств тел в сфере материальной. Это все равно что разрушить взрывчатую силу пороха, или силу пара, силу электричества или магнетизма…».
История для Бёрка — свободное возникновение творческих энергий и порывов, которые большой государственный ум должен суметь приспособить к созиданию общего блага. Приспособить, а не разрушать. Здесь в Бёрке натуралист XVIII века противостоит рационализму века XVII, человек-практик промышленной революции доктринерам «Энциклопедии». И тут в Бёрке, пожалуй, и впрямь есть нечто британское.
Сохранение созидающих благо сил Бёрк видит в механизме наследования. Именно наследование, преемственность создают возможность накопления любого блага, а прерывание наследственности, разрушение, попытка сносить «до основания а затем» есть чистая растрата материального и нравственного капитала.
«Люди не станут думать о своем потомстве, если оно, в свою очередь, не будет оглядываться на предков… Идея наследия питает собой надежный принцип передачи, отнюдь не исключая принципа совершенствования. Идея эта оставляет простор для приобретения нового, но она обеспечивает сохранность приобретенного… Политические установления, богатство и дары Провидения все они сходным образом передаются нам, а затем от нас далее. Наша политическая система пребывает в четком соответствии и симметрии с мировым порядком — промышлением изумительного разума в великом таинстве воплощения рода человеческого целое не бывает старым, или среднего возраста, или молодым, но пребывает в состоянии неизменного постоянства, продолжая свое движение по разнообразным путям, в извечной смене упадка, умирания, обновления и движения вперед…». Мы видим у Бёрка совершенно «недарвиновское» понимание жизни как потока наследования — недарвиновское потому, что оно не подчинено принципу борьбы и выживания «приспособленных», а напротив базируется на солидаризме, взаимопомощи и взаимоподдержке поколений.
Проекция этого принципа в социальные установления порождает образ социальной жизни как торжественной литании во славу предков. «От того, что мы в любом важном поступке ощущаем подле себя присутствие предков, память о коих для нас священна, дух свободы, ведущий сам по себе к беспорядкам и излишествам, умеряется сам по себе благоговейной торжественностью. Мысль о нашем благородном происхождении преисполняет нас чувством привычного природного достоинства, предотвращающего наглость выскочек… Таким образом наша вольность становится благородной свободой. Она приобретает вид внушительный и величественный. За нею стоит вереница блестящих предков. У них свои гербы, свои знамена, своя галерея фамильных портретов, свои надписи на монументах, хроники и титулы».
Все славное, благородное, героическое, отважное, мужественное, возвышенное, как бы размещается Бёрком в едином гербовом зале традиции, куда каждое поколение вносит новое, но откуда ничего не выносится и уж тем более немыслим нигилистический разгром, сбрасывающий прошлое с корабля современности. Бёрк – наверное, самый антинигилистический автор в истории европейской мысли… С той же неумолимой точностью, с которой рационалистическая погоня просвещенцев за «гадиной» суеверия дабы её раздавить порождала в итоге смерть Бога и торжество нигилизма, ориентация Бёрка на теплую живую вселенную и защита дружеской силы предрассудка, защищающей слабых, рыцарства, защищающего слабых же, памяти о предках, делающей нас сильнее, обогревала мир европейской мысли теплым ламповым светом, рассеивая тьму холодных немых пространств рационализма.
В конечном счете, политический успех Бёрка превзошел все ожидания — Англия энергично вступила с революционной Францией в войну и при Ватерлоо закончила её безоговорочной победой (сопровождавшейся началом века английской гегемонии), а католики в Англии получили существенные послабления, вплоть до дарования избирательных прав. В рамках принятой обществом беркианской доктрины их «суеверия» были признаны менее опасными, нежели гонящий католиков Франции воинствующий атеизм просвещенцев. Не досталось ничего хорошего только любимой Бёрком Ирландии — через год после его смерти там вспыхнуло якобинское по духу, ориентированное на Францию восстание, ответом на которое была волна жесточайших английских репрессий. Но и тут Бёрк угадал — он воевал с революцией, распространяющиеся миазмы которой принесли его любимой Ирландии только горе.
