Русская литература избыточно богата гениями и талантами. С одной стороны, это сделало русскую литературу до 1917 г. всемирно известным, и, по большому счету, никем еще не превзойденным культурным феноменом. С другой стороны, десятки, если не сотни, имен, каждое из которых могло бы стать предметом национальной гордости, канули в темные летейские воды. Многие ли из нас знают стихи Марии Петровых? А ведь по силе таланта она ничуть не уступала прославленной американке Эмили Дикинсон (справедливости ради, надо сказать, что о Дикинсон мир узнал только после ее смерти – стихи, записанные на клочках бумаги, затворница из Массачусетса никому не показывала). Но в американской поэзии Дикинсон возвышается недосягаемой одинокой вершиной, а русская поэтесса Мария Петровых в отечественной литературе – одна из многих десятков.
Впрочем, меряться талантами могут (и любят) живые и здравствующие писатели и поэты; ушедшие же в лучший мир, подозреваю, к этой забаве равнодушны. Поэтому речь не о том, кто более, а кто менее талантлив, а о памяти.
Имя Николая Степановича Гумилева было вычеркнуто из коллективной памяти советского народа почти на семьдесят лет. Советская власть боролась с поэтом с каким-то мало понятным стороннему наблюдателю озлоблением. Сначала – летом 1921 г. – подослала к Гумилеву провокатора («он был высок, тонок, с веселым взглядом и открытым юношеским лицом. Носил имя известной морской семьи и сам был моряком… писал стихи, очень недурно подражая Гумилеву» – описывал провокатора Георгий Иванов), задачей которого было подготовить почву для ареста. Затем, руками следователя Якобсона, «сшила» дело, основанное на «показаниях» мертвецов (один, Ю.Герман, был убит при переходе финской границы еще в мае, другой, В. Шведов, застрелен при аресте в ту же ночь, когда чекисты схватили Гумилева). Потом, безо всякого суда, только по постановлению Петроградской губернской ЧК (а если быть точным, то по приказу Якова Сауловича Агранова-Соренсона), расстреляла Гумилева где-то под Петроградом. А после устами своих новых клевретов (зачастую бывших приятелей и поклонников Николая Степановича) принялась поливать поэта отборной жирной грязью. На этом поприще отметились многие – и будущий муж Анны Ахматовой Николай Пунин, и соратник Гумилева по «Цеху поэтов» Сергей Городецкий, и прочно забытый ныне Александр Тиняков, начинавший, как поэт-символист, а закончивший как профессиональный нищий. То, что Гумилева довольно долго использовали в официальном советском литературоведении в качестве «шайтана, побиваемого камнями», вряд ли случайно. Выстраивалась, цитируя израильского литературоведа Романа Тименчика, «та выгородка негативного политического и эстетического контекста, в которую дозволялось помещать имя Гумилева». Новой советской литературе нужны были не только свои герои, но и антигерои – и на эту роль «певец империализма», «русский Киплинг» Гумилев подходил идеально. Его даже цитировали с высоких трибун – например, Бухарин на Первом съезде советских писателей (1934 г.) Но вскоре после Первого съезда все и закончилось. Имя расстрелянного поэта стали с маниакальным упорством вымарывать из истории русской литературы. В иные годы за одно упоминание Николая Степановича можно было загреметь на Колыму (Ида Наппельбаум получила 10 лет лагерей за то, что хранила у себя его портрет). В примечаниях к «Алмазному венцу» Валентина Катаева стыдливо сказано, что Катаев позволил себе процитировать Гумилева «пользуясь своим положением литературного генерала». А «Венец», между прочим, написан в 1977, а опубликован в 1978 гг. – вполне вегетарианское время.
И все же, и все же…
Не помню, откуда взялась у нас дома эта книга – толстый серый том в шершавом переплете. Кажется, назывался он «Антологией русской и советской поэзии ХХ века». Года издания я тоже не помню, а книга эта, увы, потерялась при переезде. Но можно предположить, что издана она была в самом конце 1970х или самом начале 1980х годов. Иногда мне кажется, что она фантастическим образом попала к нам из будущего.
Там были стихи Гумилева.
