РI. Ноябрь 1920 года считается условной датой окончания Гражданской войны в России. 100-летие этого события будет ознаменовано установлением памятника Русскому Исходу в Севастополе. Тогда осенью двадцатого года пала последняя цитадель «белых» в европейской России, ушли корабли Черноморского флота из Керчи, Ялты и Севастополя. Что разделяет сегодня «красных» и «белых» патриотов, помимо памяти о взаимно пролитой крови? И можно ли отнестись к прошлому, как к истории, или, точнее, к Истории как к прошлому? Новое исследование Любови Ульяновой рассказывает о судьбе двух братьев, Евгения и Михаила Беренсов, офицеров русского флота, выбравших разные лагеря в эпоху русской междоусобицы. Каждый из них руководствовался своим пониманием патриотизма, своим представлением о благе страны. Каждый из них достоин уважения и воинской славы, хотя споры о том, кто из них сделал правильный политический выбор в 1918 году, наверное, не сможет прекратить ни один торжественный юбилей.
Гражданская война, сто лет назад поразившая Россию, часто называется «братоубийственной». Это название во многом аллегорическое – речь идет о семьях и близких людях, оказавшихся «по разные стороны баррикад», и их противостояние описано во многих художественных произведениях, начиная с «Тихого Дона» Михаила Шолохова. Однако гражданская война нередко была «братоубийственной» и в прямом смысле этого слова. На первый взгляд, история о братьях Евгении и Михаиле Беренсах – именно из этого ряда.
Два брата-офицера Российского Императорского флота, закончившие элитарный Морской кадетский корпус, воевавшие в Русско-японской и Первой мировой войнах, оба успешно поднимавшиеся по карьерной лестнице и на момент 1917 года находившиеся в звании капитана 1-го ранга, то есть на подступах к адмиральским чинам, после Октябрьской революции 1917 года практически одновременно и сразу заняли противоположные позиции. Старший Евгений поддержал «красных», став первым при большевиках начальником Морского генерального штаба, а затем командующим Морскими силами республики (т.е. по факту руководителем Рабоче-Крестьянского Красного Флота – РККФ).
Младший же Михаил вначале отказался служить большевикам, потом уехал к Верховному правителю России адмиралу Александру Колчаку в Сибирь, после поражения Колчака оказался в Черноморском флоте генерала Петра Врангеля, где стал одним из руководителей знаменитой врангелевской эвакуации – «русского исхода» из Севастополя и Крыма в ноябре 1920 года.
Истории братьев «закольцевались» в 1924 году в Бизерте (Тунис, на тот момент – французская колония), где контр-адмирал Михаил Беренс уже почти четыре года выполнял обязанности руководителя Русской эскадры (название, данное Врангелем Черноморскому флоту после его эвакуации из Крыма), а военно-морской атташе СССР в Великобритании Евгений Беренс приехал в составе советско-французской комиссии для осмотра судов Русской эскадры – эти корабли Франция после признания Советского Союза в октябре 1924 года намеревалась передать (то есть «возвратить») СССР.
Личная встреча братьев в 1924 году не состоялась; суда эскадры остались стоять там, где они стояли, и в конечном итоге были распилены французами на металлолом. Евгений Беренс, представляя интересы Советского Союза на конференции в 1927 году, в момент обострения отношений СССР с Британией, заболел и скончался через полгода, в апреле 1928 года, в Москве. Михаил же Беренс, сошедший на берег после роспуска французами Русской эскадры в октябре 1924 года, стал гражданским служащим в Тунисе, в 1930 году отказался принять французское гражданство, потерял право служить в госучреждениях и зарабатывал себе на жизнь пошивом дамских сумок вплоть до своей смерти в 1943 году.
Энциклопедические статьи о братьях Беренсах[1] перечисляют их должности и звания, но не дают никакого представления об их мотивах. Не оставили братья и мемуаров: хотя мемуары и пишутся часто для самооправдания, всё же они дают представление о внутреннем мире их авторов. Оба брата редко и как-то мимоходом упоминаются и в специальных работах, посвященных офицерству, в том числе морскому, а также истории императорского, советского и «белого» флотов.
В результате оказывается не так-то просто составить внятное представление о биографиях обоих братьев, их мировоззрении, причинах их поступков и личных взаимоотношениях.
Рискну предположить, что их разделение на два лагеря было связано не только и не столько с идейно-политическими различиями во взглядах. Специалист по военно-морскому флоту первой четверти ХХ века, профессор СПбГУ Кирилл Назаренко в разговоре с автором этих строк говорил о том, что офицеры, пошедшие к большевикам, могли быть абсолютно антисоветскими по взглядам (как Андрей Белобров, дневник, которого был недавно опубликован) и с абсолютно блестящим советским послужным списком.
Отчасти выбор братьями разных лагерей был связан с их разными карьерами: младший Михаил был «строевым» офицером, командиром кораблей, а старший Евгений – генштабистом и военно-морским агентом, т.е. нечто среднее между разведчиком и дипломатом. Получается, что братья принадлежали к разным средам, в которых было разное понимание офицерской чести – в традиционной офицерской субкультуре, которую, скорее всего, разделял и Михаил как обычный боевой офицер, «двойные игры», заагентуривания и тому подобные вещи, составлявшие суть разведки, расценивались как недостойные занятия и презрительно именовались «фискальством»[2]. Тем более недостойным мог показаться такой выбор в условиях гражданской войны в отношении большевиков, а, судя по всему, как будет показано ниже, Евгений в 1918 году играл при них какую-то важную агентурную роль и вообще, вероятно, был одним из первых высококлассных советских разведчиков.
Наверняка, сыграл свою роль и какой-то глубоко внутренний личностный конфликт между братьями. Истоки этого конфликта лежат, наверное, еще в их молодости, а, может, даже и в детстве – Евгений знал несколько языков, блестяще говорил, что наверняка способствовало его карьерному продвижению, во всяком случае, он спокойно вращался накануне Первой мировой войны в Европе в велико-светских кругах и был даже знаком с кайзером Вильгельмом II[3], а Михаил имел дефекты речи, не любил выступать даже на закрытых совещаниях[4] и, скорее всего, вообще был замкнутым человеком.
В результате сочетания всех этих факторов в выборе братьев случайным образом как бы проявилось две логики – логика абсолютного государственничества, усматривающая смысл истории в движении вперед, несмотря ни на какие жертвы, и логики спасения и сбережения людей, в том числе вопреки и в противовес государственной необходимости.
Я вернусь к этому тезису в заключении. Пока же важно отметить, что в предельно конфликтной ситуации гражданской войны каждый из братьев занял внутри этого конфликтного поля наименее агрессивные позиции. Евгений, несмотря на свои высокие посты в стане «красных», парадоксальным образом не принимал участия непосредственно в гражданской войне, а Михаил в обоих «белых» правительствах (у Колчака и у Врангеля), по сути, занимался в основном спасением людей и кораблей в тех ситуациях, когда проигрыш был уже очевиден.
Символично и то, что Евгений, судя по всему, шедший по жизни лидером, уверенным в собственной правоте (как правоте и справедливости абсолютной государственнической логики), стремился оправдаться за свой выбор перед Михаилом, как будто перед собственной совестью, – и не встречал понимания. Иначе сложно объяснить, почему, например, в 1918 – 1919 годах Евгений Беренс «пристроил» при одной из комиссий Морского генерального штаба явно про-белых офицеров, не имевших средств к существованию, из ближайшего окружения собственного брата, но самого Михаила в этой комиссии не оказалось, и вообще неизвестно, чем он занимался больше года, сидя в Петрограде без работы. Вряд ли только интеллектуальными или разведывательными целями можно объяснить и тот факт, что Евгений Беренс в 1921 году отправил в Бизерту, на Русскую эскадру, командующим которой был Михаил, просьбу – присылать выпускаемые там «Морские сборники» в обмен на советский журнал «Красный флот»[5]. Вероятно, старший брат снова стремился найти контакт с младшим.
Но, судя по всему, Евгений так и не получил от брата своего рода «отпущения грехов» – и конечно, не случайно в 1924 году Михаил Беренс уехал из Бизерты в Тунис на то время, пока его брат был в Бизерте, осматривая корабли Русской эскадры в составе советско-французской комиссии. Очень проницательно позицию Михаила Беренса описала в своих воспоминаниях Анастасия Ширинская-Манштейн, дочь одного из офицеров Русской эскадры, покинувшая вместе с семьей Севастополь в ходе врангелевской эвакуации в 8-летнем возрасте и, как и Михаил Беренс, так и не получившая никакого гражданства, оставаясь «подданной Российской империи» (Анастасия Александровна получила в итоге в 1990-ы годы паспорт Российской Федерации): «Михаил Андреевич уехал в город Тунис — элементарное выражение вежливости по отношению к французским властям, которые не желали этой встречи. Что касается возможности других причин, никто не стал их искать! Оба были людьми чести. Оба выбрали в служении Родине разные пути. Они встретили революцию на разных постах, и их восприятие происходившего не могло быть одинаковым. Морской атташе с 1910 года при посольствах России в Германии, Голландии и Италии, Евгений Андреевич мог искренне поверить в образовавшееся Временное правительство и, будучи идеалистом, даже в «светлое будущее» России. Михаил Андреевич никогда не покидал действительную службу на флоте. В 1917 году он командовал «Петропавловском» — последним новейшим броненосцем на Балтике — и с первых же дней революции стал свидетелем угрожающих событий, явной целью которых было истребление того, что для него представляло Россию, и в первую очередь ее флот. Он был ответствен за свой корабль. Что ответил бы Евгений Андреевич, выслушав представителей Совета матросских депутатов, заявлявших, что они требуют увольнения одного из офицеров, которого экипаж не желает видеть на борту? Вероятно, то же самое, что ответил и его брат: «А я вас ни о чем не спрашиваю, и, потом, это вас не касается»»[6].
Итак, и в 1924 году младший брат уклонился от возможных контактов со старшим. Государственническая логика требовала возвращения кораблей, уведенных белыми из Крыма, и именно за это Евгений Беренс активно боролся в конце 1924 – 1925-х годах, как с советским начальством, так и с европейской дипломатией. Но его «совесть» – его младший брат – как бы не выдала ему индульгенции на эти действия. Конечно, достоверно невозможно сказать, что думал старший брат, однако в своеобразном «дневнике» о пребывании в Бизерте, который Евгений Беренс вел вместо отчета для своего непосредственного начальника – командующего Морскими силами СССР Валентина Зофа – он, среди прочего, с явным сожалением записал о запланированной, но несостоявшейся поездке в Тунис (где и находился в тот момент Михаил). Поездка была запрещена французской стороной, которая взамен любезно предложила воспользоваться автомобилем для поездки в другие места. Евгения Беренса это не заинтересовало[7].
Всё это – только предположения, большой пласт архивных материалов еще ждет своего исследователя, и даже специалисты по военно-морской тематике затруднились ответить, сколько приблизительно информации о братьях Беренсах могут содержать архивы советской номенклатуры (РГАСПИ), белых эмигрантских коллекций (ГАРФ, архивы во Франции), архив ФСБ и даже относительно хорошо исследованный Российский государственный архив Военно-морского флота.
Раскол русского офицерства
Глобальное изменение политической реальности, в конечном итоге приведшее ко гражданской войне, началось в феврале 1917 года, когда отрекся император Николай II и власть перешла к Временному правительству. Однако в этот момент от офицерства не потребовалось какого-либо политического самоопределения – как отмечает Кирилл Назаренко, «присяга Временному правительству была принесена также автоматически, как всегда присягали новому императору, и как присягнули бы условному Николаю III; перед офицерством вообще не стоял вопрос о выборе – присягать или нет Временному правительству».
