От Бориса Межуева. Мы возвращаемся к публикации материалов, обнаруженных в архиве Вадима Леонидовича Цымбурского. Этот архив после кончины ученого в 2009 году был передан его матерью, Аделью Тимофеевной Цымбурской, в мое распоряжение и был практически полностью обнародован в нескольких изданиях и сетевых публикациях. Рукопись данной статьи, еще неизвестной читателям, представляет собой семь страниц машинописного текста. Он обрывается на фразе, которую мы попытались реконструировать. К сожалению, окончания статьи в имеющемся у нас архиве не нашлось. Мы можем датировать текст приблизительно 1994-1995 годами, тем периодом творчества автора концепции «Острова Россия», когда он еще мог рассчитывать на политическую востребованность своей теории. Фрагмент раскрывает сложное отношение Цымбурского к Беловежским соглашениям и их творцам, позволяет понять, как пытался геополитик совместить признание объективной неизбежности краха советской империи с активным неприятием тех сил, которые позволили этому краху состояться.
I
По моему убеждению, геополитические разработки в сегодняшней России, чтобы иметь какую-то ценность, должны быть ориентированы на нужды того руководства и той новой элиты, которым в конце 90-х предстоит сменить сегодняшний “режим реформ”. Еще не предопределено однозначно, каким оно будет – российское руководство рубежа. XX и XXI вв., диапазон возможностей пока что широк. Одно ясно: этот режим не может не стать реакцией на моральное крушение перестройки и постперестройки с их капитулянтскими попытками – ответить на изменения мира превознесением “общечеловеческих ценностей” и “покаянием” за советскую, а то и за российскую историю. В любом случае, режиму грани веков предстоит радикально – может быть, даже нарочито радикально – продемонстрировать отпор обоим этим соблазнам. Отойди, Сатана! Никакого «покаяния»! Никаких «общечеловеческих ценностей»!
Как новое руководство осуществит этот поворот – умно или бездарно, на благо или на беду страны и ее людей, – будет зависеть от способа, которым оно ответит на несколько очень конкретных вопросов.
А из этих вопросов по меньшей мере два будут откровенно геополитического характера. Исходным пунктом практической идеологии режима неизбежно станет тезис о непрерывности нашей государственной традиции и, соответственно, о преобразовании в начале 90-х “великой России”-СССР вовсе не в СНГ, а в ту РФ, каковую имеем сегодня.
А потому мозговым центрам режима предстоит, во-первых, осмыслить совершившиеся пространственные изменения страны в контексте всей российской истории и дать оценку Беловежским соглашениям 1991-го, оформившим эти изменения. Во-вторых, опираясь на эту оценку, необходимо будет обосновать среднесрочную стратегию России в отношении мироустройства в целом, и в том числе геоэкономической организации российской платформы. Частью таких разработок станет программа отношения к пространствам и популяциям, вычленявшимся из “великой России” в комплексы “Балтии” и “Ближнего зарубежья”.
Я настаивал в ряде работ и продолжаю настаивать на том, что ни один из двух стандартных подходов к историческим, в том числе геополитическим – судьбам России, ни западнический, ни евразийский, неадекватен этим задачам, как они выкристаллизовываются сегодня.
В России видят либо окраинное государство Евро-Атлантики, пусть сильно свесившееся в Азию, но не утратившее ни европейской принадлежности, ни европейских цивилизационных обязательств; либо воплощенную «Евразию», принцип сплочения народов, обретающихся в глубине евро-азиатского континента вне Европы, да и других приокеанских цивилизационных очагов Старого Света. По евразийским меркам Беловежские соглашения – неоспоримое, монструозное предательство традиций российской истории, разрушение органической общности народов, которую теперь придется воссоздавать трудами и жертвами.
В западоцентристах согласья нет. Для их державнического крыла Россия, потеряв свой имперский запад и важнейшие порты, обращенные к Атлантике, терпит фундаментальный кризис как европейское государство и может возродить этот свой статус лишь реинтеграцией утерянного. Для «демшизы» Россия, наоборот, как раз на великоимперских путях сбилась с цивилизационной магистрали и, сбросив державническое бремя, могла бы налегке прилепиться к Евро-Атлантике демократий на правах своего рода “Швеции победнее”.
