Петр Губер – автор одновременно и известный, и забытый. Наверное, едва ли не каждый припомнит «Донжуанский список Пушкина», вышедший первым изданием в 1923 г., а в начале 1990-х выдержавший сразу несколько изданий, от репринтного воспроизведения до перепечатки где-то на окраинах бывшего Союза.
Переводчиков почти всегда помнят намного хуже, чем авторов – но прежде всего через переводы Губер вернется после забвения 1940 – 50-х в советскую литературу, уже посмертно (арестованный в 1938 г. и погибший в Кустолае в 1941). Его перевод и комментарий «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского, несколько раз переизданный с 1960 года1, станет важной частью советского интеллигентского канона. О многочисленных его переводах Франса, Стендаля, Мериме, Шоу, Батлера и др. – помнят уже в основном специалисты, но эта память о нем крепка, поскольку Губер был одним из лучших переводчиков 1920 – 30-х годов.
А вот как романист – он оказался почти совершенно забыт. Отчасти, как и почти всякий «приговор истории», и этот – не случаен. Действительно, романы Губера читателю покажутся, скорее всего, довольно странными – точнее, он воспримет, интерпретирует вынесенное на обложку жанровое обозначение «исторический роман» прежде всего как указание отсутствующего – в том смысле, что эти тексты не будут подходить под корпоративные критерии исторического научного исследования, а от научно-популярных очерков будут отличаться появлением воображаемых персонажей. Впрочем, роль последних столь своеобразна, что скорее речь пойдет о «романе» в том же смысле, в каком уже в 1860-е годы, говоря о выдающихся авторов исторических романов, Тэн называл в первую очередь Тьерри и Мишле – рассказы о временах Меровингов первого и историю французской революции второго, равно как и сейчас зачастую так обозначают жанровую принадлежность другого сочинения на тот же предмет, трехтомника Карлейля.
Губеру довелось выпустить три романа – все они об одном и том же времени, об эпохе, которую автор явственно любил и любовно изучал, о конце XVIII – первой половине XIX века, от времен Директории до «весны народов». О каждом из них стоит говорить особо – уже от того, что это книги умного и тонкого автора, они далеки от «исторических иллюстраций», живописного повествования о том, что и так известно – а выступают одновременно и формой «художественного исследования», и размышления о современной истории. Размышления, далекого от прямолинейных аллюзий – напротив, современность, новый опыт – то, что дает возможность если не лучше, то иначе понять прошлое, перепрочесть его и услышать ранее неразличимое или же именно от повторения ставшее незаметным, неслышимым.
Но пока – разговор лишь о последнем из опубликованных Петром Губером романов.
«1830» – роман, вышедший в «Издательстве писателей в Ленинграде» в 1930 году, к столетнему юбилею июльской революции в Париже. И в начале может показаться, что это – один из образчиков «историко-революционной» литературы для детей и юношества, в изобилии расплодившихся уже с 1920-х годов, в свою очередь наследуя почтенной европейской традиции XIX века, за Эркманом-Шатрианом и множеством других, менее известных.
Читатель застает двух русских в Париже, покидающих одно из первых представлений «Эрнани» Гюго – один из собеседников довольно пожилой, как вскоре узнаем – один из офицеров войны 1812 года и заграничного похода русской армии, в итоге осевший в Париже, второй – совсем молодой, которого старший опекает и подтрунивает свысока. Более схематичной позиции для начала изложения событий трудно представить – но вскоре станет понятно, что автор сознательно избирает этот прием, «романная форма» в смысле «правдоподобного» рассказа о вымышленных персонажах его не интересует. Губер строит повествование по старой модели, от всевидящего неназванного автора, и пользуясь этой позицией сводит воедино, в одном пансионе, всех, кто ему потребен – от русского полковника в отставке, проведшего в этом доме последние полтора десятилетия, эксцентричного англичанина, в котором мерцает Джэк Потрошитель, до «месье Шарля», который оказывается Шарлем Фурье, а сын хозяйки пансиона для удобства романа – чтобы не вводить лишних персонажей – оборачивается поклонником сен-симонистов и отведет на лекции Анфантена своего русского сверстника.
Рассказ ведется между двух позиций: автора, говорящего из «ниоткуда» – и диалогов и взглядов самих персонажей, которые все – чужаки.
Революция «наплывает», складывается из множества разных событий – в момент начала рассказа при дворе Карл X уже раздумывает над будущими ордонансами, которые запустят события трех июльских дней, спорят в палатах, готовятся к выборам, сенсимонисты проповедуют новую религию, а Фурье все размышляет о гармонии страстей.