Любопытно своего рода самооправдание задним числом в эмигрантских мемуарах одного из кадровых морских офицеров Гаральда Графа, который, кстати, был подчиненным Михаила Беренса на эсминце «Новике» в годы Первой мировой войны: «Главная масса офицерства признала переворот и Временное правительство только потому, что считало его принявшим власть законным порядком и совершенно не знало закулисной стороны. Офицерам казалось, что государь добровольно отрекся от престола и добровольно передал власть. Знай же они, что власть захвачена Временным правительством насильно, большинство из них продолжало бы твердо стоять за государя»[8]. Впрочем, Денис Козлов, ведущий научный сотрудник, руководитель Центра военной истории России Института российской истории РАН, специалист по истории флота начала ХХ века, отмечает: «Думаю, что отношение большинства офицерства флота, включая Михаила Беренса, к Февралю и Временному правительству было если не одобрительным, то сдержанно-терпимым. Граф же на этом фоне выглядел совершенно ортодоксальным монархистом (и отчасти германофилом)».
Парадоксальным образом, с формальной точки зрения, Октябрьская революция 1917 года также не потребовала от офицерства самоопределения – им не нужно было приносить присягу людям, захватившим власть, продолжалась война, как офицеры они были мобилизованы, находились в действующей армии, и для того, чтобы выйти из состояния «службы» в военное время, требовался приказ о демобилизации. И большевики издали такой приказ, но произошло это не сразу, а в конце января 1918 года – 28 января появился приказ о демобилизации, распускавший царскую армию и флот и объявлявший формирование на добровольных началах Красной армии и Красного флота. Словами Кирилла Назаренко, в этот момент офицерство и стало самоопределяться в массовом порядке: офицеры, не желавшие служить большевикам, писали приказы об увольнении. Таких, по его приблизительным подсчетам, кадровых морских офицеров Балтийского флота оказалось порядка 10 % (около 400 человек).
По подсчетам К. Назаренко, кадровое морское дореволюционное офицерство вообще в массовом порядке пошло на службу к большевикам – на 1921 год «красных» офицеров насчитывалось более 6 тысяч, и это составляет 82 % от их численности на 1917 год. Подобные цифры отличаются от подсчетов специалиста по истории офицерства и гражданской войны, ведущего научного сотрудника Института славяноведения РАН Андрея Ганина – к «белым» пошло служить около 2000 – 2500 морских офицеров, что составляет порядка 30 % от общей численности, при этом общий “раскол” офицерства на “красных” и “белых” (включая армию) составлял 38 и 42 % соответственно[9], при этом большая часть офицеров оказалась в Красной армии после того, как большевики приступили к принудительным мобилизациям, с конца 1918 г.[10] В то же время оба исследователя солидарны в том, что приход к власти большевиков офицерство в массе своей встретило «довольно пассивно», так, Ганин пишет: «В центрах страны, а также в центрах военных округов в тот период концентрировались десятки тысяч офицеров…, однако они не поддержали ни новую власть, ни ее противников… Поскольку большевики взяли под контроль центр страны, где располагались все органы центрального военного управления, а также прифронтовую полосу нескольких фронтов и Ставку, значительная часть офицерства таким путем, как бы по инерции, перешла из учреждений старой армии в те же, но видоизмененные органы новой, Красной армии. Например, большинство работников Ставки остались на своих местах после смены власти»[11].
А. Ганин описывает судьбу генерал-майора Александра Балтийского как типичный пример карьерного выбора офицеров того времени: «И я, и многие офицеры, шедшие по тому же пути, служили царю, потому что считали его первым из слуг отечества, но он не сумел разрешить стоявших перед Россией задач и отрекся. Нашлась группа лиц, вышедших из Государственной думы, которая взяла на себя задачу продолжать работу управления Россией. Что ж! Мы пошли с ними, помогая им, как только могли и работая не для них, а для пользы Родины. Но они тоже не справились с задачей, привели Россию в состояние полной разрухи и были отброшены. На их место встали большевики. Мы приняли их как правительство нашей Родины и также по мере сил стремились помочь им в их работе. В политику мы в то время не вмешивались и действовали по признаку преемственности власти»[12].
Итак, события конца октября 1917 года не привели кадровое офицерство к быстрому самоопределению, которое началось в подавляющем большинстве с февраля 1918 года. Однако оба брата Беренса определились со своим выбором раньше, и это означает, что они принадлежали к тому меньшинству офицерства, которое отличалось от общей инертной массы.
Слова Евгения Беренса 15 ноября 1917 года на собрании Морского генерального штаба (МГШ), на котором его руководитель граф Капнист и несколько других чинов отказались поддерживать большевиков, цитируются во всех энциклопедических статьях о нем. Евгений, на тот момент – начальник иностранного отдела Морского генштаба, заявил: «Надо думать о России и работать, господа, работать». После этого собрание его выбрало новым руководителем Морского Генштаба. Впрочем, Кирилл Назаренко говорит, что Капнист не уволился, а был уволен «за саботаж»: «Большевики были не лыком шиты, с откровенным саботажем достаточно быстро разобрались, и Капниста уволили за пару недель». Соответственно, и Беренс был не выбран на собрании, а назначен новой властью[13].
По мнению Кирилла Назаренко, подобная «соглашательская» позиция Евгения может объясняться ожидавшимся в ближайшее время созывом Учредительного собрания, которое должно было «расставить все точки над и». Однако у старшего брата Беренса не произошло никаких изменений после разгона Учредительного собрания – по крайней мере, внешних, более того, в январе 1918 года Евгений Беренс активно переписывался с военно-морскими агентами Морского генштаба за границей, требуя от них присылки сведений, т.к. «их бездействие дает основания для их ликвидации»[14]. Из чего можно предположить – если его картина мира и изменилась, то только в сторону понимания того, что реальная власть здесь – это большевики.
В то же время представляется, что то, как обошлись большевики с Учредительным собранием, стало вехой в выборе младшего брата Беренса, Михаила – его увольнение «без права получения пенсии» датируется 12 января 1918 года, т.е. оно произошло через неделю после разгона Учредительного собрания. В этот же день вместе с Михаилом, в это время – начальником штаба минной обороны Балтийского флота, были уволены Михаил Черкасский, начальник штаба командующего флотом Балтийского моря, и Михаил Бахирев, начальник морских сил Рижского залива, один из самых близких к младшему из братьев Беренсов офицеров как его непосредственный начальник и в годы Первой мировой, и в 1917 году. Стоит назвать и последнего «досоветского» командующего Балтийским флотом Александра Развозова – его большевики пытались уволить еще в начале декабря 1917 года, однако по факту он находился в должности до марта 1918 года[15], когда был снят с поста «за нежелание считать для себя обязательными декреты Совета Народных Комиссаров и за отказ подчиниться Коллегии Морского Комиссариата».
Именно этих четырех офицеров – Развозова, Бахирева, Черкасского и Михаила Беренса, спустя год, в январе 1919 года призовет к себе на службу адмирал Колчак, укрепившийся к этому времени в Сибири и признанный в качестве Верховного правителя России союзниками по Антанте. Поедет только один – Михаил Беренс.
В дальнейшем Михаил Бахирев и Александр Развозов будут «всплывать» в связи то с одним братом Беренсом, то с другим, поэтому стоит немного сказать о их биографиях времен гражданской войны. Развозова большевики арестуют вскоре после окончательного увольнения с флота, в апреле 1918 года, потом выпустят, в сентябре 1919 года он будет снова арестован по обвинению в связях с «белым» генералом Николаем Юденичем и умрет в тюрьме в июне 1920 года. Бахирев, уволенный, как уже сказано, 12 января 1918 года, будет арестован в августе этого же года, в марте 1919 – выпущен, в ноябре – снова арестован по обвинению в связях с тем же Юденичем и расстрелян в январе 1920 года.
Важно отметить, что Развозов, Бахирев, Черкасский и Михаил Беренс были «боевыми» офицерами, служили на Балтийском флоте, в то время как Евгений Беренс принадлежал к офицерам-генштабистам, служащим Морского генерального штаба. Вместе со старшим из братьев Беренсов ниже будет часто упоминаться Василий Альтфатер – первый командующий Морскими силами республики, поэтому стоит сказать и о нем. Как и Евгений, Альтфатер служил в Морском генштабе еще до Первой мировой войны, затем был начальником Военно-морского управления штаба 6-й армии, начальником Военно-морского управления при главнокомандующем армиями Северного фронта, флаг-капитаном Морского штаба верховного главнокомандующего. В начале 1918 года Евгений Беренс возьмет его к себе в Морской генштаб, в марте 1918 года Альтфатер в ходе подписания Брест-Литовского договора близко познакомится с Львом Троцким, который в этот момент стал народным комиссаром по военным и морским делам, переедет вслед за Троцким из Петрограда в Москву и тут же, в апреле 1918 года, станет руководителем Красного флота. Именно его должность займет Евгений Беренс спустя год, в апреле 1919 года, когда Альтфатер внезапно умрет от сердечного приступа.
Таким образом, два разных выбора двух братьев не были их индивидуальными шагами, а вполне соответствовали тем средам, в которых они находились, а эти среды реагировали, в первую очередь, на различное отношение к ним большевиков: Морской генеральный штаб, в котором «обитал» Евгений Беренс, как оперативно-стратегический управленческий орган был предоставлен сам себе в значительно большей степени, чем кадровое офицерство Балтийского флота, к которому принадлежал его младший брат. Большевики не собирались упразднять руководящие структуры Морского министерства, более того, старались привлечь в него «старых специалистов»[16], однако к штабу Балтийского флота у них было другое отношение. Словами Кирилла Назаренко, «Штаб Балтийского флота пытался саботировать большевиков, в результате чего в начале декабря его просто разогнали, и все управление взял в свои руки Центробалт».
Центробалт появился на Балтийском флоте еще весной 1917 года, в конце апреля, по инициативе большевиков, которые получили в нем сразу же преобладающее влияние, а впервые кадровое офицерство Балтийского флота столкнулось с отдельными большевиками в ходе массовых убийств офицеров кораблей еще в феврале 1917 года (за Февральскую революцию матросами было убито, по разным подсчетам, около 100 офицеров – и это практически столько же, сколько погибло кадровых морских офицеров за время с начала Первой мировой войны[17]). Теперь же Центробалт оказывался главным органом, которому должны были подчиниться штаб флота и командиры кораблей.
Парадокс состоял в том, что все несогласные с таким подчинением в условиях военного времени не могли уволиться со службы сами. Поэтому те, кого большевики все-таки уволили в первые три месяца своей власти, до декрета о демобилизации, а к этой группе относился и Михаил Беренс, означало, как говорит Назаренко, что они «в плохих отношениях с советской властью, потому что подавляющее большинство офицеров на Балтике сидели спокойно до декрета о демобилизации. Увольнение же с формулировкой «без права получения пенсии» означало, что само увольнение большевиками рассматривалось как наказание, репрессия». Надо понимать, что эта группа морских офицеров – уволенных до демобилизации – была очень немногочисленной. Всего, по приблизительным подсчетам К.Назаренко, таковых было около 30 человек (по демобилизации же уволилось около 400 офицеров). В целом, по мнению Назаренко, большевикам удалось «овладеть флотскими структурами, подчинить их Центробалту, а первый народный комиссар по морским делам Павел Дыбенко оказался гораздо более серьезной фигурой, чем он казался. Так, он заявил, что те офицеры, которые не хотят выполнять свои офицерские обязанности, будут посланы в качестве матросов в кочегарку. И все этому поверили. И стали выполнять свои обязанности». Возмущение в среде офицерства было сильным[18], однако дальше разговоров, шедших весь декабрь 1917 года[19], дело, по сути не пошло. И в этом смысле те, кто, как Михаил Беренс был уволен в начале января 1918 года, шли явно против доминирующего «конформистского» течения даже внутри кадрового «боевого» морского офицерства.
То, что братья Беренсы в ноябре – декабре 1917 года сделали разный выбор, скорее всего, не было неожиданным для них самих, ведь они уже больше 10 лет шли разными карьерными путями.
«Верой и правдой»
После Русско-японской войны, в которой активно участвовали оба брата, Михаил продолжил служить на кораблях, последовательно достигая командных высот вначале на эсминцах, а к концу 1916 года став командиром линкора, в то время как Евгений оказался в Морском генеральном штабе.
Как говорит Денис Козлов, «Евгений после японской войны вошел в число так называемых младотурок – группы сравнительно молодых офицеров, генерировавших идеи и проекты по возрождению флота, многие из них в 1906 году вошли в первый состав Морского генштаба».