«Старый конквистадор», «Помпей у пиратов», «Жираф», «В пути», «Капитаны», «У камина»…
Я прочел – и понял, что лучше этого не может быть ничего на свете.
Конечно, легко посмеяться над восторгом подростка (мне было лет 13-14), очарованного «Музой дальних странствий», всеми этими конквистадорами, моряками, искателями приключений: мол, каждому времени – свои песни, серьезных людей впечатляют не изысканные жирафы, а строки и образы куда более глубокие, что-нибудь вроде «если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря», или, на худой конец, «власть отвратительна, как руки брадобрея». Но прошло уже тридцать лет, а мне по-прежнему ясно: лучше этого не может быть ничего.
Когда в 1986 г. только начинавший становиться «рупором гласности» «Огонек» поместил подборку «Стихов разных лет» Гумилева, журнал мгновенно стал бестселлером. Его покупали по десять штук в одни руки, и полуторамиллионный тираж был распродан за пару дней. Такого больше не случалось никогда ни с одним другим запрещенным писателем или поэтом. И этого не могло бы случиться, если бы память о Николае Степановиче действительно была бы надежно выкорчевана из советского менталитета, как выкорчевали, например, обэриутов. Получается, все эти долгие годы воспоминания о расстрелянном поэте жили в умах и сердцах людей – и только ждали заветного часа. И как тут не поверить свидетельству (кажущемуся на первый взгляд фантастическим!) Г. Свирского, относящемуся к концу 1950-х годов: «Я с предельной отчетливостью помню вечера и ночи в Геленджике, университетском Доме отдыха у Черного моря. Сырая, пахнущая водорослями ночь. Море. Собираются, сбиваются в кучки пять или шесть человек, доверяющих друг другу. Пограничники выгоняют студентов с ночного пляжа. “Не положено! После 10 часов вечера пляж – запретная зона…”. Студенты вновь и вновь просачиваются в запретную зону, поближе к морским брызгам и светящейся шуршащей воде и по очереди читают, читают, читают. Оказалось, есть ребята, которые помнят всего Гумилева… <…> Прямо с поезда я побежал к морю окунуться и услышал взволнованное, порывистое, как признание:
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам,
Темным платьям и пиджакам,
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам…
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще…
Тут заплакала какая-то девушка, навзрыд, ее пытались успокоить, увели, а я подумал в ту минуту, что эта ночь у воды, и эта исступленность описаны писателем Рэем Бредбери в его фантастической книге “451 градус по Фаренгейту”. В этом фантастическом произведении государство уничтожало культуру. <…> И отдельные интеллигенты заучивали наизусть классику. И, уйдя подальше от городов, бродили по полям и берегам рек, твердя любимые строки, чтобы не забыть и передать своим детям»[1]
А когда стало, наконец, «можно» – то востребованы оказались и жирафы с Помпеями, и Девы-Птицы из лесов Броселианы, и знаменитый заблудившийся трамвай. А потом пришел черед прозы Гумилева, кристальных его «Записок кавалериста», в которых словно пробудился дух Лермонтова. И появился на книжных развалах черный четырехтомник «Собрания сочинений» – репринт вашингтонского издания под редакцией Струве…
Но тут грянули девяностые, и обществу стало не до стихов.
С реабилитированным (это не фигура речи; в 1992 г. Генеральная прокуратура РФ признала дело о «таганцевском заговоре» сфабрикованным, и реабилитировала его участников «за отсутствием в их действиях состава преступления») поэтом произошла удивительная метаморфоза. Единственный из всех титанов Серебряного века он превратился в миф, в легенду, в героя высокой трагедии. Он стал героем фантастической трилогии Андрея Лазарчука и Михаила Успенского «Посмотри в глаза чудовищ» – «Гиперборейская чума» – «Марш экклезиастов»). Удивительно, но и закономерно. Николай Степанович словно рожден был для того, чтобы стать героем остросюжетного романа. Путешественник, воин, охотник на львов, исследователь Африки, разведчик (его очерк «Умер ли Менелик?» – превосходный образец весьма специальной аналитической записки), дуэлянт, покоритель женских сердец… Но прежде всего, конечно, поэт.
