Почему консерватизм теперь должен быть левым?

Что такое консерватизм?

Существует распространенная точка зрения, согласно которой быть консерватором – значит, быть сторонником правых воззрений. Между консерватизмом и правизной фактически ставится даже знак равенства. Поэтому-то и выражение «левый консерватор» многие воспринимают как оксюморон, противоречие в определении, вроде «горячего снега» или «сухой воды». Однако, чтобы выносить сколько-нибудь осмысленные суждения по этому вопросу, нужно определиться с тем, что же мы понимаем под консерватизмом, и что под левым и правым политическими мировоззрениями.

Возникновение идеологии консерватизма связывают с именами Эдмунда Берка, Жозефа де Местра, Рене де Шатобриана.

Последний, собственно, предложил сам термин; «Консерватор» – это название газеты, которую он стал издавать. Все эти деятели были противниками Французской революции. Программа этой революции фактически сводилась к реализации ценностей модернистского, эгалитарного общества, которое после победы революции и в результате ее победы пришло на смену традиционному обществу во Франции и в Европе (а затем и практически во всем мире, не считая его отдельных анклавов в странах «третьего мира»). Современный российский исследователь консерватизма Аркадий Минаков пишет об этом: «Консерватизм конца XVIII — начала XIX в. появился как реакция на рационализм и индивидуализм Нового времени, теорию прогресса …воплощением которых стала Великая французская революция. Он заявил о себе в работах Э. Бёрка и Ж. де Местра».

Итак, консерватор в политике и идеологии – это тот, кто видит образец в традиционном, домодернистском обществе. Для европейских консерваторов свойственна идеализация средневековья и иногда – греко-римской или германской древности, для русских – идеализация допетровской, московской Руси.

При этом можно выделить политический консерватизм, который предполагает симпатии к монархии, сословному устройству общества, религии, связанной с государством (Ж. де Местр называл это «принцип союза алтаря и трона») и культурный консерватизм – признание ценной и важной философию и искусство домодернистской эпохи (античных, средневековых и отчасти ренессансных и даже ранних новоевропейских творцов – от Гомера до Бальзака). Заметим, что культурный консерватизм не всегда соседствует с политическим, впрочем, об этом мы поговорим позднее.

Что такое правое и левое политические мировоззрения?

Обратимся теперь к правому и левому политическим мировоззрениям. Точкой отсчета и здесь является эпоха великой Французской революции, однако в этом случае нельзя не признать, что правые и левые – порождения революции, а не ее противники. Общеизвестно, что и свои названия они получили в силу того, что сторонники первого (конституционалисты) занимали правую часть зала в революционном французском Конвенте (Национальном собрании), а сторонники второго (жирондисты, якобинцы и кордельеры) – левую сторону.

Таким образом правые вовсе, строго говоря – не совсем консерваторы (хотя некоторые к ним приближаются). Консерватизм в точном смысле слова¹ – вообще по ту сторону от правого и левого, он относится к миру, где такого разделения вовсе не было. И правые, и левые – сторонники модернистского, посттрадиционного общества, но первые – в буржуазном, более или менее умеренном его варианте, а вторые – в антибуржуазном и даже социалистическом.

Французскую революцию принято называть буржуазной и это верно в том смысле, что ее успехом воспользовалась буржуазия. Но буржуазия была ведущим, но не единственным классом, восставшим против аристократии и монархии. Свои герои в сонме французских революционеров есть и у антибуржуазных сил современного общества, левых, социалистов и коммунистов. Это «кордельеры» и «бешеные» – Жак-Рене Эбер, Жак Ру, первая актриса-феминистка «гражданка Клэр Лакомб» и, собственно, коммунисты XVIII века, такие как Гракх Бабеф. Они шли дальше требований установить республику и отобрать у аристократов их собственность, за что выступали жирондисты и якобинцы. «Бешеные» требовали раздела крупных поместий, передачи земли бедным крестьянам, финансовой поддержки городской бедноты, власти общин (коммун), закрытия бирж и казней спекулянтов, госрегулирования цен, а если говорить о Бабефе – утверждения настоящего тотального госсоциализма, напоминающего военный коммунизм большевиков.