Также Евгений Беренс преподавал в Николаевской академии Генерального штаба, участвовал в составлении «Военной энциклопедии»[20], а в 1910 году отправился за границу в качестве военно-морского агента – должность, учрежденная в 1856 году и связанная в той или иной степени с разведкой.
До 1914 года старший Беренс находился в Германии и Голландии, где он – согласно инструкции военно-морским агентам 1908 года[21] – должен был добывать сведения о вооруженных морских силах и средствах иностранных государств, а с 1911 года – и информацию об «общем политическом положении и о силах и средствах иностранных государств к войне»[22]. Иными словами, Евгений Беренс в 1910 – 1914 годах выведывал секретную информацию о главном враге Российской империи в предстоящей войне. Для получения следующего чина ему требовался опыт командования кораблем[23], и в 1914 году он получил в командование строившийся по русскому заказу на заводе в Германии крейсер «Адмирал Невельской», но уже с 1915 года – он снова военно-морской агент, на этот раз – в Италии.
Вскоре после Февральской революции Евгений вернулся в Россию в качестве руководителя одного из ведущих подразделений самого Морского генерального штаба – иностранного отдела, которому подчинялись всё те же военно-морские агенты за границей[24].
Что касается Михаила, то, как рассказывает Денис Козлов, «Михаил продвинулся до значительных (хотя и не исключительных, как, например, адмиралы Александр Колчак или Михаил Кедров) высот. Этому изрядно поспособствовал его ореол героя (без иронии) обороны Рижского залива в августе 1915 года, когда он, командуя “Новиком”, активно участвовал в победоносном бою между российскими и с германскими миноносцами, за что получил высшую боевую награду – орден Св. Георгия 4-й ст. Бой у Михайловского маяка 4 (17) августа 1915 года – это пример не столько героизма (превосходство в силах было на нашей стороне, неприятель был измотан ночными стычками с дозорными эсминцами), сколько грамотных и решительных действий, приведших к реальному (и достаточно эффектному) успеху, каковых у нас в Первую мировую войну на Балтике было, увы, немного. Следующий его корабль – линкор – это очень серьезно (особенно дредноут, каковых на Балтике было всего четыре). Как правило, это был трамплин к адмиральской должности»[25].
Кирилл Назаренко также отмечает, что братья были на подступах к адмиральским чинам: «Оба Беренса в конце 1910-х вполне могли стать адмиралами».
Очевидно, поведение Евгения Беренса в ноябре 1917 года в целом не противоречило его предшествующей карьерной стратегии – продвижению вверх внутри Морского генерального штаба.
Соответствовал предшествующей карьерной стратегии и поступок младшего из братьев – будучи командиром одного из четырех линкоров Балтийского флота, в феврале 1917 года он сумел сохранить порядок на своем корабле: на его «Петропавловске» не было убийств офицерского состава[26] и, видимо, не случайно его корабль не упоминается даже в советских книгах о «революционном» Балтийском флоте в феврале 1917 года[27]. Можно предположить, что тот круг офицеров, который твердо стоял за сохранение порядка на кораблях и иерархию, не собирался подчинять свою деятельность революционным «матросским» структурам, и дело было здесь, скорее, в институциональном конфликте, чем просто в идеологическом неприятии большевиков, тем более, в условиях продолжавшейся войны.
Кирилл Назаренко предполагает, что выбор Евгения был неокончательным, ситуативным, многие офицеры ждали падения большевиков в течение 1918 года (о подобных ожиданиях офицерства пишет и А. Ганин[28]), в дальнейшем же на службу старшего брата Беренса большевикам «верой и правдой», мог повлиять элементарный страх: «Видимо, важной вехой становится расстрел Алексея Щастного (июнь 1918 года), который спас от немцев Балтийский флот, выведя суда из Гельсингфорса, и через полтора месяца был расстрелян по приговору советского суда. Правда, на мой взгляд, а у меня скоро выйдет книга – политическая биография Щастного, он был реальным заговорщиком. Но для Беренса это могло быть уроком – большевики могут не только разогнать и уволить, но еще и расстрелять». Напугать Евгения Беренса, как и многих других морских офицеров, могла не только история с Щастным, но и с другими дореволюционными руководителями Балтийского флота, с теми же Развозовым и с Бахиревым – о которых шла речь выше.
Однако деятельность Евгения Беренса в годы гражданской войны наталкивает, скорее, на вывод о его парадоксальной неуязвимости и большой свободе в действиях, чем на мысль об его «испуге».
Командующий Красным флотом
В годы гражданской войны Евгений Беренс занимал три должности, две из них – последовательно: с ноября 1917 года по апрель 1919 года – начальник Морского генерального штаба, с апреля 1919 по февраль 1920 года – руководитель Морских сил республики (т.е. Рабоче-крестьянского красного флота). Назначение на вторую должность было связано с внезапной смертью первого руководителя РККФ – также дореволюционного кадрового офицера, контр-адмирала Василия Альтфатера. Почему Беренс был уволен с должности руководителя РККФ в феврале 1920 года – неизвестно, с этого момента его функции в основном представительские (участие в международных конференциях, с 1924 года – военно-морской атташе). Параллельно своей должности начальника Морского генштаба, с мая[29] по сентябрь 1918 года Евгений Беренс входил в состав Высшего военного совета республики. Сам совет возник в марте 1918 года, т.е. Беренс попал в него не с самого начала (в отличие от Альтфатера). После преобразования Высшего военного совета в Реввоенсовет республики в сентябре 1918 года Беренс оказался за пределами нового коллегиального органа (в отличие от того же Альтфатера).
В советской литературе подчеркивалась большая роль Евгения Беренса в военных успехах большевиков в годы гражданской войны. Среди них, в первую очередь, – спасение Балтийского флота от захвата немцами в марте 1918 года (Ледовый поход), затопление Черноморского флота по указанию Ленина от тех же немцев в июне 1918 года (затопление получилось частично, т.к. часть кораблей ушла из Новороссийска в Севастополь), а также формирование озерных и речных флотилий летом 1919 года[30]. Из публикаций советского времени о Беренсе складывается впечатление как о человеке, который – как потом будет говориться в некрологах – «был одним из тех честных военных беспартийных специалистов, которые с первых же дней Советской власти примкнули к революции и отдали свои богатые знания и опыт на служение трудящимся».
Однако, очевидно, старший из братьев Беренсов был не так прост.
И дело не в том, что, как ясно из новейшей литературы, спасение Балтийского флота было осуществлено Алексеем Щастным, и Беренс принимал в нем участие, скорее, в качестве обще-стратегического руководителя, удаленного от конкретики[31]. И также дело не в том, что решение о затоплении Черноморского флота, словами Кирилла Назаренко, было политическим, а, значит, принималось лично Владимиром Лениным. И даже не в том, что при Беренсе Морской генеральный штаб, по сути, самоустранился от гражданской войны, и был поглощен такими странными «делами», как соблюдение правильности делопроизводства, сокращение штатов и ликвидация подразделений, «статистические работы по учету производительных сил страны», разработка законопроектов по организации службы во флоте и табеля комплектации судов, перевод флота на мирное положение и т.п.[32]
Дело в какой-то странной неуязвимости Евгения Беренса, в наибольшей степени проявившейся осенью 1918 года, когда его, судя по всему, никак не затронуло раскрытие большевиками так называемого «заговора послов»[33], при том, что в участии в этом заговоре обвинялись, среди прочих, не просто служащие Морского генерального штаба[34], но и ближайший помощник Беренса – Михаил Дунин-Барковский, бывший начальник Разведывательного отделения того же Морского генштаба, «пригретый» Беренсом в феврале 1918 года на должности руководителя иностранного отдела МГШ[35].
Казалось бы, на Евгения Беренса подозрение должно было пасть в первую очередь. Ведь именно он занимался ликвидацией дореволюционной заграничной агентуры Морского генштаба в начале 1918 года, причем первоначально сопротивлялся ее упразднению большевиками[36], которые с весны 1918 года начали создавать свою агентуру при сугубо советских органах[37]. При упразднении разведки Морского генерального штаба Беренс передал всю агентуру Англии[38], и именно английские разведчики стояли в центре «заговора послов». Уничтожение документов штаба по агентуре в марте 1918 года проводил всё тот же Дунин-Барковский, которого летом 1918 года Евгений Беренс привлек к деятельности комиссии для разграничения деятельности органов разведки и контрразведки, созданной по инициативе Льва Троцкого[39].
После обнаружения «заговора послов» в конце августа – первых числах сентября 1918 года, непосредственной реакцией на который стал первый массовый расстрел дореволюционной бюрократии большевиками 5 сентября, были арестованы подчиненные Дунина-Барковского, а затем – и он сам. Из книги Кирилла Назаренко ясно, что Дунин-Барковский находился под стражей около полутора лет[40]. В книге же Дениса Козлова такая информация: «Дело генмора» велось отдельно, была установлена личная связь чинов Морского генштаба с одним из организаторов заговора британским разведчиком Ф. Кроми, а в итоговой докладной записке во ВЦИК сообщалось по поводу Морского генерального штаба: «Регистрационная служба в совокупности с Морским контролем Генмора является филиальным отделением Английского Морского Генштаба»[41]. Только за первый осенний месяц 1918 года в Морском генеральном штабе «было ликвидировано шестнадцать «англо-американо-французских шпионов»»[42].
Впечатление от этого дела в среде офицерства было так велико, что, как предполагает Денис Козлов, именно на его фоне у руководителя Рабоче-крестьянского красного флота, ближайшего помощника Троцкого по морским вопросам, уже упоминавшегося бывшего контр-адмирала В. Альтфатера развилось нервное расстройство, приведшее к его смерти в апреле 1919 года.
Исследователь советской разведки и контрразведки, много работавший в закрытых архивах, А.А. Зданович отмечал проанглийскую ориентацию русской морской разведки в начале 1918 года[43]. Если это так, это тем более должно было поставить старшего из братьев Беренсов под подозрение – ведь заговор исходил из кругов британской разведки.
Однако «заговор послов» странным образом проходит как будто мимо Евгения Беренса. Более того, в это время, в сентябре 1918 года, при Морском генштабе «срочно» начинает работать «Военно-морская историческая по составлению истории войны 1914–1918 годов на море»[44] – очевидно, не самое необходимое учреждение в условиях гражданской войны. Но удивляет, скорее, состав комиссии, в которой оказываются последний «царский» морской министр Иван Григорович; начальник одного из отделов штаба Балтийского флота Иван Ренгартен, уволенный большевиками с флота в апреле 1918 года; уже упоминавшиеся А. Развозов, не так давно выпущенный из тюрьмы, и М. Бахирев (Бахирев на момент создания комиссии находится в тюрьме)[45]. А в конце 1918 года происходит серьезная аппаратная «победа» Беренса, о которой «младотурки» Морского генштаба и, видимо, и сам Евгений, мечтали еще в 1908 году, – упраздняется ГУЛИСО, наследник дореволюционного Главного морского штаба, основного аппаратного конкурента Морского генштаба в Морском министерстве[46].
На одном из «военных» форумов цитируется немецкое исследование 1966 года, и эту цитату нужно, конечно, проверять, что невозможно при закрытых библиотеках. И тем не менее: «Восемнадцатого июля 1918 г. германский военный атташе в Москве майор Шуберт, сообщая в Берлин сведения о намерениях Троцкого в случае угрозы захвата Петрограда немцами взорвать корабли Балтийского флота, информировал о своей встрече с Беренсом по этому поводу. Последний, придерживавшийся, по словам майора, монархических убеждений, заявил о готовности способствовать сдаче флота Германии, если она гарантирует в будущем возврат кораблей монархическому правительству России. Немцы предложили вывести их в Ревель, так как для них главным являлось в перспективе исключить возможность какого-либо участия русского флота в текущей войне»[47].
Если Евгений Беренс действительно летом 1918 года выходил на контакт с немцами как «идейный монархист», готовый решать с ними вопрос о российском флоте и о совместной борьбе против большевиков, то, вероятнее всего, эта деятельность Беренса была инициирована большевиками в разведывательных целях, что объясняет и его последующую неуязвимость от подозрений в участии в «заговоре послов», и его большую внутреннюю свободу в руководстве Морским генштабом.