Как ни странно, именно Гумилева-поэта ценят у нас меньше, чем он того заслуживает. Почему-то именно его фигура слишком часто оказывается в эпицентре «разборок» между «фанатами» других поэтов (да простит мне читатель использование этой терминологии). Причем если в случае с поклонниками Блока это еще хоть как-то можно объяснить (отношения у них действительно были напряженные, особенно под конец жизни обоих гениев), то причину плохо скрываемой враждебности к Николаю Степановичу со стороны поклонниц Анны Андреевны Ахматовой понять куда сложнее. Неужто они действительно принимают на веру пресловутое «муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем»? Или не могут простить Гумилеву, что, будучи безумно влюблен в Аню Горенко, восхищаясь ей, как девушкой, он не слишком высоко ценил ее первые стихотворные опыты? Загадка.
Как бы то ни было, у Николая Степановича есть свой собственный круг читателей и почитателей. Своего рода «тайное общество» – наследники тех, кто свято хранил память о расстрелянном поэте, невзирая на все опасности. У нас – а я, конечно, принадлежу к этому обществу – нет ни особой символики, ни тайных знаков. Все заменяют стихи. И стоит кому-нибудь процитировать строки любимого поэта – ты тут же понимаешь: это может быть один из нас.
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, веселой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
***
Но вернемся к тому, с чего начали.
Как огромные просторы России сформировали всемирно известную широкую русскую натуру, чуждую мелочности и сосредоточенности, так и избыточное богатство литературы нашей сделало нас небрежными и небережливыми по отношению к русскому культурному наследию. Можно было бы ожидать, что после возвращения Николая Степановича Гумилева в Пантеон славы русской поэзии и раскрытия деталей его подлого убийства, память поэта будет увековечена в граните и мраморе. Скульптурная композиция, посвященная Н.С. Гумилеву, А.А. Ахматовой и их сыну Л.Н. Гумилеву, действительно была открыта в городе Бежецке, недалеко от которого находилось имение Гумилевых Слепнево (кстати говоря, именно в Бежецке энтузиасты уже который год пытаются открыть музей Николая Степановича). Стела черного мрамора с не особенно похожим портретом Н.С. стоит в Коктебеле (где жил Максимилиан Волошин, с которым Гумилев, как известно, стрелялся на дуэли). Наконец, в поселке Шилово Рязанской области в 2010 г. был установлен бюст Гумилева, вроде бы гостившего в тех местах в свою гимназическую пору. И это все.
В Санкт-Петербурге, культурной столице России, к которой Николай Степанович имел куда большее отношение, чем к Коктебелю или Рязанщине, нет ни памятника, ни бюста поэта. Не говоря уже о том, что само место расстрела Гумилева до сих пор официально не установлено, а желающие почтить память поэта приносят цветы к скромному кресту у станции Бернгардовка на берегу реки Лубья.
Если верить размещенным в сети фотографиям, мемориальная табличка на доме №10 5-й линии Васильевского острова, где Николай Степанович жил перед отъездом на фронт в 1914 г. и где собиралось «Общество ревнителей художественного слова», организованное им при редакции журнала «Аполлон», «украшала» это здание еще сравнительно недавно. Кавычки здесь потому, что мемориальная табличка производила впечатление вырубленной начинающим каменотесом из кривого куска мрамора.
Но теперь там нет и ее.
В январе этого года мы с женой совершали небольшую экскурсию по питерским местам, связанным с Николаем Степановичем. Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили, что табличка с именем Гумилева исчезла со стены дома номер 10.
Итак, в Петербурге нет памятника Гумилеву. В России нет музея, посвященного Гумилеву. А с дома, где жил поэт, исчезает даже мемориальная табличка.
Мы или слишком богаты, или слишком безрассудны.
В год, объявленный Президентом Годом Литературы, это особенно очевидно. И мне очень бы хотелось, чтобы к следующему юбилею Николая Степановича – а 15 апреля 2016 г. исполняется 130 лет со дня его рождения – мы отдали ему хотя бы часть лежащего на наших плечах долга памяти.
[1] Свирский Г. На лобном месте: Литература нравственного сопротивления (1946-1976). Лондон, 1979. С. 94-96).