Итак, различие между правыми и левыми сводится к противопоставлению капитализма и социализма. Правые выступают за частную собственность, свободный рынок, левые – за государственное регулирование, государственную и общественную собственность. Иногда говорят, что правые, будучи твердыми и последовательными сторонниками частной собственности, еще выступают за права и свободы личности, а левые ставят коллектив и его права выше личности, в целом это верно, но вообще-то и среди левых есть демократы, и среди правых есть авторитаристы (в конце концов, Дубчек был левым, а Пиночет — правым).

Остальное все второстепенно: правые, конечно, формально выступают за религию и традицию, но лишь в той мере, в какой это предполагает капитализм, буржуазная, парламентская, секулярная демократия и свободный рынок. Так, лидер современных французских ультраправых Марин Ле Пен протестует против публичных проявлений религиозности мусульман во французских городах, апеллируя вовсе не к «традиционным католическим ценностям», а к … закону об отделении религии от государства от 1905 года. А лидер правоцентристов Саркози прямо говорит о публичных молениях мусульман: «Это ужасающее покушение на принципы светскости, на ценности нашей Республики»²»…

На первый взгляд кажется, что правые, подобно консерваторам – сторонники государства, социальной иерархии, в отличие от социалистов-эгалитаристов. Но если мы внимательнее приглядимся к государству, которое они возводят в разряд чуть ли не абсолютной ценности, то увидим, что оно мало что имеет общего с государствами традиционного мира. Это – не что иное как буржуазное, модернистское, бюрократическое государство, порождение механистического мышления капиталистического века, что очень хорошо показал еще Томас Гоббс в своем «Левиафане», сравнив его с механическим чудовищем. Собственно, само слово «state» стало употребляться в английском языке в современном значении – «государство» лишь с XVI века и одним из первых в этом значении его использовал опять-же Гоббс: «тот великий Левиафан, зовущийся …. State (по-латыни Civitas)». Слово это восходит к латинскому «status» и указывает на наличие в таком обществе универсального закона, распространяющегося на выходцев из всех страт, что было немыслимо в средневековье.

Наконец, правые, как известно, сторонники национализма, однако нации – тоже порождение эпохи капитализма, в средние века нациями назывались студенческие землячества, а государства были полиэтническими империями. Объединение в национальные сообщества были формами борьбы буржуазии против аристократии, которая вообще-то лишь условно разделялась на французскую немецкую, испанскую и являлась наднациональным панъевропейским социальным слоем. «Да здравствует нация!» – это лозунг французских революционеров XVIII века. Подлинный консервативизм восходит к идеям Жозефа де Местра и французских «белых», которые боролись как раз против идеологемы нации и национального государства, за многонародную и многоязыкую феодально-федеративную Францию, управляемую Бурбонами, королевским домом, правившим еще и в Испании и в Австро-Венгрии.

Так что Марин Ле Пен, объявляющая себя лидером французского национализма, по сути, имеет к якобинцам гораздо большее отношение, чем левый социалист Меланшон, объявляющий себя интернационалистом (ведь социалистический интернационализм воспроизводит на новом витке исторической спирали добуржуазный пан-европеизм)…

Как видим, строго говоря, выражение «правый консерватизм» – не в меньшей степени оксюморон, что и левый консерватизм. Однако второй, в отличие от первого, жизнеспособен…

Почему правый политический консерватизм – утопия?

Если взглянуть на вещи трезво, то становится очевидным, что реконструкция государства и общества в том виде, в котором оно было в домодернистском мире (а именно это – проект консерваторов и политических «традиционалистов») – очевидно, утопия. Это показал опыт XIX, а затем и ХХ века.

История «Аксьон франсез» – самой яркой европейской организации европейских монархистов-реакционеров есть не что иное как пример вырождения в политически ничтожную силу. Идею возрождения французской монархии посчитал безумной даже папа Пий XI, осудивший «АF», хотя члены организации были ревностными католиками. Лидер «АF» Шарль Моррас оказался в конце жизни в тюрьме как коллаборационист. Сегодня «АF» – являвшаяся 100 лет назад мощной силой, сравнимой с социалистами и коммунистами – сборище крикливых фриков, веселящих публику.

