Ночные ветры, дующие с западной стороны, главным образом из Соединённых Штатов, и с южной, из некоторых мест Ближнего Востока, рождают в нашей среде настроения, которые принято называть апокалиптическими (особенно это относится к молодёжи). Дневной отсчёт времени – от некоторых основополагающих событий (Сотворение мира, Рождество Христово) исподволь вытесняется ночным – от Конца.
В настоящей статье речь пойдёт о западных ветрах.
«Откровение Иоанна Богослова», «Апокалипсис» по-гречески – заключительная часть Нового Завета, канонически принятая в христианстве. Притом ни в православии, ни в католичестве события, в нём описанные, не должны вызывать какой-то болезненной реакции. О них «надлежит знать», и точка. Примечательно, что никакие тексты из «Откровения» не попали в состав православной литургии. Первейший авторитет в русской Церкви XIX века митрополит Филарет Московский (Дроздов) часто перечитывал «Откровение», но говорил, что картины, возникающие на его страницах, не должны «дразнить воображение».
Апокалиптическая тревога, переходящая в панику (с «назначением» конкретных дат Конца света), характерна для «народного» как его называют, или демотического христианства, тяготеющего к сектантству того или иного рода. Церковь – сосуд, призванный пронести в века изначальную Истину христианства, не расплескав её по дороге, а секты потому и называются сектами, что полноту христианства удержать не в состоянии и нередко проникаются форсированно-апокалиптическими настроениями; особенно когда к этому побуждают те или иные объективные обстоятельства: опустошительные войны, голод, эпидемии и т.п. Так было, например, в Средние века с анабаптистами или таборитами. Последним веком, прошедшим в напряжённом ожидании Конца света, был XVI-ый. (На Руси страшная апокалиптическая судорога, кончавшаяся массовыми «гарями», пришлась на XVII век и была вызвана утратой равновесия при столкновении с культурой Запада). Свидетельством того времени осталась, в частности серия гравюр Дюрера «Apocalypsis cum figuris» и его же «Меланхолия» — портрет невесёлой женщины, сидящей под песочными часами, в которых большая часть песка уже просочилась в нижний сосуд.
Но уже в следующем, XVII веке духовная энергия Европы мало-помалу начала перетекать на сторону научного мировоззрения. Родилась и крепла идея сплошной логичности мира и связанная с нею идея прогресса, движения от несовершенного к совершенному, устремлённого в бесконечность и ни о каком обрыве на этом пути не помышлявшая.[1] Ещё в 1900 году Дмитрий Мережковский писал: «Для детей века сего, людей бесконечной середины, бесконечного «прогресса», продолжения мира, нет ничего смешнее, глупее, невероятнее, оскорбительнее, чем эта главная мысль всего христианства – мысль о к о н ц е м и р а».[2]
Но как раз на пороге XX века эта мысль всё чаще посещает поэтов и людей искусства, в России и в Европе. В России особенно, здесь усиливается предчувствие близкой катастрофы: у Соловьёва и Блока, у Бунина и Белого, Скрябина и Рахманинова. И когда приходит семнадцатый год, события воспринимаются как «Апокалипсис наших дней» (Василий Розанов). Хотя это, конечно, гипербола: происходящее даёт только предощущение Последнего часа, скорее всего, весьма ещё далёкого. «Чёрный ветер, белый снег», в том значении, какое они получают у Александра Блока – только намёк на то, «чему быть должно» в своё время, только предощущение потустороннего восторга и ужаса.
Точен был Максимилиан Волошин в своём восприятии тех лет:
Крушенья царств, косматые светила,
Прообразы Последнего Суда…
Именно так: про-образы.
Человечество движется к Апокалипсису когда плавно, а когда толчками. В последнем случае рвётся наработанная веками социальная и культурная вязь и из точки Конца доносится «шум вод многих» (Откр. 1 : 15), в обычных условиях трудноразличимый за житейскими шумами.
***
Но почему в последние десятилетия, скажем мягко, озабоченность Концом света более всех демонстрируют Соединённые Штаты, страна, никогда не знавшая серьёзных потрясений (Гражданская война – единственное исключение) и подававшая себя, как пример устойчивой и комфортабельной цивилизации?
