В год 90-летия Союза писателей СССР в постсоветской России заговорили о повторении эксперимента по «огосударствлению словесности». Буквально на днях, во вторую годовщину СВО, группа литераторов объявила о создании «Союза 24 февраля».
Его декларация содержит не только критику коллег по цеху, которые «ныне отреклись от своей страны и либо открыто поддержали нашего военного противника, либо заняли выжидающую позицию», а также – «литературных структур», которые «показательно игнорируют происходящее, демонстрируют нейтралитет, зачастую агрессивный».
Наряду с диагнозом о «неадекватности прежних форм литературной политики, их несоответствия духу времени», дается и вполне недвусмысленный рецепт: «Мы считаем, что государство имеет возможность четко заявить о своих интересах в литературе, а не пускать процессы на самотек. Государство должно прекратить тратить средства на демонстративно политически нейтральные проекты в сфере литературы, не говоря о финансировании тех, кто занимается откровенным саботажем или культурной диверсией. Воссоединение литературы с остальными сферами культуры позволит государству задавать творческому сообществу приоритеты на основе наших национальных ценностей, одновременно и традиционных и новаторских».
Если бы с такой инициативой никто не выступил – её следовало бы выдумать. Как вполне закономерное следствие нашумевших разговоров пранкеров с писателями. Хотя вовсе не очевидно, что инициаторы «культурных спецопераций» Вована и Лексуса рассчитывали именно на такой исход. Или – что воссоздание «литературной вертикали власти» будет пределом их мечтаний.
Но рукопись нельзя продать
Отказы книготорговых сетей от продажи произведений дискредитированных авторов и выплаты им гонораров – причем, сделанные «по доброй воле», т.е. не по указанию правоохранительных органов – ничто иное как ограничение спроса нерыночными методами.
По сути, отдельные книги по определенным причинам перестают быть товаром.
Аналогии с советскими временами здесь оправданны лишь на первый взгляд. Коммунистическая цензура — это, скорее, про ограничение предложения. А феномен «самиздата» — скорее, про неспособность советских властей окончательно обнулить спрос на нежелательные произведения или произведения нежелательных авторов.
Наконец, экономика СССР в принципе была нерыночной. Тогда как Россия, несмотря на конфликт с Западом, не собирается отказываться от поощрения частной инициативы и содействия конкуренции. Наоборот, и Кремль, и кабмин видят в этом едва ли не главную защиту от «адских санкций».
Впрочем, это не мешает исподволь уводить некоторые отрасли с рынка. Происходящее в книгоиздании — наглядное тому подтверждение.
И дело здесь не только в том, как быстро будет расширяться список «литературных жертв» Лексуса и Вована — хотя в том, что они не ограничатся Акуниным* и Улицкой, сомневаться не приходится.
Как показал кейс сорокинского «Наследия», есть ведь ещё параллельное движение представителей «возмущённой общественности», которые инициируют поиски крамолы в самих, уже изданных, книгах. Вне зависимости от того, насколько сдержан в своих высказываниях их автор.
Чем больше будет искаться и находиться поводов для «литературной ревизии» — тем скорее они достигнут критической массы. Прежде всего – с точки зрения доходов книгоиздателей, поскольку «отменяемые» произведения и писатели, как правило, оказываются в числе до недавнего времени весьма читаемых и востребованных аудиторией.
Что, впрочем, неудивительно. На заведомых графоманах или элитарных «малотиражниках» добровольным «буревестникам культурной революции» не заработать медийный и иной капитал.
Но как быть с ужимающимися в этом случае капиталами книжной отрасли?
При том, что именно финансовые ресурсы частных книгоиздателей и книготорговцев (и так, прямо скажем, далеко не «олигархические») после развала СССР и начала рыночных реформ позволяли хоть как-то выживать тем представителям интеллектуального класса, которые решили сделать печатное слово главным источником средств к существованию.
Инженеры для вождя
Полное обнуление «бумагомарателей» за неимением средств на их содержание – вариант, конечно, не совсем фантастический. Но как после этого защищать свое право на цивилизационную (а не варварскую) самобытность?
С другой стороны, едва ли случайно знаменитая фраза про «инженеров человеческих душ» (кстати, позаимствованная у Юрия Олеши) была произнесена Сталиным на встрече с писателями в октябре 1932-го – на фоне индустриализации, призванной вывести СССР в «топ» мировых держав и, в то же время, ставшей еще одной «точкой перелома» для страны и общества.