Однако была ли у Евгения Беренса какая-то особая индульгенция от руководства большевиков? Представляется, что вряд ли – ведь даже к своему непосредственному начальнику Троцкому (народному комиссару по военным и морским делам с февраля 1918 года) у него не было «прямого хода». Как ясно из книги К. Назаренко, для проведения нужной ему политики (сохранить морское ведомство отдельного от сухопутного, сохранить подчинение морской авиации Морскому генштабу и т.п.[48]) он использовал В. Альтфатера[49], хотя некоторые вопросы – как в случае с созданием разведки «молодого Красного флота» летом 1918 года – Троцкий, Альтфатер и Беренс изначально обсуждали вместе[50].
В начале 1919 года все виды разведок перешли под контроль ВЧК. Согласившись с этой передачей, в Морском генштабе тут же стали разрабатывать новый проект учреждения разведки при МГШ. Неизвестно во что бы вылилась эта деятельность, если бы Евгений Беренс в апреле 1919 года не был срочно назначен на пост командующего Морскими силами республики в связи со смертью Альтфатера.
Его функционал на этом посту явно изменился – и хотя Евгений Беренс по-прежнему был далек от прямого руководства боевыми действиями, он начал выезжать на фронт, в частности, для инспектирования речных и озерных флотилий, созданных из кораблей Балтийского флота – единственного флота, имевшегося в распоряжении большевиков в годы Гражданской войны. Морской офицер Владимир Белли, в будущем – советский военный разведчик, взятый в 1919 году Беренсом в Морской генштаб, так вспоминает свои поездки с ним по флотилиям: «Осенью 1919 года мне довелось сопровождать коморси (Командующий Морскими силами республики – Л.У.) в его инспекторской поездке по Волге. Евгений Андреевич подробно ознакомился с работой Нижегородского военного порта, с состоянием и деятельностью Волжской военной флотилии, порта в Саратове»[51].
Летом 1919 года Евгений Беренс присутствовал при падении Царицына, который «красные» не смогли отстоять под натиском Петра Врангеля. Флотилиями в боях за Царицын командовал Федор Раскольников, которого Беренс знал с ноября 1917 года – это был его первый «советский» начальник, комиссар Морского генерального штаба. Известная писательница и революционерка Лариса Рейснер, в этот момент – жена Раскольникова и одновременно комиссар Морского генерального штаба при флотилиях, так патетически описывала командующего Рабоче-крестьянским красным флотом: «Виделись с Беренсом… Он приехал на фронт, милый и умный, как всегда, уязвленный невежливостями революции, с которыми он считается, как старый и преданный вельможа с тяжелыми прихотями молодого короля. Его европейский ум нашел неопровержимую логику в буре, и, убежденный ею почти против воли, добровольно сделал все выводы из огромной варварской истины, озарившей все извилистые галереи, парадные залы, сады и капеллы его полупридворной, полуфилософской души. И, хотя над головой Беренса весело трещали и рушились столетние устои и гербы его рода, а под ногами ходуном заходил лощеный пол Адмиралтейства, – его светлая голова рационалиста восторжествовала и не позволила умолчать или исказить, хотя сердце кричало и просило пощады. Наконец, к его опустошенному дому пришла новая власть, заставила себя принять и потребовала присяги в верности. Он принял ее взволнованный, со всей вежливостью куртуазного 18-го века, стареющего дворянина и вольтерьянца, сильно пожившего, утомленного жизнью, а на склоне дней еще раз побежденного страстью: последней, нежнейшей любовью к жизни, молодости и творчеству, к жестокому и прекрасному ангелу, обрызганному кровью и слезами целого народа, и пришедшему, наконец, судить мир. Революция заставила Беренса – теоретика и сибарита, засучить кружевные манжеты и собственными руками рыть могилу своему мертвому прошлому и своему побежденному классу. Беренс вооружает корабли против реставрации и верит, вопреки всем догмам, что его маленькие флотилии, нагруженные до краев мужеством и жаждой жертвы, могут и должны победить. После падения Царицына, Беренс сидит у себя в каюте и глаза у него становятся такими же, как у всех стариков, в одну ночь потерявших сына»[52].
Кирилл Назаренко отмечает, что роль Евгения Беренса как командующего Морскими силами республики в гражданской войне была несущественной[53]: «Он вроде бы был самым главным, а при этом мало в чем конкретно участвовал. Командование Морских сил республики занималось в основном снабжением речных сил, и как командование, ставящее оперативные задачи, оно выступать не могло. В сухопутных войсках фамилии Вацетиса и Каменева как главнокомандующих звучат реже, чем фамилии командующих фронтами – Егоров, Тухачевский, Фрунзе. В отношении флота это еще более явно. Речные силы подчинялись местному сухопутному командованию. За исключением Балтийского флота, который получал задания по борьбе с англичанами и немного с эстонцами. Весной 1920 года в Одессе пробовали достроить подводные лодки, да не успели. Азовская флотилия действовала сам по себе».
Однако, как и ранее в Морском генштабе, старший из братьев Беренсов проявил себя успешным аппаратчиком – Морские силы республики перетягивают на себя часть функционала Морского генштаба[54], занимаются инвентаризацией собственности заводов морского ведомства, успешно забирают у сухопутных войск территории морских крепостей[55]. Кроме того, Беренс создает собственный штаб – штаб коморси, который был единственным из всех морских ведомств, не подчинявшихся управляющему народным комиссариатом по военным и морским делам. Белли так вспоминает об этом: «Во второй половине 1919 года был сформирован штаб командующего Морскими Силами Республики… В связи с этим Генмор (т.е. Морской генеральный штаб, который ранее возглавлял Беренс – Л.У.) утратил значение высшего морского оперативно-административного органа и основные его функции перешли к штабу коморси… По организационной структуре того времени все центральные учреждения морского ведомства, за исключением штаба коморси, подчинялись управляющему Народным комиссариатом по морским делам Н.К. Игнатьеву... И несмотря на такое положение, никогда не было трений или недоразумений между двумя инстанциями: командной (коморси и его штаб) и «министерской» (упморком и центральный аппарат наркомата). Это следует отнести к доброй воле глав обеих инстанций, и прежде всего к умению Е.А. Беренса организовать работу, а также его личным качествам: такту, выдержке и замечательной терпимости к чужому мнению»[56].
К. Назаренко также пишет, что Морской генштаб в 1919 году уступил «право первородства» штабу Командующего морскими силами республики[57] – представляется, что это было прямым результатом деятельности Евгения Беренса в новой должности.
С февраля 1920 года его роль при большевиках меняется, следующие несколько лет Евгений Беренс выполняет, скорее, дипломатические функции (участник советской делегации на мирных переговорах с Финляндией, военно-морской эксперт советской делегации на Генуэзской, Лозаннской и Рижской конференциях), а с 1924 года становится военно-морским атташе СССР в Великобритании. Историки (Кирилл Назаренко, Александр Колпакиди) утверждают, что были атташе, которые выполняли представительские функции, не являясь при этом разведчиками. Однако, как станет ясно ниже, Евгений Беренс, если и не был полноценным разведчиком, тем не менее, активно взаимодействовал с Закордонным отделом ГПУ.
Эвакуатор
О жизни Михаила Беренса с момента его увольнения 12 января 1918 года и до начала марта 1919 года на данный момент ничего неизвестно, кроме того, что он находился в Петрограде, и именно оттуда «ушел» на территорию Финляндии. Специалисты по военно-морской истории гражданской войны (Кирилл Назаренко, Сергей Волков, Никита Кузнецов, Андрей Ганин) называют целый ряд причин, по которым кадровое офицерство, да и не только кадровое, и не только офицерство, не покидало северной столицы в течение 1918 года – многие ожидали скорого падения власти большевиков. Сказывалась и усталость от войны и нежелание снова воевать, да и не все могли выбраться из Петрограда. Ситуация Михаила Беренса кажется типичной – та часть столичного офицерства, которая не пошла служить к большевикам, отправилась на «белые» фронты только в начале 1919 года, причем кто-то, скорее, убегал от принудительной мобилизации большевиков, которую они объявили в ноябре 1918 года.
Единственный источник, свидетельствующий о нахождении младшего из братьев Беренсов в Финляндии в марте 1919 года, и при этом раскрывающий причины его поступков, – дневник Владимира Пилкина, одного из последних контр-адмиралов Российской империи, «пропустившего» из-за болезни и длительного лечения в санатории на территории Финляндии все столичные события конца 1917 – конца 1918 годов. Михаил Беренс и Пилкин, несомненно, были хорошо знакомы по службе на Балтийском флоте, так, Пилкин несколько лет командовал линкором «Петропавловск», командиром которого после него стал младший Беренс в ноябре 1916 года.
По своему настрою и кругу общения Владимир Пилкин явно принадлежал к тем кадровым морским офицерам, которые были уволены большевиками со службы 12 января 1918 года (об этом круге шла речь в начале статьи, к нему принадлежал и Михаил Беренс, сам Пилкин в это время был на лечении), в дневнике он часто упоминает людей этого круга – Бахирева и Развозова. С последним он, судя по всему, находится в активной переписке. На март 1919 года – время, когда Михаил Беренс появился в Финляндии – Развозов служил в Военно-морской исторической комиссии при Морском генштабе, созданной в августе 1918 года Евгением Беренсом, а Бахирев уже полгода находился в тюрьме, после выхода из которой в апреле 1919 года он также становится членом этой комиссии.
В самой Финляндии, к началу 1919 года уже объявившей о своей независимости от России, в это время идет консолидация «белых» сил вокруг генерала Юденича, Владимир Пилкин играет в этой консолидации активную роль как старший из морских офицеров, оказавшихся волею судеб в Финляндии[58] (на ее территории были военные порты дореволюционного Балтийского флота и подчиненные ему крепости, в частности Свеаборг и сам Гельсингфорс) и как лицо, которому Юденич доверяет (при создании Юденичем правительства Пилкин займет должность морского министра). Судя по тексту дневника, среди «белых» в Финляндии были сильны надежды на антибольшевистское восстание в Петрограде, а Бахирев и Развозов рассматриваются как те, кто может это восстание поддержать – и опять же позднее, осенью 1919 года, контакты обоих с правительством Юденича будут стоить им свободы и жизни (Бахирев расстрелян, Развозов умер в тюрьме от воспаления, вызванного недостаточным послеоперационным уходом).
Пока же, в начале 1919 года, несмотря на службу в «большевистской» Морской исторической комиссии (о чем в дневнике Пилкина не упоминается), Развозов пишет Пилкину письма с просьбой о финансовой помощи: «Алекс<андр> Владим<ирович> просит перевести на его имя хоть немножко денег, чтобы подкармливать офицеров, ну Бахирева например, который, выйдя больным из тюрьмы, не будет в состоянии добывать себе хлеб». Через пару дней в дневнике новая запись: «Я был у Юденича. Я ему доложил, что… Развозов, имея на своих руках две семьи…, поддерживает и подкармливает сидящих в тюрьмах офицеров, Бахирева и других, умирающих с голоду. Он просит перевести ему некоторую сумму денег, т.к. средства его приходят к концу. Я предложил подписку и сказал, что из тех грошей, которые у нас с женой еще есть, мы подпишем… я хотел сказать тысячу, но Юденич прервал меня: деньги найдутся, их надо найти. Ну, слава Богу, только бы не терять времени» – и спустя две недели Юденич передал Пилкину для Развозова «20 тысяч рублей 40-рублевыми керенками».
Михаил Беренс «появляется» в дневнике Пилкина впервые в начале февраля 1919 года – автору дневника стало известно, что «Колчак вызывает к себе лиц ему известных и которым он верит: Бахирева, Развозова, Черкасского, Беренса». Автор дневника с обидой отмечает, что в этом списке нет его собственного имени, иначе он бы непременно поехал к Верховному правителю России, – «ведь мы дружили когда-то, вместе работали» – несмотря на контакты с Юденичем (позднее, видимо, Пилкин сыграет определенную роль в признании Колчаком Северо-Западного правительства под руководством Юденича). Михаил Черкасский, названный среди тех, кого вызывал к себе Колчак, к этому времени уже погиб в боях на юге; Бахирев сидел в тюрьме. Про реакцию Развозова, который в это же время просит прислать ему денег на «прокорм» «голодных» офицеров, автор дневника пишет следующее: «Развозов… не хочет ехать (у него семья), но предлог его — оказаться на месте, когда произойдет переворот». Речь, очевидно, идет об антибольшевистском перевороте в Петрограде, на который надеялись в это время в окружении Юденича.