Отчасти причиною тому религиозная почва, из которой выросли Соединённые Штаты. Господствующей религией там всегда было и остаётся демотическое протестантство, не ощущающее над собою дисциплинарной руки Церкви и суждениям квалифицированных богословов не уделяющее большого внимания. Как написал один католический автор, этим овечкам не хватает надёжной овчарни. В Америке были выдающиеся богословы протестантского направления (из тех, что мне хорошо знакомы, назову братьев Ричарда и Рейнхолда Нибуров), но их влияние слабое, реальным авторитетом пользуются случайные харизматики, способные привести общины в экстатические состояния. И они возбуждают апокалиптические темы при первых признаках «почернения солнца», как оно им представляется. Даже в благополучном XIX веке в разных концах страны не раз возникала апокалиптическая паника с ожиданием конкретных дат Конца света, кем-то «назначенных».
Сегодня 60% американцев верует в предначертания «Откровения»,[3] а евангелисты (как теперь стали называть фундаменталистов) толкуют происходящие в мире события сквозь призму этих предначертаний. Даже в светских по основному содержанию журналах можно найти рассуждения о том, кто сегодня Гог и Магог, и кто «шестой царь», в какой стороне искать «жену, облечённую в солнце», с кем могут быть идентифицированы «любодеи и любодеицы Вавилона» и т.д. Это слишком торопливый, преждевременно-приземлённый подход к тестам Иоанна Богослова, равно как и к некоторым пророчествам Ветхого Завета. «Откровение» — книга видений, не поддающаяся немедленной расшифровке и переводу на рациональный язык. «Тусклы и неясны остаются образы на недопроявленной плёнке», — пишет о них прот. Сергий Булгаков.[4] Лишь в конце времён, то есть уже постфактум станет ясно, что имел в виду апостол.
Но после Хиросимы мысль о Конце мира никому уже не казалась смешной и невероятной. Чем бы ни занимались люди в разных концах Земли, у них уже «сосало под ложечкой». И чем дальше, тем сильнее: шли год за годом, и появлялись всё более разрушительные виды ядерного оружия, совершенствовалось химическое и бактериологическое оружие, в самое последнее время взяты на вооружение уже совершенно фантастические средства ведения войн. Глобальные разрушения могут произойти не только в результате военных действий, но и в мирных условиях: причиною их могут стать сбои технологий, ошибки учёных, например, тех, что имеют дело с бактериями, способными вызвать мировую пандемию. Если бы Господь захотел разделаться с человечеством руками самих людей, Он должен был бы испытать, как говорят французы, embarras de richesse, «затруднение от избытка» (да простится мне такого рода фамильярность): слишком много способов сделать это, руководствуясь «подсказками» людей.
Произошло, как говорят, «раздвоение Апокалипсиса»: на тот, что должен совершиться по воле Бога, и другой, который человечество может устроить само себе как будто «в порядке самодеятельности». Но во втором случае говорить об Апокалипсисе некорректно: потому что никакого Откровения в итоге не ожидается. Ожидается только глухая стена «Острова мёртвых» (имею в виду знаменитую картину Бёклина). Парадокс: научно-техническая мысль в продолжение последних веков была знаменосцем прогресса, и вот, совершив обходное движение, она приводит к «Острову мёртвых».
Главный распространитель апокалиптических настроений сегодня – это Голливуд. Апокалиптические, а точнее, пост-апокалиптические фильмы, в просторечии именуемые пост-апами, стали основным жанром американского кинематографа, отхватившим часть территории у соседних жанров, таких, как научная фантастика и фэнтези и частично слившихся с ними. Понятие «Апокалипсис» в них выхолощено: никакого Откровения в них, естественно, нет и не может быть, предметом изображения делается глобальная Катастрофа того или иного рода, после которой жизнь на Земле там и сям возобновляется в урезанном, опростелом виде. Согласно «Откровению», за Концом света следует Тысячелетнее царство Христово (число тысяча здесь символично, хронологически это может быть год или даже неделя), о котором вряд ли можно что-то сказать, кроме того, что оно будет.