Самый известный теоретик европейского консерватизма – «черный барон» Юлиус Эвола искал возможности осуществить свою реакционную утопию в союзе с итальянскими фашистами. О модернизме и антиконсервативности этого самого правого движения Европы он с разочарованием написал в своей послевоенной книге (гораздо менее известной, чем предвоенные работы!) со знаковым названием «Фашизм. Критика справа». Бесславный конец русского черносотенства говорит сам за себя, а попытки возродить российскую монархию в 1990-е, приведшие к омерзительным политическим комедиям даже не заслуживают того, чтоб о них подробно говорить.

Российские сторонники политического консерватизма любят вспоминать слова философа Константина Леонтьева о том, что «Россию надо подморозить». Но он произнес эти слова, когда с точки зрения консерватора было что подмораживать – существовала монархия, сословность, государственная церковь. Прошло 150 лет после этого и Россия все же свалилась в капитализм (даже советская отсрочка в 70 лет не помогла!). Капитализм разъел последние остатки традиционных устоев. Недаром сегодня так много говорится о возрождении традиционных ценностей, причем, говорится теми, кто в 1990-е ничего от них не оставил (или не их прямыми и наследниками). Уже из этого видно, насколько серьезны такие призывы…

Сторонник настоящих традиционных идей и ценностей в области политики в современном мире (не только в Европе, но и в России) неизбежно выглядит в лучшем случае чудаком, одиноким романтиком, мечтающем о невозвратимом, а как правило – кем-то вроде «городского сумасшедшего» (некоторые из них, поняв это, увы, начинают монетизировать этот образ – примеры у всех перед глазами!). И с этим уже ничего не поделаешь.

В сущности, все, на что способен сегодня консерватизм (в точном, а не в обыденном смысле слова) – это сохранение классических ценностей в сфере культуры. То есть настоящим, жизненным, а не бутафорским консерватизмом может быть сегодня лишь культурный консерватизм. И здесь мы сталкиваемся с интересным парадоксом – из политических сил современного мира он может сосуществовать (пусть и не бесконфликтно) лишь с левыми.

Классика и капитализм

Еще Г.-В.-Ф. Гегель заметил в своей «Эстетике» несовместимость капитализма и классической культуры. Конечно, он капитализмом это не называл, он писал о «развитом государстве», о «гражданском обществе». Но символично как он характеризовал это «гражданское общество» – «царство нужды и рассудка». Это общество, в котором индивид с одной стороны отделен от родовой, социальной целостности, всеобщности, где он превратился в «маленького человека», живущего своими мелкими, пошлыми интересами. С другой стороны, в этом обществе разделение труда во всех сферах достигло таких размеров, что «государство не является конкретным действием одного индивида», государственная и общественно значимая деятельность уже не может быть доверена «произволу, силе мужеству, храбрости, могуществу, разумению одного лица».

Иными словами, государство стало машиной, а человек – винтиком в ней. От винтика не требуется проявлять храбрость и мудрость, от него требуется выполнять инструкции. Поэтому больше нет почвы для высокого классического искусства, существовавшего в древности, в средневековье и даже в эпоху Возрождения – в промежутке между средневековьем и эпохой капитализма. Нет больше героев, которых можно воспевать… Есть лишь обыватели.

С этим выводом вполне был согласен Маркс, писавший о невозможности эпоса в век научно-технических достижений. А Георг Лукач и Михаил Лифшиц построили из этого целую теорию – о неравномерности развития экономического базиса и духовной надстройки общества, придя к формуле: «при капитализме деградация искусства неотделима от общего социального прогресса».