Примечательно, что роман полон симпатий к старому миру – реставрации, которая имеет свою честь, свои принципы – и от того и погибнет. Карл X, посещающий неаполитанский праздник в Пале-Рояле – с трудом поднявшись, «очень медленно, с долгими передышками», по лестнице – разглядывает новую обстановку дворца герцогов Орлеанских:
«Но общий стиль мебели и украшений ему не понравился. Слишком много золота и пестрых тканей, слишком вычурная форма диванов и кресел. В роскоши Пале-Рояля старому барину померещилось что-то крикливо-мещанское, какой-то привкус дурного тона, понятный и естественный у банкира, но не позволительный герцогу» (110 – 111).
Люди старого мира оказываются временами во власти предрассудков – в отличие от мира буржуа, которые – не важно, верно или нет, но стремятся преследовать свой интерес. Карл, губящий и себя, и династию – при этом человек, который вызывает род не только симпатии, но и почтения, Луи-Филипп понятен, в изображении Губера он может вызывать и сочувствие, но не более того, именно от понимания слабости – как его нежелание никуда в очередной раз бежать, он слишком много всего перенес, слишком много было в его жизни, чтобы быть готовым принять это еще раз, да «и бумаги процентные тоже упадут несомненно» (124):
«В его лице судьба пошутила над всеми теории о непреодолимом влиянии наследственности.
<…> Людовик-Филипп был самым подлинным, самым неподдельным буржуа. Лишь по необходимости, и то нехотя, он пристегивал иногда личину родовитого герцога» (123).
Генерал Сен-Шаман, командующий одним из правительственных отрядов 28 июля, сталкивается с толпой:
«- Добрые люди, – сказал он мягко. – Уходите отсюда. Возвратитесь в ваши дома. Здесь вам угрожает опасность.
– Нам нечего делать дома, – визжали женщины ему в ответ. – Мы хотим есть. Найдите нам работу. Лучше сдохнуть, чем так маяться.
Это было очень странно: в то время как в других частях Парижа народ сражался за лозунги, которых он не понимал, на площади Бастилии, где прозвучал его настоящий клич, никто и не думал браться за оружие. Генерал Сен-Шаман начал бросать в толпу золотые и серебряные монеты, кредитки, все что только нашлось у него в кармане. Он испытывал тягостное, непонятное смущение. Он хотел задобрить деньгами этих людей, которых его солдаты могли разогнать в один миг, как бурный ветер разбрасывает кучу сухих мертвых листьев» (289).
Роман оказывается наполнен выразительными портретами – от старого короля до маршала Мормона, от соперничающих Перье и Лафита до старого Лафайета, целиком озабоченного лишь собой и своей репутацией в истории. Вот, например, один штрих из сцены заседания парижских журналистов, обсуждающих декларацию против июльских ордонансов, где восходит звезда Тьера:
«Арман Каррель, писанный красавец во вкусе романтической эпохи с пышной вороной шевелюрой и с тонкими чертами бледного лица, был непритворно возмущен:
– Вот народ! Вот Париж! – повторял он. – Легкомыслие, беззаботность, неумение серьезно отнестись к чему бы то ни было. Для этих людей хартия сводится к трем вещам: иметь работу, дешево покупать хлеб и платить мало налогов.
“Э, да он совсем глуп, – с удивлением подумал Тьер, впервые раскусивший по-настоящему своего коллегу. – Неужели он не понимает, олух, что работа, хлеб и налоги – довольно серьезные вещи”» (207).
Губер играет с читательскими ожиданиями – в духе литературы 1920-х годов, с ее размышлениями об изнанке больших событий, неверием в прежние картинные изображения прошлого. На протяжении всего романа читатель подозревает, что претендующий на статус главного героя Алеша, домашний учитель в русском барском семействе, погибнет на баррикадах – но нет, с ним ничего не случается, а погибает в финале второстепенный персонаж, Ардальон – верный слуга Алешиного хозяина, Платона Васильевича. Погибает и случайно, и закономерно – представая сложным символом всего романа. Его хозяин в последний из «трех славных дней» сам орудует против властей – вызволяя брата своей жены, попавшего под арест – сражаясь в уличных боях, заскучав на покое. И после победы – так уж получилось, что в этот момент для него «нашими» оказались мятежники против короля, до которых ему нет никакого в сущности дела – посылает слугу непременно добыть вина, ведь без нельзя праздновать победу.
И слуга идет выполнять приказ – раз все лавки закрыты, решая взломать винный погреб. Он старый слуга, прошедший всю жизнь со своим барином, его своего рода двойник – и часть старого барского мира. Его схватят национальные гвардейцы – и расстреляют для примера, для восстановления порядка, в назидание, а он даже не поймет до конца, не зная французского, что с ним, собственно, происходит – как князь Полиньяк, последний глава кабинета христианнейшего короля.
1 Первое издание губеровского перевода «Похвального слова глупости» Эразма Роттердамского – 1932 г.
