Антиномия нашего времени
Одной из характерных особенностей нашей современности является антиномия охранительства и либерализма.
Специальная военная операция, которую уже больше года ведет Россия, не породила эту антиномию, а только лишь обострила ее. Как, впрочем, и все другие проблемы, с которыми столкнулась наша страна после окончания «золотого века путинизма» (2000-2010) или пресловутой «эпохи стабильности».
Суть этой антиномии, как мне представляется – в противостоянии свободы и традиции или, как сказал об этом Борис Межуев в одной из своих статей – Просвещения и контр-Просвещения. С одной стороны, все громче слышны голоса охранителей, которые говорят, что безграничный либерализм ведет к разрушению традиционных ценностей, к погружению общества в бездуховность и безверие, в постмодернистский хаос и полуживотный культ удовольствий и потребления. Несмотря на лапидарность таких формулировок, трудно отрицать что в них есть доля истины и немалая.
С другой стороны, сторонники парадигмы либерального Просвещения возражают: человек отличен от других существ именно разумностью, загасить в себе огонь разума и полностью починиться велениям авторитета, стать безумным (в точном смысле слова: без-умным) фанатиком или беспринципным конформистом – значит, предать высокое предназначение человека. И с этим тоже трудно спорить.
Беда еще в том, что охранители, особенно среднестатистические, произнося красивые и правильные слова о традиции, консерватизме, порядке, патриотизме, зачастую подразумевают под этим лишь лояльность решениям начальства, какими бы они ни были. Идеал таких охранителей – вечное осторожное молчание о важнейших вопросах. Вспомним, диалог Чацкого и Молчалина из классической пьесы Грибоедова. Молчалин говорит:
в мои года не должно сметь
свое суждение иметь
Чацкий возражает ему, между прочим, в духе кантовского понимания Просвещения:
Помилуйте, мы с вами не ребяты,
зачем суждения чужие только святы?
На что Молчалин отвечает, обнажая самую суть лукавого апологета бюрократического государства, рядящегося в тогу «защитника традиции»:
В чинах мы небольших…
Право на суждение здесь, таким образом, имеет только высокое начальство, проще говоря – государство, рассматриваемое как почти сакральная инстанция, высший авторитет. На вопрос о том, а с чего мы взяли, что провозглашаемые начальством ценности – истинно традиционные, что государственный авторитет, действительно, транслирует Истину с большой буквы, вам ответят, что это – не вашего ума дело, то есть предложат перестать использовать свой ум по отношению к этой теме. А на вопрос: зачем же нам тогда ум, если его нельзя применять, приведут фразу из Козьмы Пруткова: «если у тебя есть фонтан, заткни его». Так показное благочестие и послушание смыкается с обскурантизмом и политикой сапога на лице и кляпа во рту.
Ни один разумный, здравомыслящий человек, для которого ценна Истина, не согласится с такой позицией. Тем более, она, как ни парадоксально, мало чем отличается от позиции крайних либералов. Она тоже отвергает твердые, абсолютные ценности и критерием всего делает капризную, субъективную волю, только не постмодернистской толпы, а высшего начальника, воплощающего собой государство. Если начальство скажет, что Океания всегда воевала с Евразией, значит, так оно и есть, даже если у вас в компьютере хранится газета с заметкой о мире между Океанией и Евразией. Тот факт, что в тоталитарном мире Оруэлла люди занимаются таким же конструированием истории, как и в либеральном мире торжествующего постмодернистского гипертекста, говорит лишь о единстве противоположностей – том самом, о каком нам говорили старенькие преподаватели диамата в аудиториях нашей молодости. А мы, наивные, над ними потешались…
Так мы приходим к тупику. Борис Межуев предлагает выход, констатируя: нам нужно совмещение консерватизма, отстаивающего традицию, и Просвещения, отстаивающего разум, то есть нам нужно своеобразное консервативное Просвещение, противостоящее как безграничному либеральному Просвещению, ведущему к постмодернистскому отказу от Истины и к хаосу, так и охранительскому контр-Просвещению, ведущему к лоялистскому релятивизму и тому же отказу от Истины и хаосу, только под видом «государственного порядка». Полностью соглашаясь в этом с Межуевым, я хочу напомнить, что ничего здесь выдумывать не требуется. Как говорил библейский царь Соломон: все это уже было и нет ничего нового под луной…
Дело в том, что первым теоретиком консервативного Просвещения был, вероятно, афинский мудрец Платон.