Это знаменитые слова Лифшица из его программной статьи «Диалектика в истории искусства». Настоящее, подлинное классическое искусство, по убеждению этих «гегельянских марксистов», было возможно лишь в добуржуазном мире – в античности, в средние века, в эпоху Ренессанса, там, где рынок не был тотален, и принцип относительности, привносимый товарным обменом, не господствовал. Лифшиц считал закономерным деградацию искусства при капитализме и в авангарде с его эстетикой безобразного и антиреализмом видел яркое доказательство кризиса капиталистического искусства вообще. Лишь социализм, по Лифшицу – способен спасти классическую культуру, и чем дольше человечество застревает в преисподней капитализма, тем глубже деградация и культурное падение. Залог этому, считал советский философ, – советская культурная политика, начатая еще Лениным, твердо выступившим против футуризма, за распространение наследия классиков-реалистов в массах. Апеллируя к авторитету Ленина, «течение Лифшица» подготовило «реабилитацию» русской культуры, и прежде всего Пушкина и других национальных дореволюционных гениев, произошедшие СССР в 1930-е.

Современные велеречивые публицисты могут сколько угодно иронизировать по поводу красных «швондеров» (сам ярлык, кстати, взят у Мих. Булгакова, который был советским, хотя и некоммунистическим писателем, являясь «правым сменовеховцем», ценимым Сталиным), но в СССР был одной из немногих стран, где государство стремилось приучать народ к шедеврам классической культуры, а по ТВ показывали не шоу с мордобоем, а уроки французского языка и концерты симфонической музыки…

Современный капитализм, повторял Лифшиц, уже никогда не породит нечто подобное Бальзаку и, тем более – Шекспиру и Гомеру, все, на что он способен – кич и масс-культ. Социализм же, как показал опыт СССР – хранитель многих культурных сокровищ, которые породил традиционный добуржуазный мир и которые остаются путеводной звездой для консерваторов. Социализм сохраняет и преумножает наследие «великих консерваторов человечества» (как называл Лифшиц Платона, Данте, Гете и Пушкина), во всяком случае – в области искусства и в определенной мере – философии (здесь мы затрагиваем очень сложную и интересную тему связи марксизма с классической философией, прежде всего, с линией Гегеля – Платона, о чем писали Лифшиц и Лукач).

Конечно, при этом обязательно возникнет вопрос о религии. Социализм в его марксистской версии относился к религии резко отрицательно и советские гонения на церковь – тяжелая рана для всякого верующего человека, каковым является подлинный консерватор. Но с одной стороны из этого не следует, что новый социализм обязательно будет таким же (в конце концов история знала социалистические режимы, которые не имели таких драматичных конфликтов с религией, пример – Куба Кастро). С другой стороны, социализм, выступая против религии (что нельзя, конечно, не осуждать), тем не менее сохраняет почву для ее социального бытия – веру в Добро, в Справедливость, в Истину. Тогда как капитализм сеет повсюду цинизм, эгоцентризм, неверие в высшие ценности, нравственный, эстетический, философский релятивизм, поэтому – формально не запрещая религию, разрешая людям посещать храмы, капитализм исподволь делает все для того, чтоб люди добровольно перестали их посещать…

Заключение

Итак, единственно возможный, реальный консерватизм сегодня – это левый консерватизм (не в смысле движения коммунистов вправо, что тоже имеет место, а в смысле движения консерваторов влево). Поддержка социалистического движения (настоящего, восходящего к Марксу и Ленину, а не постмарксистского, леволиберального, отрекшегося от идей социальной справедливости во имя культуры поддержки экзотических меньшинств) вполне логична для всякого, кому дороги классика и традиция. Поддержка не означает слияние до неразличимости (лично для меня здесь примером служит поздний А.Ф. Лосев, о его тонком и диалектическом понимании марксизма я уже неоднократно писал³).

Консерватор имеет свою оценку социализма, учитывающую не только его достоинства, но и его недостатки, и в этом смысле он не может согласиться с левыми его апологетами. У консерватора есть и своя точка зрения на прогресс (что ни говори о его диалектике), и свое отношение к религии. Но осознание того, что капитализм ведет все человечество в пропасть постмодернистского, нового варварства, делает консерватора попутчиком той центральной линии в движении социализма, которая «сознательно связывает себя с высшими достижениями человеческой культуры» (представителям младшего поколения, которые в отличие от нас, в университетах Ленина не изучали, нужно здесь указать, что это – из речи вождя русской революции на съезде комсомола).

Если уж перед нами стоит выбор: «социализм или потребительское, постмодернистское, капиталистическое варварство», то в этом случае позиция подлинного консерватора очевидна.