Эдмунд Бёрк был не плоским «либеральным консерватором», каким его обычно изображают в учебниках, а настоящим консервативным революционером, одним из самых успешных в истории. Ему удалось использовать казус французской революции для масштабной идеологической революции в Англии, превратившей британский консерватизм в своеобразного оппонента французскому радикализму. Ему удалось сформулировать доктрину, заточенную против постпротестанского рационализма и утопизма и, тем самым, запустить процесс консервативной идеологической революции в Европе. С выходом «Размышлений» Бёрка безраздельному господству просвещенческой идейной парадигмы пришел конец.
Что актуально из наследия Бёрка в сегодняшней России? Прежде всего, пожалуй, данный им четкий и недвусмысленный ответ на вопрос: «Что мы консервируем?». Наследники революционного нигилизма чрезвычайно любят подначивать русских консерваторов вопросом: «А что вы, собственно, консервируете?», указывая, что живых традиций и институтов старой России не осталось, а из более-менее живого и пригодного к консервированию оказываются только Сталин да Брежнев, то есть глубоко антитрадиционные, в сущности, явления позднего модерна. Мол, в России сохранять попросту нечего, – утверждают они не без гордости, поскольку сами приложили к этому руку. Либо вымышленный «хруст французской булки», либо натуральный хруст нарезного батона – «жрите что дают».
Бёрк дает на это в «Размышлении» исчерпывающий ответ, показывая французам, что даже если они не принимают наследия последнего периода, упадочной эпохи Регентства и Людовика XV, они всегда могут обратиться к древности, чтобы обрести в ней устойчивость и живую традицию.
«Ваши права, хоть и нарушенные, не изгладились из памяти. Ваша конституция, покуда вы были ее лишены, успела обветшать, однако у вас все же оставалась часть стен и все основание благородного древнего замка. Вы могли починить эти стены, вы могли бы возвести новое строение на этом древнем основании…
Вы обладали всеми этими преимуществами в старинном вашем образе правления, однако вы предпочли вести себя так, будто вы никогда не были цивилизованным обществом и вам приходилось всё начинать сызнова. Вы заболели, ибо начали с презрения ко всему, что вам принадлежало. Вы начали торговлю без капитала…»
Эти обличения удивительно точно бьют по всем, кто выстраивает у нас конструкцию России как молодого государства, которому 25 лет, кто считает допустимым исторический нигилизм, насмешки над древней исторической традицией, попытки объявить ее вымыслом и мифом. Здание новой России, если строить его по рецептам Бёрка, следует строить на фундаменте старой. Точнее, никакой старой и новой России просто не существует. Существует Россия вечная.
Здесь Бёрк предлагает свою версию концепции «реставрации будущего» как обращения к прадедам через головы отцов и дедов:
«Если последние поколения вашей страны не имели особого блеска в ваших глазах, вы могли, обойдя их, обратиться к более древним вашим предкам, благоговейно склоняясь перед ними. Ваше воображение узрело бы в сих предках образец добродетели и мудрости, стоящий выше грубых потребностей текущего момента, и вы могли бы возвыситься, подражая образцу, вдохновившему вас. Почитая предков своих, вы научились бы почитать самих себя».
Таков завет Эдмунда Бёрка современным русским консерваторам, абсолютно актуальный и два с лишним века спустя кончины отца консерватизма.
______
Проект Русская Idea осуществляется на общественных началах и нуждается в финансовой поддержке своих читателей. Вы можете помочь проекту следующим образом:
Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)
Реквизиты банковской карты:
— счет 40817810540012455516
— БИК 044525225
Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com
Яндекс-кошелек — 410015350990956