С конца прошлого века вышло несколько сот (так!) этих пост-апов, включая некоторые европейские фильмы, следующие в русле Голливуда. Я принудил себя посмотреть их десятка два или, может быть, три (не наобум выбранных, но следуя рекомендациям критиков). За одним только исключением («Меланхолия» Ларса фон Триера, но это европейский фильм) я не нашёл в них сколько-нибудь художественных достоинств. Как правило, удаются только картины разрушений и ещё изощрённость в изображении всякого рода злыдней – такому искусству мог бы позавидовать гоголевский Вакула, старавшийся изобразить чёрта как можно гаже. Но пост-апы интересны не с художественной стороны, а со стороны социологической и футурологической. Они представляются «опытным полем», где прослеживаются трансформации американского характера, от которых зависит будущее Америки; и как считают даже в теперешних обстоятельствах не утрачивающие фанаберии американцы, также и остального мира.
Что примечательно: обычно Голливуд, заражённый левацкими идеями, оказывает соответствующее идеологическое давление на аудиторию, хотя в то же время вынужден считаться, в той или иной степени, с её запросами. Но в случае пост-апов обратная связь оказывается сильнее. А сигналы, исходящие от аудитории, можно охарактеризовать как смутно консервативные по преимуществу.
Со вкусом, как будто даже и с удовольствием показаны картины разрушенных городов. Оставшиеся целыми, но совершенно пустые города тоже производят впечатление. Америка всегда была витриной урбанизма, а вместе с тем в американцах укоренено неприятие большого города, городской жизни, этого злокачественного питомника всех и всяческих пороков («Уолден» Генри Торо оставил длинный след в американской культуре). В этом убеждает, например, фильм «Разделитель» (2011): группа жителей Нью-Йорка, укрывшаяся в убежище после ядерной бомбардировки, с каждым днём всё больше опускается, пока не становится совершенно омерзительной; и ясно, что губит их, как говорит русская поговорка, «не теснота, а лихота» и что «лихота» созрела в них ещё в мирной жизни; теснота, впрочем, тоже не лучшим образом сказывается на поведении людей.
Я что-то не припомню, чтобы в каком-нибудь из пост-апов на развалинах больших городов зачиналась новая жизнь. Пост-ап уводит прочь из города, на большую дорогу. Здесь тоже кругом разрушения, но здесь по крайней мере открывается пространство для приключений, до некоторой степени схожее с пространством классического вестерна. Американцы всегда испытывали ностальгию по временам Дикого Запада – «когда люди были людьми, а лошади были лошадьми». В пост-апах, конечно, подсветка другая. Бандитов на дорогах стало несравненно больше и стали они злее, безжалостнее. В фильме «Всадники» (2008) банда молодых людей, облачённых в нечто, представляющее собою попурри из амуниций всех времён и народов, совершает неправдоподобно жестокие преступления, вживаясь в образы всадников «Апокалипсиса». «Всадников не четверо, — говорит один из них, — их миллионы. Они родились в этом грёбаном мире, который даже не хочет их понять».
«Насмешка горькая обманутого сына»?
Немногим симпатичнее сервайвелисты, те, кто хочет выжить любой ценой, с ними тоже надо быть настороже.
Но звучит и другой мотив: сохранения человечности. В фильме «Дорога» (2009) неприкаянная пара, отец и его маленький сын бродят по дорогам разорённой страны и, повстречав на своём пути множество плохих людей, повторяют, как зарок: «Мы всегда будем хорошими, что бы ни случилось». Хороших в фильмах немало, но и им, когда этого нельзя избежать, приходится быть жестокими.
Нео-вестерн – не только приключение, но и своего рода эвристика: Америка нащупывает там своё будущее. Чаще всего оно предносится в образе небольшого поселения, очень похожего на традиционный смолл-таун, где все друг друга знают и при случае готовы друг другу помочь. Но в отличие от традиционного смолл-тауна такое поселение окружено высоким забором и жители его готовы оборониться от любых непрошеных гостей. Как правило, в этом революционно-архаизированном мире мало что остаётся от современных технических устройств; разве что стрелковое оружие; при том, что пули здесь в большом дефиците.
