Союз монархии с республикой

РI пристально следит за событиями предвыборной кампании в США, где набирает обороты протест консервативного избирателя против истеблишмента обеих партий. Однако за потоком новостей из США нам не хотелось бы упускать из виду другую страну, консервативные, национально ориентированные силы в которой также становятся все более популярными. Наш сайт в течение ближайшего месяца предполагает посвятить французскому консерватизму – как его истории, так и современности – целый ряд материалов.

В преддверии начала обсуждения темы французского консерватизма мы публикуем статью ответственного редактора проекта Любови Ульяновой о некоторых аспектах истории франко-русского сближения конца XIX века – сближения, в котором можно увидеть черты консервативного ценностного консенсуса двух стран, столь редкого и в те, и в наши дни.

***

13 (25) июля 1891 года, на торжественном приеме моряков французской эскадры в Кронштадте российский император Александр III стоя, с непокрытой головой слушал гимн французской республики – Марсельезу.

Это событие поразило современников, и до сих пор вызывает неоднозначные оценки. Кто-то видит в этом равнодушие императора к вопросам государственного устройства другой страны ¹. Социалистическая подпольная пресса, в свойственном ей стиле, обвинила царя в неискренности, двуличности и желании угодить французам ².

Несколькими годами ранее до этого события, в сентябре 1887 г. министр иностранных дел при Александре III Н.К. Гирс, известный своими прогерманскими настроениями, уверял германского поверенного в делах при дворе Александра III (будущего канцлера) Б. фон Бюлова: «Я вам даю голову на отсечение, что никогда, никогда император Александр не подымет руку против императора Вильгельма, ни против его сына, ни против его внука… Как могут эти французы быть настолько глупыми, чтобы воображать, будто император Александр пойдет со всякими Клемансо против своего дяди! Этот союз мог бы только внушить ужас императору, который не стал бы таскать каштаны из огня в пользу Коммуны» ³.

Показательно, что Александр III не только выслушал произведение, по понятным причинам запрещенное в России, но и выказал максимум возможного уважения к традиции другого государства – причем традиции, опирающейся на революционную легитимность. Это представляло разительный контраст с поведением Николая I – императора ничуть не менее консервативного по своим взглядам, чем Александр III. Не прошло и полувека с того времени, как российский император, следуя принципам монархической легитимности Священного Союза, не только выступал с осуждением революционных событий в европейских странах, боролся с европейскими революциями, но и позволял себе личные выпады против правителей, пришедших к власти в результате революционных событий – как, например, в отношении французского императора Наполеона III. Еще меньше времени прошло с момента освобождения Россией от османского ига Болгарии, когда русское правительство при всем своем желании оказалось неспособным повлиять на становление государственности этой страны – как в отношении ее государственного устройства, так и в отношении личности ее правителей.

Но, как представляется, поведение Александра III в тот июльский день 1891 года было не только отражением общих изменений в представлениях о том, на основании каких принципов должен быть организован европейский порядок, и какова роль России в установлении этих принципов (на современном языке этот подход можно было бы назвать главенством принципа национального суверенитета в делах европейских государств). Имело значение еще одно обстоятельство. Как ни покажется странным это утверждение, но, видимо, для Александра, бывшего безусловным сторонником неограниченного самодержавия, форма правления того или иного государства уже не отражала сущность этого государства, того или иного государственного режима. Ценности, разделяемые государственной элитой и транслируемые ей через политику, конечно, имели значение для Александра III. Но форма правления мало что говорила о содержании этих ценностей.

Условно говоря, республика могла быть более консервативной, чем монархия. Ценности, разделяемые республиканской властью Франции, могли оказаться – и оказались – российскому императору ближе, чем, скажем, идеалы имперских Германии или Австро-Венгрии.

***

Как известно, прибытие официальной французской морской эскадры в Кронштадт было своего рода символическим свидетельством сближения двух держав. Корни этого процесса уходят еще во времена Александра II, который на протяжении 1870-х годов несколько раз давал понять Германии, что не согласится на уничтожение Франции, а в 1875 году с этой целью даже специально ездил в Берлин к германскому императору Вильгельму II. Однако главные надежды Франции на поддержку России были связаны в то время с цесаревичем – будущим Александром III.

В литературе обычно обращается внимание на несколько факторов, способствовавших франко-русскому сближению в правление этого русского императора.

Во-первых, это неприязнь Александра III к Германии личного свойства. Его жена, Мария Федоровна, датская принцесса, была сильно настроена против Германии ⁴. Это совпадало с антинемецкими настроениями будущего Александра III, который в 1870-е годы находился в оппозиции к политике и взглядам своего отца, в том числе к его германофильству.

Во-вторых, установление между Россией и Францией тесных финансовых и промышленных контактов. Как показывает в своем исследовании о франко-русском сближении крупнейший советский специалист по этой теме А.З. Манфред, французские банкиры, в 1870-е годы занимавшие проанглийские и антирусские позиции, в 1880-е годы меняют свое отношение: они начинают участвовать в промышленных предприятиях, прежде всего, Юга России, в первой половине 1880-х годов, а затем – в политике кредитования России, активном предоставлении русскому правительству внешних займов. Тесная финансовая связь, возникшая с конца 1880-х годов, как отмечает Манфред, послужила для части французской историографии поводом к утверждению о финансовой зависимости России от Франции как главной причине франко-русского сближения и заключения союза. Сам Манфред отрицал первостепенное значение этого фактора.