Софисты как первые просветители
Обычно мы ассоциируем «Просвещение» с французскими философами и писателями XVIII века. Но специалисты по древней Греции первыми просветителями называют греческих софистов V в. до н.э. Конечно, здесь вспоминаются слова классика отечественного антиковедения А.Ф. Лосева о том, что софисты «весьма близки сердцу западноевропейских просветителей различного толка, потому что сама греческая софистика, несомненно, есть греческое Просвещение. … софисты — это как раз типичнейшие просветители, то есть скептики, рационалисты, индивидуалисты и анархисты». Думаем, причина здесь не только в том, что софисты распространяли научные знания среди людей того времени. Хотя и это верно, софисты, как известно, был первыми «платными учителями мудрости», то есть профессиональными педагогами: Протагор преподавал искусство красноречия, Гиппий кроме этого – историю, математику, музыку, астрономию, мнемонику.
Борис Межуев в своей статье напоминает, что по Канту суть Просвещения – в том, чтоб «не бояться пользоваться своим умом». Действительно, Кант писал: «Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого… Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения.».
Итак, Просвещение – состояние интеллектуального взросления, когда человек уже не подчиняется авторитетам, не верит в их суждения как в догмы, а поверяет их разумом, и действует в соответствии с тем, что ему диктует критический разум. В этом смысле софисты, конечно же – первые просветители. Греческие охранители не любили их именно за то, что они подвергали рациональному анализу и критике отеческие обычаи и верования, пресловутые «традиционные ценности». Это отмечал другой российский исследователь античности – А.Н. Чанышев: «Там, где они появлялись, догматизм традиции был поколеблен. Догматизм держится на авторитете. Софисты же потребовали доказательства. … Это пробуждало мысль от догматической дремоты».
Софисты сомневались во всем: в обоснованности моральных ценностей, в частности – справедливости (Фрасимах), в правоте писанных, искусственных законов (Гиппий), в том, что существуют боги, какими их рисует греческая религия (Протагор), даже в том, что люди от природы разделены на свободных-греков и рабов-варваров (Антифонт).
Не будем при этом забывать, что распространению софистического релятивизма способствовали и социально-культурные условия: греки, став мореплавателями, открывают для себя другие народы с их «странными» (Вспомним задорновское «ну американцы тупы-е-е-е!») культурами и обычаями и убеждаются, что то, что у греков считается прекрасным и благопристойным, персы, египтяне или скифы могли считать мерзостью и извращением и наоборот. «Так может и наши отцы ошибались, веря в то, что наши обычаи – самая что ни на есть истина, восходящая к богам» – невольно задумывались греки и софисты тут же предлагали им обоснование этого: «так и есть, нет никакой Истины, если лишь мнения, существующие по договоренности». И, разумеется, сыграло свою роль возникновение в полисе фигуры индивидуалиста, чья психология стала благодатной почвой для семян софистического мировоззрения.
Реакция охранителей античной эпохи на софистику была характерной: Антифонта объявили сумасшедшим за освобождение рабов и женитьбу на рабыне, Гиппий был убит, потому что «строил козни своему городу», Протагора приговорили к смертной казни «за непочитание богов» (он бежал и погиб в кораблекрушении), наконец, Фрасимах сам удавился. Больше всего повезло Горгию, он дожил до глубокой старости, но, скорее всего, только потому что не был гражданином ни одного полиса, то есть вел жизнь эмигранта-апатрида (он и сам это охотно признавал). Что ж, те, кто отрицают разум и рациональную критику имеют в распоряжении только такие «аргументы» как травля, кнут, яд, петля. Мы и сейчас видим примеры того, что некоторые люди, называющие себя консерваторами и защитниками традиционных ценностей, стоит только им возразить, усомниться в их правоте, не согласиться с ними, начинают обвинять в «предательстве», «пособничестве врагам Родины», требуют разобраться с «этими двурушниками» и т.д. и т.п.