Как ни покажется странным и парадоксальным, советский вождь рассуждал практически в логике своего заклятого врага и непримиримого оппонента Льва Троцкого. «Развитие искусства есть высшая проверка жизненности и значительности каждой эпохи», – утверждал тот еще в 1923-м, за девять лет до описываемых событий, в предисловии к сборнику своих статей с симптоматичным названием – «Литература и революция».
Нельзя сказать, что, вопреки интенциям большевистских вождей, писательский цех последующие годы оставался предоставленным самому себе. Яков Агранов, ближайший сподвижник Генриха Ягоды и, пожалуй, первый в отечественной истории, чекистский «куратор муз» посмотрел бы на утверждающих обратное, мягко говоря, с большим удивлением.
Но о создании приемлемых условий жизни и быта для тех, кто (по Сталину) «помогает в переделке [человеческой] души», власти задумались лишь в начале 30-ых. В значительной степени это было обусловлено возвращением Максима Горького, который, кстати, окончательно переехал в Советский Союз в мае 1933-го, т.е. уже после упомянутой встречи Сталина с литработниками. А как раз на ней генсек анонсировал строительство «писательского городка с гостиницей, столовой, баней и библиотекой» — проекта, из которого впоследствии появилось знаменитое «Переделкино» и идею которого, по утверждению ряда историков, Сталину предложил именно Горький.
Никто, кроме «буревестника революции», не мог возглавить и Союз писателей, чье создание в 1934 году стало логичным итогом сталинской инициативы по «упорядочиванию литераторов».
А если у писательского сословия были шансы таким образом оформиться в третью, интеллектуальную, силу, равновесную двум другим «столпам режима» – партийно-хозяйственной номенклатуре и «чекистам», – то, конечно же, помешала этому смерть Горького в 1936-м.
Хотя титул «самой читающей страны мира» и борьба за неформальный контроль над писательским сообществом, развернувшаяся уже в брежневском СССР между бобковской «пятеркой» и сусловской «идеологической вертикалью» в ЦК, — лишнее свидетельство, что посаженные в начале 30-ых «семена» все-таки дали «всходы». По крайней мере, в момент очередного обострения конфликта между «доктринерами» и «прагматиками» и та, и другая внутриэлитная партия старалась заручиться поддержкой писателей.
Без ЦК во главе
Современная Россия – вовсе не самая читающая страна в мире. И у нас сегодня нет фигур, конгениальных не то что Горькому, но даже Бобкову с Сусловым.
Но призрак «Союза писателей 2.0» будет тем ближе к материализации, чем интенсивнее будут «отменяться» коммерчески успешные авторы и/или произведения. С неизбежной в этом случае финансовой деградацией издателей, а значит, в конечном счете, – и самих авторов.
Тогда и национализация всей книжной отрасли (вплоть до главных производителей «товара») предопределена. И отчасти – желанна. Не каждый литератор предпочтет тотальное безденежье казенному содержанию. В капиталистической России «дворникам и сторожам» выжить намного сложнее, чем в социалистическом Советском Союзе. Пусть у «тунеядца» если и возникнут проблемы – максимум, с налоговыми органами.
Зато с построением «вертикали книжной власти» резко потеряет актуальность и даже станет «антигосударственным» отношение к писателям как к всего лишь «квази-хозяйствующим субъектам». Поскольку отныне их участие в воспроизводстве общественного блага будет измеряться отнюдь не только вкладом книгоиздания в рост ВВП и/или тихими радостями немногочисленных читателей-интеллектуалов.
Де-факто «Союз писателей 2.0» не может не стать новым ключевым элементом формирования повестки, а там и идеологии (если до нее всё-таки когда-нибудь дойдет дело).
Готовы ли ныне существующие госучреждения и интеллектуальные центры, в чьи задачи входит решение гуманитарно-технологических вопросов, к появлению такого подопечного? Ведь при слишком большой разнице «когнитивных потенциалов» (не в пользу кураторов) велик риск, что писатели опять попытаются сыграть свою игру, предложив власти и обществу те образы и смыслы, которые до сих пор – скорее по субъективным, нежели объективным причинам — были в дефиците.
Может быть, не стоит поэтому перебарщивать с шутками над «бумагомарателями», пока они вновь не превратились в «инженеров человеческих душ»?
*внесен в реестр экстремистов и террористов