Между прочим, здесь не привечают ни геев, ни лесбиянок, ни иных носителей каких-то «передовых» взглядов (есть исключения, но они подтверждают правило). В некоторых фильмах, где есть такие поселения, замечаешь скандальное отсутствие чёрных или скуластых лиц.
Недоверие к человеческим множествам сказывается в фильме «Ной» (2014). Когда люди, желающий спастись от потопа, штурмуют выстроенный Ноем ковчег (эпизод, которого нет в Библии), он безжалостно уничтожает их всех, хотя это обычные люди, среди которых есть даже праведники. «Время милосердия прошло», оправдывает Ной своё поведение. Это необычно для американского кино, где «народ», как правило, вызывает демонстративное сочувствие.
История библейского Ноя может служить парадигмой для большей части пост-апов. Небольшая группа людей, спасшаяся после гибели мира, на развалинах его начинает «всё сначала», во многом повторяя опыт далёких предков. Некоторые критики допускают, что в таких картинах проигрывается реальное будущее, и что такой ход дел соответствовал бы представлениям о циклическом характере исторического процесса. В истории, действительно, совершаются возвратные движения (представление о циклическом характере исторического процесса поддерживали, в частности, два крупнейших историософа прошлого столетия – Арнольд Тойнби и Питирим Сорокин). Но смена одного цивилизационного типа другим совсем не обязательно предполагает болезненный разрыв с прошлым. Возьмите классический пример: переход от Античности к Средневековью. Полного разрыва с прошлым тогда не было: по-прежнему церкви звонили в колокола, созывая верующих, в монастырях сохранялись хотя бы начатки учёности, в миру отдельные книгочеи продолжали смаковать тонкости латинской и греческой литератур и т.д., что уже в конце VIII века привело к так называемому Каролингскому возрождению. А то, как представляют будущее некоторые пост-апы, фактически означало бы возвращение едва ли не к Каменному веку.
А если это возвращение к Средневековью, как в побившей все рекорды популярности «Игре престолов» (это тоже пост-ап: действие происходит спустя восемь тысяч лет после глобальной Катастрофы, о которой ничего толком не сообщается, но которая по некоторым признакам была вызвана ядерной войной) и ряде других фильмов, то далеко не к лучшим его составляющим. Вот уже сто лет, как историки и философы усматривают впереди «новое Средневековье», но дают ему разное толкование. Одни (Николай Бердяев – самый яркий пример) ценят в Средневековье духовную высоту и творческую энергию и надеются на возрождение именно этих качеств. Другие, их больше, видят в «новом Средневековье» «темнеющую судьбу» европейского человечества. В любом случае смена исторических циклов – очередной толчок в направлении к Апокалипсису, но никак не самый Апокалипсис.
В сторону «темнеющей судьбы» клонит зрителя и «Игра престолов». Известный экономист-глобалист Жак Аттали, посмотрев только часть сериала, пришёл в ужас. «Игра престолов», пишет он, в точности предсказывает возвращение к Средним векам, которое ожидает нашу планету в недалёком будущем. И далее: «Новое Средневековье уже здесь. Оно нас восхищает. Оно полно прекрасных историй и обещаний. Оно полно варварства. Оно ждёт нас».[5]
Ошибочно думать, что увиденное на экране остаётся где-то на поверхности сознания. Знаменитый русский правовед Лев Петражицкий писал, что прежде чем поступить тем или иным образом, человек имеет перед глазами «образы поступков». А основной их «поставщик» сегодня – экраны кино и телевидения. Оседая в подсознании, образы «Игры престолов» и подобных фильмов, могут всплыть в определённый момент и подтолкнуть к действиям в направлении даже не консерватизма, а самой глухой реакции. Зрителя соблазняют возвращением к «природе вещей», к миру, где сильные помыкают слабыми, где оправдан произвол, если он исходит от власть имущих, где жестокость так же естественна, как в животном мире.