Если они думают, что тем самым укрепляют дорогие им «традиционные ценности» и «национальные традиции», то они глубоко ошибаются. Среди определенной части своих оппонентов они сеют страх и нежелание больше публично говорить то, что они думают, то есть принуждают их к лицемерию, и всех утверждают в мысли, что не так уж крепки эти «традиционные ценности», если их апологеты способны их защитить только путем запугивания и затыкания ртов…
Платон в «Государстве» писал, что материальный меч, убивающий материальное тело, не может навредить нематериальной душе. Точно также даже уничтожение оппонентов не может принести ущерб нематериальным ценностям, каковой является истина (а как остроумного заметил Августин: опровергая истину, софисты тоже стремились к истине). Скорее, все будет наоборот. Много ли мы помним имен афинских консерваторов, защитников афинских «отеческих ценностей» от софистического скепсиса? А имена софистов до сих пор на слуху и не последнюю роль сыграли в этом их преследования…
И это не говоря уже о том, что если социальная общность начинает разлагаться и появляется индивидуализм, то повернуть процесс вспять невозможно. Можно идти только вперед – в расчете, что впереди не только болота либерального релятивизма, но и твердая земля еще не отрытых (а может, «хорошо забытых»!) ментальных континентов…
Платоновский ответ софистике
Это понял великий и в то же время очень нетипичный консерватор и охранитель Платон. Его философское альтер эго – Сократ его диалогов – только и делает, что борется с софистикой, отстаивает существование Истины, отстаивает, если хотите, «традиционные ценности». Но при этом борется он очень своеобразно – настолько, что граждане, неискушенные в философии, сами приняли его за софиста и приговорили его к смерти, как Протагора!
Разве Сократ поносит софистов последними словами, обвиняет их, что они – тайные пособники спартанцев, персов и скифов, призывает сограждан, чтоб «афинские компетентные органы» разобрались с ними по всей строгости закона в «тяжелое для Родины время Пелопонесской войны»? Нет, нет и нет! Он с софистами … спорит – в точном соответствии с правилами критического разума! И при этом побеждает, потому что в софистике имелись логические червоточины! К примеру, призывая все поверять разумом, то есть возвышая разум, софисты при этом и низвергали его до простого инструмента для достижения грубой практической пользы – потому что отвергали Истину, чистое познание.
Можно сказать, что Платон (в лице Сократа своих диалогов) бил софистов их же оружием. Он противопоставил релятивистскому либеральному просвещению софистов другое Просвещение, тоже основанное на разуме, но разуме, ведущем не к постмодернистским игрищам, а к доказательству того, что традиция предлагала в виде догмы – существование Космического божественного ума, бессмертие души, идеальное бытие. И не случайно в совершенном полисе Платона, в котором либералу Попперу чудились черты тоталитарного государства, правят философы, изучающие и преподающие науки, такие как математику или астрономию. А какая же наука без сомнений, дискуссий, возражений? Не кто иной как сам Поппер в научном сообществе искал идеал демократического государства!
С другой стороны, афинские охранители, казалось бы, выступали за «традиционные ценности». Но, увы, на самом деле они даже не задумывались о сути этих ценностей, они принимали за них догмы, противоречивые, наивные, неотрефлектированные. Лахет в одноименном диалоге Платона не сомневается, что мужество необходимо гражданам полиса, что воспитание его – важнейшая часть процесса подготовки гражданина. Но для того, чтобы воспитывать в юношах мужество, нужно знать, что это такое, иначе за мужество можно принять что-либо иное, например, бездумную отвагу, вызванную глупостью, непониманием степени опасности и ведущую к напрасным жертвам. Но при этом Лахет не может ответить на вопрос: что такое мужество? И хорошо еще Лахет позволяет Сократу начать исследование мужества, мог ведь просто объявить его софистом, обвинить в отвлечении юношества от важных гражданских дел…
Традиционные ценности останутся пустым звуком, предметом для политических спекуляций, пока она не пройдут закалку критическим диалектическим разумом. Только лишь философская мысль, просвещая консерватизм, позволяет ему не пасть до идеологии оправдания конформизма. Так, Платон показал, что мужество, свойственное грекам и воспитываемое полисом, это не выдумка поэтов, народного собрания или очередного стратега, это эйдос, существующий всегда и наделяющий мужественностью наши поступки, если мы ведем себя соответствующим образом. Платон, таким образом, придал этим ценностям онтологическое измерение.
Заключение
Согласимся, что все это звучит очень актуально. От нас сегодня требуют быть патриотами, и всякие попытки критики пресекаются обвинениями в недостаточности патриотизма. Но позвольте, а что вы считаете патриотизмом? А может быть кое-кто из тех, кто именуют себя патриотами, вовсе не таковые? И все это потому, что они не удосужились «применить свой разум»?
Как видим, проблема консервативного Просвещения не только назрела, но и перезрела. Замалчивать ее далее нельзя.