Также автор дневника отмечает, судя по всему, со слов Развозова: «Беренсу (имеется в виду Михаил – Л.У.) предложили, от имени Колчака, ехать в Сибирь. Он сказал, что, если приказывают, он поедет, но лично не хотел бы».
Тем не менее, спустя месяц, 6 марта 1919 года Михаил Беренс появляется в Гельсингфорсе, оказавшись единственным, из названных Колчаком, кто откликнулся на призыв старшего по званию командира, восприняв это как «приказ» и вопреки собственному настроению.
Судя по дневнику Пилкина, младший из братьев Беренсов привез с собой из Петрограда в Гельсингфорс атмосферу страха: «Бахирев очень слаб, никуда не хочет ехать. Голодает. Его хотели обманным образом освободить, переведя первоначально в Арестный дом, но он очень разнервничался и отказался. Может быть, заподозрил провокацию и испугался». Сергей Зарубаев, командовавший Балтийским флотом после расстрелянного Алексея Щастного, впал «в истерику» из-за внезапного захвата англичанами миноносцев «Автроил» и «Миклуха» в декабре 1918 года: «с ним сделалось два глубоких обморока, даже большевики сжалились…, дали ему 2-месячный отпуск с сохранением содержания к<омандую>щего и с правом, при том же содержании, поступить в любой комиссариат… Не хочет Зарубаев отдавать свою шкуру. А может быть, и нервы в ужасном у него положении (состоянии)»[59].
Сам Михаил Беренс, по мнению автора дневника, «порядочно постарел, осунулся и цвет лица у него <1 нрзб>… Я заметил, что он стал больше заикаться и нервничать. Его как-то дергает сейчас…». Во время некого «секретного доклада» Юденичу Беренс, «как это ни странно, очень волновался», но говорить много не потребовалось, т.к. оказалось, что Юденич прочел доклад заранее.
Несколько раз автор дневника, видимо, со слов Беренса пишет о Троцком, словно народный комиссар по военным и морским делам даже в «белой» среде воспринимался как «власть», которой по долгу службы нужно подчиняться – тот стремится дружить с офицерством, увольняет для этого некоторых комиссаров, составляет списки офицеров, которые подлежат освобождению из тюрьмы. Также от Беренса автор дневника узнает, что «многие офицеры не бежали, пока можно было бежать, потому что старшие (у нас Развозов, Беренс) (очевидно, речь идет о старшем из братьев Беренсов – Л.У.) и союзники (Кроми) убеждали их остаться». Далее Пилкин пишет, что отсутствие призыва идти на службу ко всем офицерам является большой ошибкой Колчака и Юденича, но важным кажется не это, а имя Кроми – английского офицера, разведчика, убитого 31 августа 1918 года сотрудниками ВЧК в ходе раскрытия «заговора послов».
Так как автор дневника воспроизводит рассказ Михаила Беренса, то можно предположить, что Беренс знал только о публичной роли Фрэнсиса Кроми, который в качестве британского военно-морского атташе в России убеждал большевиков продолжать воевать с Германией, а офицерство с этими же целями – подчиняться большевикам, но не знал о подпольной деятельности Кроми, участвовавшего в «заговоре послов» по свержению власти большевиков: он был организован британским дипломатом Робертом Локкартом и британским разведчиком Сиднеем Рейли[60]. Подобная «невинность» младшего брата Беренса в разведывательных играх того времени лишний раз показывает, насколько он был далек от деятельности старшего брата.
Любопытно, что позиция Развозова, который одной рукой берет деньги у Юденича для поддержки арестованных большевиками офицеров, а другой – вместе с Евгением Беренсом – призывает офицерство служить большевикам, не вызывает осуждения автора дневника. Зато гневными репликами («Иуда» и т.п.) сопровождается в дневнике изложение рассказа Михаила Беренса о В.Альтфатере, первом командующем Морскими силами республики, близком к Троцкому: Альтфатер разъезжал по кораблям вместе с комиссарами и приказывал офицерам слушаться матросов.
Тем интереснее отсутствие в дневнике какой-либо критики Евгения Беренса, который, как рассказывалось выше, весь 1918-й год активно взаимодействовал с Альтфатером и именно через него доносил свои идеи до Троцкого. Подобную «фигуру умолчания» в дневнике Пилкина в равной мере можно объяснить либо каким-то особым отношением Михаила к старшему брату (всё же брат), либо разницей в положении Альтфатера и Евгения Беренса у большевиков – если первый занимается «поруганием» офицерской чести, то второй, скорее, воплощает собой дореволюционный Морской генштаб и в этом смысле – чести офицерской не нарушает.
К концу марта 1919 года автор дневника отмечает явные изменения в Михаиле Беренсе – он «весел и очень мил». Перед отъездом Беренса к Колчаку 27 марта у них с Пилкиным состоялся разговор: «Я ему сказал, между прочим, о Кронштадте (речь идет о плане захвата Кронштадта с моря, разработанном для Юденича Пилкиным – Л.У.). Он первый раз промолчал, сделав мутные глаза, а сегодня… стал спорить со мной по существу… «Это авантюра. Захватить Кронштадт можно, но удержать его, не имея за собою поддержки больших сил – нельзя. Надо дать что-нибудь населению, а если ничего не давать, то через два дня оно устроит к<онтр>революцию». Беренс прав, конечно, но трудно учесть сейчас психологию. Может быть, взятие Кронштадта будет началом восстания в Петрограде. Но Беренс утверждает, что это невозможно. Все в Петрограде, Развозов, все, все превратились в моллюсков и боятся каждой винтовки. Беренс говорит, что и он, когда был в Петрограде, был моллюском и считал, что главное — это спасение петроградцев от большевиков, от голода. Теперь он другого мнения: пусть вымирают! Это будет урок, может быть, для Москвы, для Киева. А Развозов говорил ему перед его отъездом: скажите Юденичу, скажите Пилкину, чтобы скорее, скорее спасали Петроград. И мне кажется, что его и действительно надо спасать. «Пусть вымрет — это будет уроком». Это значит ради хорошей цели допускать гнусные средства. Это большевизм! Это иезуитство! Ничто не вознаградит за гибель людей, и каких людей может быть…».
В этой позиции Михаила Беренса, вызвавшей столь резкое отторжение автора дневника, видимо, зафиксирован личный опыт – опыт страха, который съедал и его самого, не желавшего убегать из Петрограда, но и Бахирева, отказавшегося сбегать из тюрьмы, и Развозова, не пожелавшего ехать к Колчаку, но просившего о «скорейшем спасении Петрограда» и денег на «прокорм» того «голодающего» офицерства, которое предпочитало тем не менее оставаться в северной столице.
Вероятно, радикальное неприятие Михаилом Беренсом своей петроградской жизни образца 1918 года, когда он стал «моллюском», отразилось в его деятельности у Колчака. В доступной мне литературе занятия младшего из братьев Беренсов этого периода, с июня 1919 года по январь 1920 года, описываются крайне невнятно. В частности, утверждается, что «при Колчаке» «в 1919 – 1920-х годах» Михаил Беренс был командующим Морскими силами Приморской земской управы. Однако Приморская земская управа возникла на Дальнем Востоке после падения власти Колчака, в январе 1920 года, поэтому возглавлять ее морские силы младший из Беренсов не мог ни «при Колчаке», ни «в 1919 году», не говоря уже о том, что сама управа была, скорее, пробольшевистским образованием, а не «белым».
Никита Кузнецов, автор книги «Русский флот на чужбине», ведущий научный сотрудник отдела военно-исторического наследия Дома русского зарубежья им. А. Солженицына, смог прояснить в личной беседе с автором этих строк некоторые моменты деятельности младшего из братьев Беренсов, ранее неизвестные специалистам. «Вскоре после прибытия к Колчаку, 25 июля 1919 г., М.А. Беренс был произведен в контр-адмиралы за отличие по службе (скорее всего речь шла о заслугах, проявленных еще в период Первой Мировой войны). Далее он недолго занимал “небоевые” должности: был председателем следственной комиссии по выяснению обстоятельств службы морских офицеров у большевиков, членом Георгиевской Думы от Морского ведомства, председателем Комиссии для разработки вопроса об аттестациях офицеров. 28 августа 1919 г. М.А. Беренс уехал в командировку во Владивосток «…для исполнения возложенных на него служебных поручений». К сожалению, на сегодняшний день характер этих поручений неизвестен. Думается, что для М.А. Беренса не нашлось должности, соответствующей его чину, так как к этому моменту все адмиральские должности в “колчаковском” Морском министерстве (имеющем четкую и продуманную структуру) были заняты».
Кажется, однако, важным, что Михаил, как и его брат у «красных», не принимает непосредственного участия в боевых действиях.
Но если это еще объяснимо в случае с Евгением, который был строевым офицером только в самом начале своей карьеры, то для его младшего брата участие в боях всё же было занятием более естественным, чем руководство следственной комиссией. Можно предположить: к этому его привело не отсутствие «боевых» должностей в войсках Колчака, а раздражение от собственного состояния «моллюска», вылившееся в том числе и в слова о Петрограде: «пусть вымирают – это будет уроком», которые Пилкин в своем дневнике назвал «большевизмом» и «иезуитством».
Вполне «красным» кажется и название комиссии – «по выявлению обстоятельств службы морских офицеров у большевиков», и в этом также можно увидеть отзвук настроений Михаила Беренса, прозвучавших в разговоре с Пилкиным о роли его старшего брата (а также Развозова и британского атташе Кромми) в подчинении морских офицеров «большевистской стихии» – какое-то отчаянное стремление разобраться в произошедшем расколе, осудив как неправую противоположную сторону, психологически более сильную и уверенную в себе.
Впрочем, это только предположения, требующие подтверждения архивными материалами. Более важным представляется момент падения правительства Колчака.
По информации, представленной Никитой Кузнецовым, «Михаил Беренс 21 января 1920 года был назначен временно исполняющим должность командующего Морскими силами на Дальнем Востоке и главным командиром Владивостокского порта (в связи с тем, что его предшественник – контр-адмирал М.И. Федорович убыл в командировку в Читу). Под руководством Беренса была проведена (в самые сжатые сроки) подготовка к эвакуации на вспомогательном крейсере «Орел» и посыльном судне «Якут» гардемаринов, кадет, преподавателей Морского училища, а также гражданских беженцев в Японию и Китай. Корабли вышли из Владивостока 31 января 1920 года».
После этого младший Беренс отправился в «белый» Крым, где еще продолжалась борьба с большевиками, и куда он прибыл в августе 1920 года. Петр Врангель назначает Михаила Беренса комендантом крепости Керчь (опять – небоевая должность), а с 15 сентября 1920 года – начальником 2-го (Азовского) отряда Черноморского флота (1-й отряд воевал в Черном море)[61].
Однако, как и у Колчака, у Врангеля даже на боевой должности младший из братьев Беренсов не воевал – спустя два дня после его назначения начальником Азовского отряда Черноморского флота, 17 сентября 2020 года, он уже выполняет задания главнокомандующего по вывозу всего ценного имущества из Мариупольского порта[62]. Началась активная подготовка врангелевских войск к эвакуации (впрочем, планы по эвакуации разрабатывались еще с весны 1919 года – чтобы не допустить повторения эвакуации из Новороссийска, больше похожей на хаотическое бегство[63]). Есть какой-то символизм в том, что, как и у Колчака, деятельность Михаила Беренса в качестве одного из руководителей флота у Врангеля началась в момент, когда стало ясно, что «белые» проиграли, и всё, что можно сделать – это эвакуировать проигравших людей и всех, кто захочет пойти с ними «в неизвестность» – как подчеркнул Врангель в своем обращении к жителям Севастополя и Крыма.