Пишет голливудский сценарист Джон Варли: «Все мы любим постапокалипсис.. Иначе жанр не был бы настолько популярен… Всё-таки есть нечто привлекательное в том, что большая часть человечества будет стёрта с лица Земли. Разумеется, это ужасно , разумеется, нам очень жаль всех этих умерших людей. Но потаённая часть нашего «я» считает, что выжить и начать всё заново было бы не так уж плохо. По секрету, мы знаем, что мы-то выживем. Умрут другие».[6] Спасибо, как говорится, за откровенность.
Америка, взявшая себе роль возглавителя человечества, хочет остаться таковым и в исключительной «ситуации Конца света», исподволь приучая себя и остальное человечество к мысли, что он уже вот-вот наступит. Хотя это будет не совсем Конец. И не для всех. Подавляющая часть населения планеты превратится, если воспользоваться выражением Щедрина, в «материал для обугливания», но избранные сверхчеловечки продолжат существование и даже сделают жизнь в каком-то смысле более интересной.
***
Здесь верно только одно: что глобальная Катастрофа к а к д е л о р у к ч е л о в е ч е с к и х близка. Но думать надо не о том, что после, а о том, что до.
К месту процитировать святого в католичестве Фому Аквинского: «Мы должны молиться, как если бы всё зависело от Бога, мы должны действовать, как если бы всё зависело от нас».
В русском православии во второй половине XIX века зреет созвучное убеждение, что мир сей, хотя и управляется Божьей волей, замкнут и самобытен; и потому судьба человечества в определённой степени зависит от него самого. В следующем столетии эту линию продолжили два великих богослова – прот. Сергий Булгаков и прот. Георгий Флоровский. Пишет о.Г.Флоровский: «Эсхатологический промежуток» (время, остающееся до эсхатона, предела истории.—Ю.К.) есть время решений – решений, принимаемых людьми. Бог свой выбор сделал».[7]
На протяжении двух тысячелетий не раз возникал спор о Конце света: «петухи» спорили с «совами». «Петухи» ни свет ни заря кукарекали: пора готовиться к Концу. Мудрые «совы» отвечали: ещё рано. Но сейчас «петухи» настаивают на своём «с фактами в руках». Так, французский инженер и философ Жан-Пьер Дюпюи считает, что близится не просто глобальная Катастрофа, но «конвергенция катастроф» — системной, экологической, демографической, социальной, энергетической, экономической, информационной (мир напичкан информацией, которую он не может переварить и осмыслить). Беда в том, что мало кто в это верит. «Мы, — пишет Дюпюи, — не верим в то, что мы знаем… Мы считаем Катастрофу невозможной, в то время как данные, которыми мы располагаем, говорят о том, что она неизбежна, или почти неизбежна».[8]
На вопрос, что делать, Дюпюи даёт неожиданный ответ: а ничего. То есть пока ничего. Надо подождать, пока не станут явственными первые раскаты грома. Выходит по русской пословице: пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
А вот знаменитый английский астрофизик Мартин Рис, член Римского клуба, в книге с провокативным названием «Наш последний век» высказывает мнение, что ждать дальше нельзя, что надо действовать так, как если бы вы были уверены, что живёте последние дни.
Но что всё-таки нужно делать, чтобы, как выразился Дюпюи, «поменять судьбу»? Ответы на этот вопрос можно найти в рекомендациях того же Римского клуба, вот уже несколько десятилетий функционирующего и объединяющего в своём составе несколько сот учёных и публицистов со всего мира. Кого-то они шокируют своим радикализмом, но, очевидно, полумерами теперь не обойтись. Прежде всего, надо сокращать численность мирового населения (это не относится к России, где огромные пространства ещё нуждаются в заселении; для нас актуален другой вопрос: разукрупнения городов). За последние сто лет население планеты выросло с полутора до семи с половиной миллиардов. В следующие одно-два столетия, говорят нам, его необходимо сократить до оптимального уровня – один-два миллиарда; существуют вполне гуманные средства добиться этого.[9] Разрежение населения должно привести к разряжению атмосферы в мире. Конечно, такой крутой поворот на 180 градусов создаст множество проблем, но иного решения, вероятно, нет.