В-третьих, совпадение национальных интересов России и Франции в противостоянии Германии и ее растущей роли в европейских делах. Для Франции того времени это был вопрос национального выживания, а для России, скорее, вопрос баланса сил в Европе: национальная катастрофа Франции в ходе очередной (после франко-прусской) войны с Германией казалась весьма вероятным сценарием развития событий в 1870-е, а временами – и в 1880-е годы.

Общеизвестно, что главным сторонником сближения России с Францией выступал консервативный публицист, «идеолог охранительства», главный редактор «Московских ведомостей» М.Н. Катков. Нередко считается, что именно под его влиянием Александр III решился на союз с Францией, причем это влияние оказывалось как посредством печатных выступлений публициста, так и с помощью различных конфиденциальных записок, подаваемых им императору. Однако активность Каткова, завязавшего личные отношения не только с французской прессой, но и с французскими финансовыми кругами, вызывала и неудовольствие Александра. Более того, российский император сильно разгневался после появления в мае 1887 года – за несколько лет до того, как франко-русский союз стал обретать реальные черты – во французской газете Voltaire сообщения о письме Каткова к председателю палаты депутатов Шарлю Флоке по политическим вопросам. И, несмотря на то, что Катков этого письма в действительности не писал, отношение Александра III к консервативному публицисту не изменилось, а спустя несколько месяцев Катков умер ⁵.

Однако Катков был далеко не единственным – хотя, возможно, и самым влиятельным – публицистом, выступавшим за союз с Францией. Более того, франкофильство нередко демонстрировали практически все крупные органы периодической печати. Одним из таких случаев был инцидент с французским полицейским Шнебеле, арестованным в Германии по ложному обвинению. Тогда не только катковские «Московские ведомости», но и «Новое время» Суворина, и «Санкт-Петербургские ведомости», и «Биржевые ведомости», и «Русский вестник» осудили Германию ⁶.

Идею франко-русского сближения в 1888 – 1889 годах отстаивали – правда, по разным причинам – либеральные «Русские ведомости» и «Вестник Европы», славянофильское «Новое время», близкий к либеральному народничеству журнал «Русская мысль».

«Новое время» полагало, что франко-русский союз основан «на вере и необходимости». «Вестник Европы» высказывался в пользу франко-русского союза в силу того, что это ограничит присутствие британцев в Средиземном море (любопытно, что именно ведущий либерально-конституционный журнал России того времени выдвигал имперскую в своей основе мотивацию). «Русские ведомости» на первый план также выдвигали причину геополитического толка – сближение с Францией позволит установить «равновесие» в Европе. Либеральные же народники из журнала «Русская мысль» обращали внимание на благоприятную для России позицию Франции в «восточном вопросе» и в отношении участи славян.

Парадоксально, но монархические «Московские ведомости» доказывали, что республика во Франции не препятствует сближению, а либеральные «Русские ведомости» оговаривали свою враждебность к той же республике ⁷.

Однако столь широкий консенсус в печати в отношении франко-русского сближения не был столь очевидным в правительственной элите. Так называемой «французской партии» (К.П. Победоносцев, министры внутренних дел Н.П. Игнатьев и Д.А. Толстой, начальник Генерального штаба Н.Н. Обручев, генерал, вскоре ставший фельдмаршалом, И.В. Гурко) противостояла весьма влиятельная «германская партия»: министр иностранных дел Н.К. Гирс, его ближайший помощник и будущий преемник В.Н. Ламздорф, военный министр П.С. Ванновский, послы в Германии П.А. Сабуров и Павел Шувалов. Придворной опорой этой партии являлась жена царского брата Владимира Александровича великая княгиня Мария Павловна (урожденная принцесса Мекленбург-Шверинская) ⁸.

В свою очередь, во Франции союз с Россией был практически единственным общим пунктом для всех политических сил (за исключением социалистов), раздираемых по всем другим вопросам как внутренней, так и внешней политики, достаточно жесткими противоречиями.

***

Конечно, сближение России с Францией, имевшее место в 1880 – 1890-х годах, можно объяснить приведенными выше сугубо прагматическими соображениями. Однако, как представляется, этим дело не ограничивается. Всего названного было недостаточно для Александра III. И тот факт, что практически весь период его правления министром иностранных дел был человек прогерманской ориентации, вполне убедительно показывает, насколько неоднозначным было отношение императора к сближению с тем или иным государством.

И такое сближение не могло состояться при отсутствии общих ценностных оснований.