«Русский исход» врангелевских войск ноября 1920 года, в ходе которого из Крыма было эвакуировано чуть более 145 тысяч людей, описан во многих работах[64]. Михаил Беренс командовал вторым из четырех отрядов кораблей, состоявшем из 8 миноносцев[65]. Его отряд уходил из Керчи (другими портами эвакуации были назначены Севастополь, Ялта, Феодосия и Евпатория)[66] и был единственным, попавшим в 7-бальный шторм – в то время как все другие отряды дошли до места назначения – Константинополь – по штилю.
По прибытии в Константинополь Врангель переименовал Черноморский флот в Русскую эскадру – теперь это была, словами историка внешней политики России, доцента МГУ им. М.В. Ломоносова Олега Айрапетова, «армия экспатридов». Еще накануне эвакуации «генерал Врангель и верховный комиссар Франции в России Мартель совместно с адмиралом Дюменилем подписали конвенцию, в соответствии с которой вооруженные силы Русской армии и мирные беженцы передавались под покровительство Франции. В качестве залога расходов, которые могли возникнуть у Франции вследствие этого покровительства, ей предоставлялись русские военные корабли»[67]. О. Айрапетов отмечает: «Эскадру нужно было содержать. Для этого нужны были средства. Собственных средств не было, правового статуса тоже, армия Врангеля находилась на содержании союзников, фактически – Франции». Собственно, это была не армия – а флот, боевые корабли, которые нужно было обслуживать, то есть иметь на них команду.
В Константинополе, после схода на берег беженцев, команда Русской эскадры насчитывала 5849 человек, среди которых большинство составляли матросы (почти 4 тысячи), но кроме них были офицеры, женщины, дети, священнослужители, а также учащиеся Морского кадетского корпуса, воссозданного в Севастополе в 1919 году[68], не успевшего произвести там ни одного выпуска и эвакуированного целиком – не только со всеми гардемаринами и кадетами, но и библиотекой и типографией[69]. В качестве пристанища для Русской эскадры Франция определила порт в своей колонии Тунис – Бизерту.
В феврале 1921 года, когда все корабли добрались до Бизерты, командующий Русской эскадрой Михаил Кедров уехал в Париж (туда же отправился и сам Врангель). На Кедрове лежала задача обеспечить команду денежным содержанием[70], впрочем, как была реализована эта задача – неясно, известны только факты постепенной продажи французами «за долги» части кораблей.
Руководителем же эскадры «на месте», распоряжением Врангеля в должности исполняющего обязанности командующего был назначен Михаил Беренс. В этой должности он и вошел в историю – как «последний командующий Русской эскадрой».
«О всех кораблях, ушедших в море»
Можно по-разному, в том числе в высшей степени критически[71], относиться к идее сохранить в боевом состоянии корабли и команды, потерявшие государство и Родину. Кирилл Назаренко отмечает, что изначально «белые» были вполне убеждены в скором падении режима большевиков. Эти настроения были особенно сильны в момент Кронштадтского восстания марта 1921 года, и если бы восставшие продержались до схода льда – войска, в том числе при посильном участии Русской эскадры (корабли находились в плохом состоянии), отправились бы на поддержку восставшим. Однако и позднее в русской эмиграции шли переговоры между собой и с представителями европейских государств о возможном возвращении в Россию с оружием в руках. Как полагает К. Назаренко, потребовалось сменовеховство второй половины 1920-х годов, чтобы в эмиграции началось признание того, что советская власть – это все-таки Россия, а не анти-Россия.
Михаил Беренс не принял в этом эмигрантском активизме, как бы к нему ни относиться, никакого участия – он не посылал приветственных телеграмм участникам Кронштадтского восстания в 1921 году (за что, кстати, подвергся критике[72]), не откликнулся на запрос отправить корабли в Дальневосточную республику в 1922 году[73], не вступил ни в одну офицерскую эмигрантскую организацию, не принял гражданства ни одной страны, лишившись из-за этого возможности служить в госучреждениях – д своей смерти в 1943 году он оставался «подданным Российской империи». И в отличие от большинства командного состава Русской эскадры, разъехавшегося постепенно по Европе – кто сразу, кто через какое-то время, – младший из братьев Беренсов остался при ней навсегда, в том числе после того, как она перестала официально существовать, а произошло это в октябре 1924 года, когда Франция признала Советский Союз.
Последний командующий Русской эскадрой воспринял свою деятельность не как боевую, а как повседневно-хозяйственную, он не только старался поддерживать корабли в хорошем состоянии, но и заботился о вверенных ему людях – выучить уехавших из Севастополя учеников Морского кадетского корпуса и обеспечить их дальнейшим образованием в странах Европы; трудоустроить желающих сойти на берег офицеров, матросов и членов их семей, а детей отдать в школы; обеспечить порядок и дисциплину на кораблях и в лагерях беженцев; и т.д. Морской кадетский корпус выпустил 300 человек, разъехавшихся по европейским учебным заведениям; при корпусе были устроены курсы по механической части и курсы подводного плавания; проводились учебные плавания с кадетами и гардемаринами, ежегодно проходили парады; издавался журнал «Морской сборник», печатавшийся в литографии Морского корпуса[74].
На данный момент практически не введена в научный оборот переписка Михаила Беренса с представителями русской эмиграции в Париже – с тем же Кедровым, иногда приезжавшим в Бизерту, но в первую очередь – с бывшим военно-морским агентом в Париже В.И. Дмитриевым, который, находясь в Париже в годы гражданской войны, активно поддерживал «белых» финансово и дипломатически. Однако те отрывочные письма, что цитируются в работах историков, хорошо говорят о занятиях Беренса в Бизерте и его настроениях. Вот письмо от 16 августа 1923 года: «Наша молодежь последнее время занимается парусным спортом, выкраивая из старой парусины и рваных чехлов и тентов паруса на все могущее держаться на поверхности воды. Я страшно этим доволен, т.к. это занятие полезнее, чем пить ordinaire. Несколько гардемарин начали сами строить маленькую яхту из старых ящиков и прочей рухляди, но к несчастью нигде не оказалось никаких чертежей…». Беренс просил прислать ему какие-нибудь чертежи, и вскоре получил их от Дмитриева[75].
К лету 1924 года, к тому моменту, когда между Советским Союзом и Францией начались переговоры о признании власти большевиков и передаче СССР кораблей, находящихся в Бизерте, «на эскадре оставалось 220 человек (из них 60 женщин и детей)»[76].
Ничего неизвестно о реакции Михаила Беренса на требование правительства Франции о роспуске эскадры с последующей передачей кораблей Советскому Союзу – кроме того факта, что он обещал морскому французскому префекту в Тунисе сохранить корабли в целостности до прибытия советской делегации (было опасение, что корабли попробуют затопить, как были затоплены два корабля двумя моряками, узнавшими о продаже «их» судов Францией в начале 1924 года). Учитывая «небоевые» и внеполитические настроения младшего из братьев Беренсов, и какой-то, судя по всему, общий фаталистический настрой, определивший вначале его неучастие в гражданской войне, а потом – весьма своеобразное «небоевое» участие, можно предположить, что он этого ожидал. Это не означает, что сам момент, когда им как командующим были спущены Андреевские флаги на кораблях Русской эскадры[77], а произошло это 29 октября 1924 года, не был для него – как и для всей команды – моментом трагическим[78].
Во всяком случае, к октябрю 1924 года это не было для него неожиданностью, ведь еще в июле 1924 года тот же бывший военно-морской агент во Франции Дмитриев писал его брату – Евгению Беренсу – подробное письмо о состоянии эскадры, описывая в том числе деятельность младшего из братьев на посту ее руководителя[79]. Вряд ли Дмитриев, столь близко общавшийся с Михаилом, не передал ему, что кораблями Русской эскадры интересуется его старший брат как представитель Советского Союза.
Несостоявшийся обмен
Евгений Беренс к 1924 году был военно-морским атташе Советского Союза в Британии, в 1925 году он занял такую же должность и во Франции. Однако на момент создания в декабре 1924 года советско-французской комиссии по осмотру судов, в которую и вошел старший из братьев, он не имел во Франции официальных полномочий и торопил свое начальство – руководителя военно-морских сил СССР Вячеслава Зофа – с их получением.
Советско-французская комиссия приехала в Бизерту в конце декабря 1924 года. Как известно, на момент ее нахождения в Бизерте Михаил Беренс уехал в Тунис. Из письма Евгения Беренса Зофу следует, что представителям Советского Союза было запрещено с кем-либо общаться, а до их приезда русским морякам было дано указание «очистить эскадру». Впрочем, Евгений Беренс неоднократно настойчиво подчеркивает, что комиссия сама не стремилась к «внешним» контактам[80].
Советско-французская комиссия находилась в Бизерте с 28 декабря 1924 года по 6 января 1925 года, с советской стороны в ней, кроме старшего брата Беренса, принимали участие известный кораблестроитель Алексей Крылов, а также помощник начальника отдела подводного плавания Технического управления РККФ А. А. Иконников, инженеры-механики П.Ю. Орас и Ведерников. Комиссия осмотрела все корабли, составила список тех кораблей, которые по своему состоянию могут быть востребованы на флоте, зафиксировала, какой ремонт какому кораблю будет нужен на месте (то есть до буксировки в Черное море), и вернулась в Париж. Как отмечается во всех исследованиях, Франция отказалась возвращать корабли Советскому Союзу, пока он не признает долги Российской империи; против возврата кораблей также выступили страны Черноморского региона (Румыния), их поддержала Англия, не хотевшая усиления морской мощи СССР. Вопрос завис, а корабли тем временем приходили во все более негодное для транспортировки состояние – после признания СССР Франция заявила, что с 1 января 1925 года прекращает выделять деньги на содержание кораблей, в том числе платить зарплату командам, которые их обслуживают. В итоге, в конце 1920-х годов корабли были распилены французами на металлолом.
В статье А.Ю. Царькова утверждается, что советское руководство повело себя легкомысленно: «Сенат Франции высказался резко отрицательно по поводу передачи кораблей СССР, так как посчитал, что это ослабит позиции их страны и ее союзников в Европе. В СССР этим решением остались очень недовольны, начались взаимные претензии, и конструктивного диалога не получилось. Вопрос о возвращении кораблей так и остался нерешенным. Руководство нашей страны отнеслось к этому крайне важному вопросу несколько легкомысленно и советские дипломатические представители не сумели твердо настоять на возврате русских кораблей… Создается впечатление, что руководство СССР не понимало истинной ценности оказавшихся в Бизерте боевых единиц бывшего Российского флота и поэтому не предпринимало активных действий для возвращения на Черное море кораблей, уведенных белыми»[81].
Однако ситуация была несколько сложнее. Как ясно из публикации некоторых документов РГВА о переговорах представителей СССР и Франции[82], единственным, кто выступил «за» безусловную необходимость «возвращения кораблей», и из членов советско-французской комиссии, и из дипломатического ведомства СССР (Леонид Красин, Максим Литвинов) был Евгений Беренс.
В воспоминаниях кораблестроителя Алексея Крылова речь идет только о техническом состоянии кораблей[83]. Откровенно против возвращения кораблей выступил участвовавший в переговорах во Франции полномочный представитель СССР в этой стране Леонид Красин. 31 января 1925 года, т.е. спустя три недели после возвращения комиссии в Париж, первый заместитель наркома иностранных дел Литвинов писал председателю Реввоенсовета Михаилу Фрунзе и Иосифу Сталину: Красин, хотя и был не знаком пока с итоговым докладом комиссии, сообщал, что корабли «потребуют крупного длительного ремонта» стоимостью в 15 миллионов рублей, это займет «несколько лет работы», поэтому «непосредственного усиления боеспособности нашего Черноморского флота ожидать не приходится». Предложение Красина сводилось к тому, чтобы засчитать стоимость «Бизертского флота» «в счет наших претензий к французскому правительству», а 15 миллионов потратить на строительство новых кораблей[84].