Далее, нужно сокращать промышленное производство, тоже радикально, хотя и постепенно. Это станет возможным не только благодаря уменьшению числа потребителей, но и благодаря уменьшению душевого потребления до уровня жизненно необходимого (на чём настаивал ещё Александр Солженицын).
Наконец, общество и государство должны установить самый жёсткий контроль над исследованиями науки, исключив самую возможность создания технологических ловушек, гибельных для человечества.
Разряжение атмосферы в мире должно существенно уменьшить вероятность военных столкновений. Хотя совсем обойтись без войн не удастся; история не может не сохранить свой драматический характер до конца времён.
Всё это, повторю, рекомендации Римского клуба. Чтобы осуществить их, требуется генеральная перевёрстка взглядов, что будет делом очень нелёгким. Как ни трудно было «расшевелить» мир традиции, ещё труднее будет заставить современный, разогнавший себя мир «угомониться». Чтобы остановить рост и добиться «отрицательного роста» (есть такой странный термин), надо прежде убить идею роста. А идея роста – производное от идеи прогресса. А прогресс с течением времени стали понимать, как движение по лестнице, ведущей вверх и в какой-то момент обрывающейся в никуда. Об этом можно было не думать, пока последняя ступенька была далеко. Но сейчас она уже близка, рукой подать, и пришло время разобраться, где действительно прогресс, а где, как выразился Розанов, «наследили и надо подтереть».
Пришло время обуздать гигантскую технологическую Мегамашину: принудить её ужаться, остыть. Не дожидаясь, пока ваххабит «пойдёт пятою Запад попирать» (предвидение Байрона в «Чайльд-Гарольде», удивительное для начала XIX века, когда ваххабизм был едва заметен в далёких по тем временам аравийских песках). Если всё-таки придёт ваххабит, он, как и обещает, превратит в груду мусора большинство научных учреждений и вообще всё, что отличает многосложную цивилизацию от военных поселений бивуачного типа. И даже если не придёт ваххабит, то это может сделать кто-то другой.
«Отрицательный рост» будет способствовать духовной, мировоззренческой сосредоточенности. И возможно, сообщит импульс человеческому творчеству в каких-то новых, непредставимых пока направлениях. Ничего благостного в такой перспективе не будет, ход истории, повторю это, останется драматичным до конца времён, но будут найдены какие-то новые слова, которые, может быть, останутся в вечности. Ещё один выдающийся православный богослов, прот. Александр Шмеман высказал предположение, что «вечность» — не прекращение времени (очевидно, в том смысле, что не будет утрачена связь с завершившимся временем. – Ю.К.), а как раз его воскресение и собирание, что «время» — это фрагментация, дробление, падение «вечности» и что к нему тоже, и, может быть, прежде всего, относятся слова Христа: «чтобы ничего не погубить, но всё воскресить в последний день».[10]
«Откровение Иоанна Богослова» открыло перед человечеством головокружительную перспективу, которая и влечёт, и страшит. И чем больше оно, человечество то есть, секуляризируется, тем сильнее проявляется у него страшливость. «Человеческое малодушие, — пишет о.С.Булгаков, — не замечает всей единственности Откровения именно как об апокалиптической р а д о с т и, которая венчает собой весь страшный путь человеческой истории с её всё сгущающимся мраком».[11]
Эта радость «растворялась» и в культуре, даже тогда, когда «конденсат» в виде иоанного «Откровения» уже не пользовался прежним вниманием. К примеру, у Фридриха Шиллера (воспитанного в западно-немецком пиетизме, но уже в молодые годы переставшего посещать храм) видим устремлённость
К морю света, к миру постоянства,
Где исчезнут время и пространство.
(Стихотворение 1781 года «Дружба»). Это в точности та картина, какая рисуется в «Откровении».
Но избыточное прекраснодушие, которое мы находим у Шиллера и некоторых других романтиков, — другая крайность, противоположная чрезмерной страшливости. Весь ход истории трагичен, не может не быть трагичным и её конец.