Есть еще и синтезирующие западоцентризм с евразийством “загибы”, которые я тут подробно разбирать не буду. Напомню лишь идею о том, что Россия именно как государство “евразийское” могла бы вписаться в “новый мировой порядок”, неся западные ценности, вроде прав человека и парламентарной демократии в глубины Азии. Или постулат части наших “новых правых” насчет предстоящего самому Западу раскола в жесточайшем конфликте на Запад «хороший», континентально-европейский, и Запад «зловредный», американо-атлантический, и долга России – вместе с “тюрко-мусульманским” миром примкнуть в этой битве к «хорошему» Западу против ’’поганого’’. Все эти изыски интересны до известной степени как геополитические метафоры цивилизационного шока, пережитого частью русских из-за нынешнего отдаления России от европейской платформы, но на самом деле нисколько нас не выводят за пределы европейско-евразийской контроверзы, истерзавшей российского Буриданова осла.
Никакой практической политики, сулящей русским международные успехи, ни на одной из этих двух доктрин основать невозможно, Наши отношения со странами Евро-Атлантики за последние три года, от мытарств с попытками войти в европейские структуры до нашего “югославского ангажемента”, от “Партнерства во имя мира” до отстранения России от участия в нормандских празднованиях, показывают ясно, – посткоммунистической России лучше и не думать о включении в “Европу Отечеств” при нынешнем раскладе этого субконтинента с его романо-германским интегрированным “желтком” и оболочкой из наших былых “народно-демократических” коллег-клиентов. Наше консультативное влияние на дела этого мира явно ограничится лишь непосредственно или опосредованно соседствующими с нами параевропейскими окраинами. Притязая на большее, мы в конце концов за очень уж хорошее поведение получим шанс выклянчить в Европе место ассоциированного маргинала, – маргинала признанно небезопасного, с его прошлым, с его ядерным потенциалом, с его “непредсказуемостью”, с его незападной социальностью, такого маргинала, за которым нужен глаз да глаз. Зачем нам это нужно?
С ХVIII в. мы в Европе всегда были инородной силой, давившей на весы европейского баланса. От геополитического присутствия на европейской платформе ради приобщенности к «цивилизованному миру» мы пришли в нашем веке к осаде сплоченно отталкивавшей нас Евро-Атлантики. И в то же время нельзя не видеть: мы никогда не играли столь огромной роли в жизни западного мира как в годы, когда противостояли этому отвергавшему нас миру на протяженности от Норвегии до Балкан и без нашего согласия, подобно дням Екатерины II, в Европе не выстрелила бы и пушка. Мы перестали глыбой нависать над европейцами – и стали им откровенно неинтересны, от спада газетного внимания к российской политике до банкротящихся гастролей Большого театра. Признаем за истину: Россия была по-настоящему значима для этого мира, к которому себя причисляла, прежде всего постольку, поскольку была для него опасна. Но если вспомнить, каким милитаристским напряжением и хозяйственным надломом оплатила она этот западный интерес, – поневоле задумаешься над сравнительной ценою выделки и овчинки. ’’Европа до Урала”, как и ’’Европа до Владивостока”, не имеют никакого цивилизационного и геополитического смысла, но если вторая пока остается благонамеренно-безобидным трепом, то первая, ”до-уральская” опасна имплицируемым расколом России. Потому что “Европе до Урала” по праву должна выпасть та же доля, что и “общечеловеческим ценностям” наряду с “покаянием”.
Однако, если признавать наш уход из Восточной Европы оправданным и неизбежным по абсурдной изнурительности натиска на евро-атлантическую платформу, натиска, все более утрачивавшего престижный привкус европейских игр России в прошлом, – то признаем также, что удержать при таком откате прежний запад Союза было очень трудно. Исторически, в эпохальных пределах Нового времени земли от Украины по Восточную Германию представляли цивилизационный промежуток между коренной романо-германской Европой и Россией в ее контурах великорусского государства ХVII в. В устремлении на Запад Россия усваивала себе в разных формах эти земли, ’’почти русские”, переходящие в “почти европейские”, – и тем самым давала их аборигенам повод шуметь , по конъюнктуре, о себе как о подлинной ’’похищенной Европе”. Нельзя было избежать того, что с началом нашего отката из Европы бум антирусских самоопределений покатился по той части этих территорий, которая была вписана в Союз. Борьба за сохранение ”союзного запада” в этом контексте была бы тяжбой за сохранение европейского крена России, – и то, как мы сбросили все эти приобретения, отпрянув к стартовым позициям, предшествовавшим ”похитительству Европы”, дает нам единственную последовательную альтернативу русскому геополитическому ’’европеизму”.
Радикальностью этот поворот превосходит все аналогичные эпизоды прошлого – и ’’сосредоточение” России после Крымской войны, и 1920-е, когда ’’социализм в одной стране” наступил сталинским сапогом на доктрины ’’мировой революции” и ’’Соединенных Штатов Европы”. Мы видим перемены, наводящие на мысль о конце затянувшегося петербургского периода нашей истории, – точнее его эпигонского советско-московского приложения.