За три дня до этого письма Литвинова Фрунзе и Сталину, 28 января 1925 года, Евгений Беренс из Лондона писал своему непосредственному начальнику Зофу (подчиненного тому же Фрунзе) нечто совершенно противоположное. Подчеркивая, что произведенный комиссией расчет – это намного дешевле, чем строить новые корабли такого же уровня, Евгений Беренс настаивал, что возвращение кораблей несет важный символический смысл: «…если вспомнить полную стоимость всего этого имущества, не только денежную, но и моральную, и престиж, то то, что придется затратить, составляет лишь обычный процент на долго задержанный ремонт». В этом длинном письме Зофу Беренс приводил аргументы самого разного рода – что представление об устаревшем характере судов не мешает держать такие же суда на Балтике; что любые корабли являются сдерживающим фактором для агрессии, как было в годы гражданской войны с Англией в том же Балтийском море; что истерика Румынии и давление Англии на Францию не играют никакой роли, и легко дипломатически «разбиваются»; что единственный фактор, имеющий значение в данном случае – это недовольство французского общественного мнения, с которым и нужно работать; что «военные суда нельзя рассматривать как имущество под залог обязательств»; и, наконец, что «речь идет о ВОЗВРАЩЕНИИ (так в тексте – Л.У.) судов, всегда бывших частью нашего Черноморского флота»[85].
Спустя несколько дней В.Зоф предоставил своему начальнику председателю Реввоенсовета М.Фрунзе записку с расчетами, доказывавшими «совершенную необходимость возвращения судов Бизертской эскадры», в частности, по его подсчетам получалось, что на строительство новых судов такой же боевой мощи потребуется 83 млн рублей, в то время как затраты на ремонт судов в Бизерте составляют порядка 15 млн рублей, а их боевой мощи вполне хватит, чтобы защитить СССР на Черном море от стран «Малой Антанты»[86]. Судя по всему, записка Зофа легла в основу дальнейших подсчетов затрат на ремонт и транспортировку кораблей[87], которые велись в СССР в течение 1925 года, однако «дипломатические» аргументы Беренса «в дело» так и не пошли. Можно предполагать, что причиной этого стал личный конфликт Евгения Беренса и Леонида Красина. Отчасти подтверждением этому может служить факт изменения отношения старшего Беренса к своему пребыванию во Франции: если в конце января Беренс явно торопил Зофа с назначением его военно-морским атташе во Франции («я тогда буду иметь возможность официально общаться с представителями этой страны» – пишет он), то уже в марте он сообщает своему начальнику, что чувствует себя более востребованным в Англии, где и будет работать. Историк внешней разведки СССР Евгений Сергеев в связи с этим отмечает: «Конфликт Беренса с Красиным вполне мог иметь место, Красин был фигурой очень и очень непростой, с ним сложно было находить общий язык».
Впрочем, можно предложить и совсем другое объяснение неожиданному «охлаждению» Беренса к пребыванию во Франции – возможно, это было предписано ему его другим начальством, а именно – ГПУ. Н.Кузнецов не так давно опубликовал подборку рассекреченных документов, в которой есть «Письмо неустановленного лица к неустановленному адресату» от 11 января 1925 года с печатью «Закордонный отдел ИНО-ГПУ»[88]. Автором письма был член комиссии («8 января вернулась наша комиссия из Бизерты», «В одном из погребов мы обнаружили рассыпанные по полу винтовочные патроны», «Когда мы заявили о всех этих непорядках французам…» и т.п.), то есть кто-то из пяти человек, составивших советскую делегацию.
При этом автор письма явно был не просто техническим специалистом, т.к. писал о «высокой политике» и давал рекомендации: «Единственный выход из положения, единственная гарантия безопасности наших судов – это скорейшее получение судов в наши руки, посадка на них наших людей, чистка судов от “всякой скверны” и последующее их хорошее содержание и охрана. Если французы затянут дело с передачей нам флотилии, то можно было бы рекомендовать в качества паллиатива, гарантирующего безопасность наших судов, посылку французам особой ноты с возложением на них ответственности за состояние и безопасность судов этой флотилии. Но это дело высокой политики. По приезде в Париж узнал от Унылова, что разрешение вопроса о передаче флотилии, по-видимому, откладывается французами на неопределенный срок. Об этом свидетельствует сообщение наших источников относительно давления на французов со стороны румын, а также о том же говорит неблагоприятный исход домогательств нашего Полпредства перед французским Мининделом об ускорении дела с передачей нам флотилии. Дело в том, что по поручению тов. Красина т. Волин на другой день [после] нашего отъезда из Бизерты был с визитом в Мининделе у Лароша – начальника политического отдела МИД, который на просьбу Волина начать переговоры о передаче нам флотилии ввиду возвращения из Бизерты нашей комиссии и окончания ею осмотра наших судов ответил, что, во-первых, он еще не читал доклада Морского министерства, а во-вторых, вопрос о передаче флотилии ввиду его сложности будет передан на предварительное рассмотрение специальной юридической комиссии. Этот ответ ясно показывает, что французы будут затягивать дело с передачей нам флотилии».
Сложно представить, что кораблестроитель Алексей Крылов столь хорошо разбирался в хитросплетениях французско-советской дипломатии. Следовательно, автором письма мог быть только Евгений Беренс.
И еще одно объединяет письма Евгения Беренса к Зофу и Фрунзе с этим письмом неустановленного адресата – постоянное использование слова «наш». Так, в неподписанном документе читаем: «Единственная гарантия безопасности наших судов – это скорейшее получение судов в наши руки, посадка на них наших людей… Если французы затянут дело с передачей нам флотилии…». Тоже самое – в письмах Беренса советским военно-начальникам, скажем, в письме Фрунзе он пишет: «…переговоры с нашими представителями в Черном море в 1919 – 1920-х гг. при эвакуации французами наших берегов», «наши суда», «всегда бывшие частью нашего Черноморского флота».
Это, в свою очередь, означает, что должность военно-морского атташе, которую занимал старший из братьев Беренсов, была не просто дипломатической, а что он был разведчиком: его неформальный статус был таков, что он мог давать рекомендации своему начальству, как завуалированные («но это дело высокой политики»), так и прямые («можно было бы рекомендовать» и т.п.). Если высказанное предположение верно, это означает, что Евгений Беренс был высокопоставленным разведчиком, причем практически с самого возникновения советской власти, чем и объясняется его неуязвимость в истории с «заговором послов» осени 1918 года.
Эти письма Евгения Беренса показывают его как исторического деятеля, руководствовавшегося прежде всего государственническими соображениями. Скорее всего, его слова, сказанные в ноябре 1917 года на заседании Морского генерального штаба – «Надо думать о России и работать, господа, работать», – шли от сердца. Его спокойная уверенность в том, что он делает «правое дело», проявившаяся во всех его поступках периода гражданской войны, также сквозит и в его письмах советским руководителям 1924 – 1925 годов, особенно – в письмах Зофу, в которых он ненавязчиво, но настойчиво дает советы. Его рассуждения о том: какие шаги нужно предпринять, чтобы поставить французов в патовое положение и тем самым их переиграть; как принято в европейской политике поступать в случаях с дипломатическим недовольством разных стран; чего ждут от людей, занимающих те или иные должности, – напоминают советы взрослого и умудренного жизненным опытом человека, желающего помочь «опериться» неопытному юнцу, только что «вышедшему из пеленок» и не понимающего правил игры «взрослого мира»[89]. Именно в таком образе – как заботящийся о молодой, но праведной государственности – предстал Евгений Беренс в цитировавшихся выше записках пламенной революционерки и писательницы Ларисы Рейснер и, думается, в выведенном ею образе было много правды.
В то же время несомненна и русская идентичность Евгения Беренса – он неоднократно использует слово «русский» в «дневнике», который он ведет в Бизерте «вместо отчета» для Валентина Зофа: «я убежден в том, что уже сейчас в Бизертском порту, морских кругах и в городе ходят слухи о том, как русские работают и какую проявляют энергию», «здесь много всякого русского люда», «русские суда» и т.п.
В его письмах периода 1924 – 1925 годов можно найти прямые параллели с его же текстами периода гражданской войны. Так, в 1919 году Евгений Беренс писал о необходимости развития флота на Севере: ««Я придавал нашему Северу первенствующее значение…», в связи с ухудшением стратегического положения в Финском заливе «мы все равно утратили старое положение и нам придется переносить базу флота на Север»»[90]. В 1920 году на заключении Юрьевского мирного договора с Финляндией, он опять использует слово «русский» и выступает с государственнических позиций: «Финскому побережью и финской торговле никто не угрожает в русском проекте перемирия, но Россия, конечно, не может жертвовать своими насущными интересами для успокоения излишней нервозности и подозрительности финнов, к тому же ни на чем не основанных»[91].
Воззвание апреля 1920 года, составленное Евгением Беренсом в разгар советско-польской войны, проникнуто тем же самым «русским патриотизмом» и государственнической логикой: «Обращаемся ко всем морякам, всякого звания, чина и положения, где бы они ни находились, за пределами Советской России, и в особенности к морякам Черноморского флота, с искренним и горячим призывом. Забыть рознь, произошедшую в последние годы, и соединиться с нами для спасения русского народа и его земли. Теперь не время рассчитывать на интервенцию и искать выхода во всяких других средствах. Пора признать, что русский народ всем ходом последних лет показал, как он хочет жить и за что борется»[92].
В то время, когда Евгений Беренс писал это воззвание, его младший брат – после эвакуации в Китай людей и кораблей с Дальнего Востока – добирался в Крым, к тому самому Черноморскому флоту, который Евгений в апреле 1920 года звал объединиться против поляков и необходимость затопления которого доказывал двумя годами ранее, в мае 1918 года. Но, как оказалось, ехал в Крым Михаил Беренс не для участия в «розни», а для очередной эвакуации проигравших в ходе этой розни людей.
Посмертное примирение в родной гавани
Есть глубокий символизм в том, что, несмотря на все усилия Евгения Беренса, корабли Русской эскадры не вернулись «в родную гавань» нового государства, которое было для старшего из братьев продолжением исторической русской государственности – ведь это были те самые корабли, которые он хотел затопить в мае 1918 года, спасая это новое государство то ли от немцев, то ли от белых. Точнее, это была та часть кораблей, которая отказалась летом 1918 года подчиниться этому приказу.
Есть какой-то символизм и в том, что Черноморский флот в гражданской войне оказался, скорее, с «белыми», в то время как Балтийский флот – с «красными»; и в том, что один из братьев в годы гражданской войны был причастен к Балтийской флоту (собственно, по факту Евгений Беренс управлял кораблями именно Балтийского флота), а второй – к Черноморскому, который он возглавил в тот момент, когда флот перестал быть флотом, превратившись в эскадру. Случайным образом в их биографиях проявилось противостояние двух логик – имперско-бюрократического Петербурга – с ее императивом идти вперед, невзирая ни на какие жертвы, – и свободолюбиво-патриотичного Севастополя, для которого приоритетом оказывается задача спасения людей. Противостояние этих двух логик, в общем-то, и составляет одну из главных драматических контроверз отечественной истории ХХ века, если не сказать – большей части нашей истории.
Личные истории двух братьев сложились так, что они не смогли примириться, но, может быть, уместно сказать, что их примирила память о них обоих в той жизни, которую они оба не застали. Могила Евгения Беренса в Новодевичьем монастыре была утеряна в 1950-е годы[93], а могила Михаила Беренса на кладбище в Бизерте – после Второй мировой войны. Однако в конце ХХ века усилиями энтузиастов их могилы были найдены. «Бизертинский морской сборник» сообщает: «3 сентября 2001 года в Тунисе на кладбище Боржель на могиле контр-адмирала М. А. Беренса (1879–1943), командовавшего русской эскадрой, была установлена памятная плита (автор севастопольский скульптор Станислав Чиж), доставленная флагманом российского Черноморского флота из Севастополя крейсером „Москва“». При ее торжественном открытии, парадным строем с Андреевским флагом прошли моряки крейсера, воздавая дань уважения русскому адмиралу. На плите, помимо положенных надписей, есть и слова: «Россия помнит вас»[94].