Апокалипсис можно сравнить с болезненной операцией, после которой наступает выздоровление: переход из мира диссонансов в мир гармонии. Один католический теолог заметил по этому поводу, что гусенице тоже больно, когда она превращается в бабочку. Двойственность Апокалипсиса – сочетание боли с радостью – относится теперь и ко времени его наступления. Если удастся «поменять судьбу» — не дать человечеству в лице его научно-технической элиты «перехватить» у Бога (с Его попущения, конечно) дело Апокалипсиса, иначе говоря, не устраивать себе Конец света собственными руками, тогда вернётся прежняя неопределённость: Конец света всегда «при дверях» и вместе с тем он может быть ещё очень далёк. Булгаков писал, что по многим признакам мы находимся ещё только в с е р е д и н е исторического процесса. Если так, то считая, что возраст истории – как минимум, пять тысяч лет, можно думать, что и впереди примерно столько же.
А значит, и настрой должен быть соответствующим. В первую очередь, это относится к молодёжи. У многих молодых людей в душах свищет пустота – отсюда проявления цинизма и жестокости. Бельгийский психиатр Ф. ван Меербеек пишет: «Воздух времени напоён Апокалипсисом, о котором постоянно напоминают media».[12] Это как медленный яд, исподволь отравляющий существование. «Дети пубертатного возраста», продолжает ван Меербеек, нуждаются в руководстве, прежде всего со стороны родителей, но родители, «дети шестьдесят восьмого года», сами утрачивают уверенность в чём бы то ни было. Не думаю, что ситуация с нашей молодёжью сильно отличается от тамошней. Похоже, что и для неё «Армагеддон» становится привычным «домом», как в романе М. и С. Дяченко «Армагед-дом».
Надо знать, верить, куда идёт «всё». По Гёльдерлину: «Сохранить в очах наивных // Глубину мудрости» (стихотворения «Патмос» 1803 года).
Покойный Юрий Карякин писал: «Определимся по отношению к Апокалипсису — остальное приложится».[13] Мне остаётся поставить здесь только восклицательный знак.
(Полностью статья будет опубликована в сентябрьском номере журнала «Дружба народов»)
[1] Исключением были романтики. Некоторые из них видели завершение исторического процесса в одних только мрачных красках. У Байрона, например, Конец – наступление непроглядной Тьмы (стихотворение «Тьма»). Это совсем не то, о чём говорит «Откровение». Противоположный взгляд был, например, у Шиллера.
[2] Мережковский Д.С. Полное соб.соч. Т. XI. М., 1914. С. 270.
[3] Kyle R. Apocalyptic Fever. «Cascade Books». Oregon, 2012, p. 81.
[4] Прот. С.Булгаков. Православие. М., 2001. С. 374.
[5] «L Express», 7. 4. 2014.
[6] booksonline.com.ua/view.php?book=140094
[7] Прот. Г.Флоровский. Догмат и история. М.: «Свято-Владимирское братство», 1998. С. 453.
[8] Dupuy J.-P. Pour un catastrophisme eclairé. Paris: «Seuil», 2009, р. 142.
[9] В самых многолюдных странах мира, Китае и Индии, это начинают понимать: в ближайшие годы там начнётся сокращение численности населения, причём в Китае оно будет очень значительным. Зато в Африке рост числа людей чудовищный, что грозит неисчислимыми бедами не только для самой Африки, но и для Европы, куда неизбежно хлынут массы африканцев.
[10] Прот. Александр Шмеман. Дневники, 1973 – 1983. М.: «Русский путь», 2005. С. 186.
[11] Прот. С.Булгаков. Апокалипсис Иоанна. Париж: «ИМКА-пресс», 1948. С. 303. Крымский писатель Сергей Головин не так давно выступил с книгой «Радость Апокалипсиса» («Диайнек». Симферополь. 2014). Не читав книги, не могу ничего о ней сказать, но то, что «момент» радости вынесен в заголовок, позволяет надеяться, что это правильная книга.
[12] Van Meerbeek Ph. Les jeunes dans l’Apocalypse. Paris: Racine, 2012.
https://www.racine.be/sites/default/files/books/issuu/9782390250326.pdf
[13] Карякин Ю. Предисловие к: Достоевский Ф.М. Соб. соч. в семи томах. Том 1. М.: «Лексика», 1996. С. 15.