Но и лозунг ’’России-Евразии” сегодня не менее контрпродуктивен, нежели девиз ’’возврата в Европу” Евразийство неоправданно раздвигает пределы России на юг – в тюркский пояс между ее нынешней платформой и Средним Востоком. Тем самым эта доктрина на деле открывает Югу путь в Россию. Надо ли напоминать, как в последние десятилетия. СССР страна, вместе с изнурением от милитаристского нажима на Европу и Переднюю Азию, одновременно напрягалась растущим демографическим перекосом в сторону плодовитых южных республик при умеренной рождаемости на основной платформе России. В 80-е казус с водой сибирских рек хорошо показал, во что ставила к этому времени русская общественность ’’евразийское братство”.
Отсюда по необходимости должна проистекать оценка Беловежских соглашений 1991-го. Какой бы конъюнктурой они ни удобрялись, какой бы быстро лопнувшей мистификацией ни была изначально идея восточнославянского консорциума, обращенного прочь от Азии к Европе, но этим сговором, вряд ли даже по сознательному намерению его российских участников, были сняты оба основных напряжения “великой России” – СССР – европейское и евразийское. Отойдя к допетровским позициям, Россия не только вырвалась из тенет Ялтинской системы, но также и отпрянула от зыбучих земель Среднего Востока, прикрывшись своим военным контингентом на самых дальних мыслимых подступах, по таджикской границе. Реинтеграторы ’’великой России”, если бы они преуспели со своими замыслами, были бы ответственны за взваливание стране на плечи двойного груза – не только бремени среднеазиатской и закавказской демографии и экономики, но и тяжести “новой Ялты”, о чем мне уже писать доводилось, – с новым рубежом: противостояния намного ближе к основному ареалу расселения русских, ’’русскому дому”.
Оценивая такое событие, как Беловежье-91, недурно вспомнить ’’Войну и мир”, где Бонапарт выведен мерзавцем вовсе не по своим историческим деяниям – в оных французский император, согласно Толстому, не больше, чем кукла, направляемая ритмом истории, – но исключительно в силу своей нравственной порочности, заставляющей его рационализировать совершающееся неприемлемым для писателя способом. Так и в случае Беловежских соглашений, рационализация их в смысле ’’возврата России в Европу” и ’’присоединения к цивилизованному сообществу” неизмеримо абсурднее самих событий в их историческом естестве.
Исходя из этих предпосылок, я выдвинул за последний год модель российской геополитики, противостоящую как русскому ’’европеизму”, так и евразийству, и получившую условное наименование модели ’’острова России”. Должен признать, что моя модель имеет вполне конкретную долгосрочную хронологическую перспективу, стратегическую нацеленность, по отношению к которой среднесрочная геополитическая линия России на стыке XX и XXI вв. обладает лишь прикладной значимостью. Тем не менее здесь, чтобы избежать бесплодной методологической и мировоззренческой дискуссии, я буду излагать свое видение оптимальной для России политики на 10-15 лет как самодовлеющей среднесрочной стратегии, а не как тактики, подчиненной некоему неверифицируемому плану более отдаленного будущего».
II
Нужна ли нам сегодня вообще геополитика или же, как приходится слышать от авторитетных идеологов и политиков-практиков, на смену геополитическому межеванию мира приходят интегрирующие схемы международного разделения труда? Отвечая на этот вопрос, мы должны иметь в виду очевидный факт: разные группы российского населения затрагиваются процессами международного разделения труда в различных формах и в неодинаковой степени, для немногих оно благоприятно, для очень многих дискриминационно. Если официальная идеология страны, подобной России, то есть не принадлежащей к мирохозяйственному ”центру”, выдвигает в фокус факторы транснационального порядка, тем самым вольно или невольно поощряется дезинтегрирующее “размалывание” общества, а способности его самосохранения как целостной популяции в существующем мире подвергаются серьезному, пожалуй даже излишнему испытанию» Геополитикой население России рассматривается как ”монолитный” субъект, целостный клан, вступающий в игру с внешним миром и делящий на всех выигрыши и проигрыши. А потому можно утверждать, что идеология российского руководства, рационализирующего свою деятельность в категориях ’’общенациональных интересов” – то есть, жизнеспособности своей популяции, – должна включать геополитический компонент, который консолидирует популяцию перед миром, утверждая единство ее игры.
Концепция «острова России» исходит из приятия опорной геополитической платформы России в ее нынешних контурах, совмещая геостратегический и в какой-то мере экономический планы с планом историко-цивилизационным. Исход холодной войны она рассматривает как <добровольный отказ России быть частью Ялтинской системы, играть роль противовеса Запада, способствуя тем самым его интеграции>.