Это, видимо, понимали и в самой Франции. Так, в 1887 году французское правительство попыталось организовать негласные переговоры о заключении соглашения с Россией. В качестве переговорщика планировалось отправить в Россию виконта Мельхиора де Вогюэ – известного консерватора, убежденного монархиста, опубликовавшего в 1886 году во Франции книгу о «великой русской литературе». Однако Александр III отклонил предложение о переговорах как преждевременное, из чего можно сделать вывод, что специально подобранная фигура переговорщика не произвела на него должного впечатления.

Наряду с этим Россия отнюдь не поддерживала реваншистские монархические настроения, существовавшие в некоторых политических кругах Франции. Среди прочего, Александр III не выказал никакого интереса к поддержке генерала Буланже, активно действовавшего в 1887 – 1889 годах, более того, император распорядился не принимать Буланже в России ⁹. Анти-республиканские идеи, выдвинутые буланжистами, не оказались симпатичны Александру. Буланже был воспринят как авантюрист, нарушающий политическую стабильность Франции – а именно общественная и государственная стабильность, как известно, была одной из главных ценностей для Александра.

Понятно при этом, что императору было очевидно – политическая стабильность во Франции имеет мало общего с представлением о стабильности общественно-политической системы, которая существовала в России и которую Александр III считал единственно возможной для своей страны. И дело опять же не в форме правления и не в особенностях государственного устройства, а в том, как функционировала французская политическая система. Несмотря на постоянную – нередко через полгода, год, полтора – смену правительств, в российских условиях названную бы «министерской чехардой» и означавшую полную потерю управляемости, в случае с Францией это, скорее, отражало особенности уже сложившегося политического режима, воспринималось из России как данность и даже норма – в отличие от монархического реваншизма генерала Буланже.

Перерождение власти, выросшей из революции, во власть государственническую, отрицающую революционные идеалы, продемонстрировало и так называемое «дело бомбистов» – осуждение в мае 1890 года французским судом группы русских эмигрантов-народовольцев, готовивших в Париже теракт на российского императора и организовавших с этой целью динамитную мастерскую по изготовлению и испытанию бомб. Не случайно подпольная социалистическая пресса писала об этом процессе с таким остервенением, пытаясь представить протесты французских социалистов против судебного процесса как закономерное явление, вердикт французского суда – как стремление «угодить» русскому императору, а реакцию последнего на обвинительный вердикт – как проявление «великодержавности» и желания управлять европейскими государствами ¹⁰.

Реакция Александра III действительно показательна. «Значит, во Франции есть правительство!» – такими словами, как считается, встретил он известие об обвинительном приговоре. Русский император сказал то, что хотел сказать: обвинительный приговор означает, что французское правительство руководствуется неким набором ценностей, который совпадает, хотя бы в некоторых своих частях, с теми идеалами, которые близки главе Российской империи.

Ценностная эволюция французского правительства была тем более показательной, если учитывать тот факт, что за 10 лет до «дела бомбистов», в 1880 году, стремление к союзу с Россией было ничуть не менее сильным, а вот отношение к русским революционерам – принципиально иным. Тогда во Франции по требованию русского правительства был арестован Гартман, причастный к покушению на Александра II в 1879 году. Россия требовала выдачи Гартмана, однако протесты левореспубликанских организаций, в которых принял участие и писатель Виктор Гюго, оказали сильнейшее воздействие на французское правительство. После голословного заявления Гартмана, что он – не Гартман, а Мейер, и находился он в момент покушения не в Санкт-Петербурге, а в Берлине, его отпустили с формулировкой – «личность не установлена» ¹¹. После убийства Александра II в 1881 году подобная лояльность к русской революционной эмиграции со стороны Франции, вероятно, охладила порывы нового российского императора в отношении перспектив сближения с этой страной.

Тем сильнее был эффект от обвинительного приговора русским революционерам в 1890 году.

Все это позволяет поставить под сомнение точку зрения, бытующую в историографии, что союзу России и Франции «препятствовали… различия в их государственном и политическом строе. В глазах такого реакционера, как Александр III, союз царского самодержавия с республиканской демократией выглядел почти противоестественным» ¹².

Именно после «дела бомбистов» франко-русское сближение перешло на новый уровень – начались негласные переговоры двух сторон о формах (военная, политическая, дипломатическая) и сроках заключения двустороннего соглашения. Одним из символических проявлений этого сближения и стал официальный визит французской морской эскадры в Кронштадт летом 1891 года.

***

Согласно теории республиканизма – консервативного в своей основе, как утверждает М. Ремизов, политического мировоззрения, – республиканские ценности не обязательно несовместимы с монархией или противоположны ей, в некоторых случаях возможно включение республиканских ценностей в монархический дискурс. На их основе возможна и легитимация, в том числе, и монархических режимов. Используя этот тезис применительно к историческим условиям России конца XIX века, можно предположить обратное: монархический режим, даже самодержавный, не обязательно противоположен республиканскому государству. Республика может оказаться и консервативнее монархии. Главное в данном случае – не форма правления, возведенная в абсолют идеологией Священного Союза, а ценностный консенсус конкретной монархии с конкретной республикой. Консенсус, который вполне может привести к возникновению союза столь противоположных по внешней форме, своему происхождению и способам легитимации начал.