И меньше, чем через год – 3 июля 2002 года на Новодевичьем кладбище в Москве был открыт памятник на могиле Евгения Беренса[95], сделанный тем же севастопольским скульптором Станиславом Чижом из такого же черного гранита, из которого была возведена надгробная плита на могиле Михаила Беренса в Бизерте. На памятнике выбиты слова, сказанные в ноябре 1917 года самим Евгением Беренсом – «Надо помнить о России…»[96], и звучат эти слова в унисон с надписью на плите на могиле его младшего брата.
В этой истории увековечивания памяти о двух братьях тоже многое символично. Корабль-флагман Черноморского флота привез Андреевский флаг в Бизерту из Севастополя, находившегося тогда в составе Украины. В 2001 году будущее флота оставалось неизвестным, поскольку договор России с Украиной предусматривал его базирование в Севастополе лишь до 2017 года, после чего флот вполне могла ожидать «вторая Бизерта». И несмотря на пребывание в чужой стране, в Севастополе эти годы поддерживалась русская идентичность, хотя в 2000-е годы город юридически и не был связан с Россией подобно тому, как в 1920-е годы Русская эскадра не была в правовом смысле связана с русской государственностью. И эта сохраненная русская идентичность, в конечном итоге, привела современный Севастополь к возвращению в Россию, благодаря в том числе памяти о тех, кто хотя и придерживался разного понимания блага Родины, но был един в понимании воинского долга и офицерской чести.
[1] Алексеев М.А., Колпакиди А.И., Кочик В.Я. Энциклопедия военной разведки. 1918–1945 гг. М., 2012. С. 111–112; Рутыч[-Рутченко] Н.Н. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных Сил Юга России. М.: АСТ, 2002. С. 53–54; Волков С.В. Офицеры флота и морского ведомства: опыт мартиролога. М.: «Русский путь», 2004; http://офицерыфлота.рф/Men/Details/2841?fid=198; https://www.litmir.me/BookFileDownloadLink/?id=295975&inline=1; http://blackseafleet-21.com/news/24-10-2015_na-raznyh-kryljah-komandirskogo-mostika-galsy-sluzhby-i-sudeb-bratev-berensov; https://enc.rusdeutsch.ru/articles/1808; https://www.korabel.ru/persones/detail/72.html; https://enc.rusdeutsch.ru/articles/5843.
[2] Волков С.В. Русский офицерский корпус. М., 1993. С. 286, 291.
[3] Белли В.А. Офицер с «Варяга» // Флагманы. Сборник воспоминаний и очерков. М., 1991. С. 27.
[4] Об этом упоминается мимоходом в дневнике В.К. Пилкина: Пилкин В.К. В Белой борьбе на Северо-Западе: дневник 1918–1920. М., 2005 // http://militera.lib.ru/db/pilkin_vk/05.html.
[5] Русская эскадра в Бизерте: Документы РГВА о переговорах представителей СССР и Франции о возвращении кораблей Черноморского флота. 1924–1925 гг./ Публ. Н.Ю. Березовского // Исторический архив. 1996. № 1. С. 112.
[6] Ширинская-Манштейн А. Бизерта. Последняя стоянка. М., 1999. // https://www.litmir.me/br/?b=195384&p=47.
[7] Русская эскадра в Бизерте: Документы РГВА о переговорах представителей СССР и Франции о возвращении кораблей Черноморского флота. 1924–1925 гг./ Публ. Н.Ю. Березовского // Исторический архив. 1996. № 1. С. 115.
[8] Граф Г.К. На Новике. Балтийский флот в войну и революцию. 1922 // https://7lafa.com/book.php?id=313222&page=26.
[9] Ганин А.В. Офицерский корпус в годы Гражданской войны в России 1917–1922. М., 2018. С. 42.
[10] Там же. С. 38.
[11] Там же. С. 38, 49.
[12] Там же. С. 49.
[13] Назаренко К.Б. Флот и власть в России: От Цусимы до Гражданской войны (1905—1921). М., 2019. С. 232.
[14] Федоров В.М. Военно-морская разведка России. 2008. С. 70.
[15] Назаренко К.Б. Флот и власть в России: От Цусимы до Гражданской войны (1905—1921). С. 236.
[16] Там же. С. 221 – 223.
[17] Там же С. 9.
[18] Эти настроения подробно описывал в своих мемуарах уже упоминавшийся Гаральд Граф: Граф Г.К. На «Новике». // http://militera.lib.ru/memo/russian/graf_gk/23.html.
[19] Об этих разговорах пишет Никита Кузнецов: Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине. М., 2009. https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=14.
[20] См. энциклопедическую статью о Е.А. Беренсе: https://www.korabel.ru/persones/detail/72.html.
[21] Алексеев М. Военная разведка. Т. 2. С. 534 – 543 – инструкция военно-морским агентам 1908 года // https://vk.com/doc35528094_466358005?hash=92434d4c522cc7d89a&dl=753339dc88911e04f7.
[22] Федоров В.М. Военно-морская разведка. 2008. С. 30.
[23] Белли В.А. Офицер с «Варяга» // Флагманы. Сборник воспоминаний и очерков. М., 1991. С. 29.
[24] О функциях иностранного отдела см.: Федоров В.М. Военно-морская разведка. С. 30.
[25] Подробнее об обороне Рижского залива см.: Козлов Д.Ю. Сражение за Рижский залив. Лето 1915. М., 2007; Он же. «Самое славное дело в нашу войну с немцами…» // Гангут. Сб. ст. Вып. 112. СПб., 2019; Вып. 113. СПб., 2019.
[26] Саберов Ф.К. Трагедия Балтийского флота. Матросский бунт 1917 г. СПб., 2018.
[27] Балтийские моряки в подготовке и проведении Великой Октябрьской социалистической революции. М. — Л., 1957, с. 337, 343 // http://nozdr.ru/militera/h/baltiyskiy_flot/08.html; Балтийские моряка В борьбе за власть Советов (ноябрь 1917 — декабрь 1918 // http://nozdr.ru/militera/h/baltiyskiy_flot/10.html; https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=9; https://proza.ru/2017/09/15/1303.
[28] Ганин А.В. Указ.соч. С. 49.
[29] Такую дату приводит К. Назаренко (указ.соч. С. 274), в энциклопедиях значится апрель 1918.
[30] Белли В.А. Офицер с «Варяга»; Петраш B. Е.А. Беренс (К 90-летию со дня рождения) // Военно-исторический журнал. 1995. №11 // http://militera.org/articles/rus/p/t36408/; https://www.korabel.ru/persones/detail/72.html.
[31] Назаренко К.Б. Указ.соч. С. 221; Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=14. Характерно, что даже в советской книге «Балтийские моряки в борьбе за власть Советов (ноябрь 1917 — декабрь 1918)» в главе «В огне гражданской войны» Беренс упоминается всего два раза. // http://nozdr.ru/militera/h/baltiyskiy_flot/10.html.
[32] Подробнее об этом см.: Назаренко К.Б. Указ.соч. С. 276 – 283.
[33] «Заговору послов» посвящена третья глава книги Евгения Сергеева: Сергеев Е.Ю. Большевики и англичане. М., 2019.
[34] Назаренко К.Б. Указ.соч. С. 213.
[35] Информационная справка о М.И. Дунине-Барковском: http://офицерыфлота.рф/Men/Details/2098?fid=198
[36] Федоров В.М. Указ.соч. С. 70 – 72.
[37] Федоров В.М. Указ.соч. С. 68.
[38] Назаренко К.Б. Указ.соч. С. 210 – 212.
[39] Там же. С. 213.
[40] Там же. С. 77.
[41] Козлов Д.Ю. Английские подводные лодки в Балтийском море 1914-1918. 1914-1918 годы. СПб., 2006. С. 151 – 153, 172. См. подробнее: Зданович А.А. Организационное строительство отечественной военной контрразведки (1914 – 1920 гг.): Дисс. канд. ист. наук. М., 2003. С. 99 – 103.
[42] Сергеев Е.Ю. Большевики и англичане. М., 2019. С. 121.
[43] Зданович А.А. Организация и становление спецслужб российского флота // Исторические чтения на Лубянке. 1997. Российские спецслужбы: история и современность. М., Великий Новгород, 1999. С. 15.
[44] Мазур Т.П. Главный хранитель РГА ВМФ (СПб). Морская историческая комиссия // https://genrogge.ru/bahirev/mor.htm.
[45] О составе комиссии см. описание фонда комиссии в архиве: https://genrogge.ru/bahirev/mor.htm.
[46] Назаренко К.Б. Указ.соч. С. 329.
[47] Baumgart W. Deutsche ostpolitik 1918. Von Brest-Litowsk bis zum ende des Ersten Weltkriegs. Wien-Munchen, 1966. S. 114. Abd. 96 // http://tsushima.su/forums/viewtopic.php?id=3909.
[48] Назаренко К.Б. Указ.соч. С. 330 – 333.
[49] Там же С. 269 – 274.
[50] Федоров В.М. Указ.соч. С. 72.
[51] Белли В.А. Указ.соч. С. 33.
[52] ФРОНТ. 1918–1919 (из очерков Ларисы Рейснер). XX век и Россия: общество, реформы, революции. Электронный сборник. Вып. 3. Самара, 2015 URL: http://sbornik.lib.smr.ru/
[53] Подробнее об этом см.: Назаренко К.Б. Указ.соч. с. 261, 274.
[54] Там же. С. 329.
[55] Белли В.А. Указ.соч. С. 32.
[56] Там же. С. 32.
[57] Назаренко К.Б. Указ.соч. С. 308, 322.
[58] Здесь и далее дневник цитируется по: Пилкин В.К. В Белой борьбе на Северо-Западе: дневник 1918–1920. М.: «Русский путь», 2005. // http://militera.lib.ru/db/pilkin_vk/index.html.
[59] В 1921 году Сергей Зарубаев был расстрелян по «делу Таганцева».
[60] Подробнее об этом см. уже упоминавшуюся книгу Евгения Сергеева: Сергеев Е.Ю. Большевики и англичане. М., 2019.
[61] Гражданская война в России: Черноморский флот М.: ACT, 2002. Предисловие // http://militera.lib.ru/h/civilwar_blacksea/pre.html.
[62] Барон Петр Врангель. Воспоминания. Все на Врангеля // Россия забытая и неизвестная. Белое движение. Том XVI. Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма. Составитель – С.В. Волков // http://swolkov.org/ms/ms17.htm?fbclid=IwAR3yATNzE569DGaAU_sf4zAZY19eV2np9U2Bdp1RCWFR8fXyLmjmjWDmN5A.
[63] Алтабаева Е.Б. Смутное время. Севастополь в 1917 – 1920-х гг. Севастополь, 2004. С. 77. // https://vk.com/doc35848276_417057261?hash=9e28b9e11187a6ac9b&dl=b6824d478c2d37ee98.
[64] См., например: Алтабаева Е.Б. Смутное время. Севастополь в 1917 – 1920-х гг. Севастополь, 2004; Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине.
[65] Варнек П.А. У берегов Кавказа // http://militera.org/articles/all/v/t41544/.
[66] Ширинская-Манштейн А. Бизерта. Последняя стоянка // https://www.litmir.me/br/?b=195384&p=30.
[67] Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=23
[68] О корпусе: Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=35.
[69] Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=40.
[70] Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=40.
[71] Широкорад А.Б. Черноморский флот в трех войнах и революциях. М., 2007 // https://www.litmir.me/br/?b=235385&p=51.
[72] Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=41.
[73] Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=43.
[74] Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=42.
[75] Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=46.
[76] Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине // https://readli.net/chitat-online/?b=340411&pg=44.
[77] Беренс Михаил Андреевич // Энциклопедия немцев в России. https://enc.rusdeutsch.ru/articles/5843.
[78] Об этом моменте в фильме Никиты Михалкова «Гибель русской эскадры» хорошо рассказывает Анастасия Ширинская-Манштейн, ей было в 1924 году 12 лет.
[79] Трагедия российского флота (новые документы о судьбе Бизертской эскадры) / Подготовка к публикации и комм. Н.Ю. Березовского // Гангут. Вып. 21. СПб., 1999. С. 3 – 4.
[80] Русская эскадра в Бизерте: Документы РГВА о переговорах представителей СССР и Франции о возвращении кораблей Черноморского флота. 1924–1925 гг./ Публ. Н.Ю. Березовского // Исторический архив. 1996. № 1. С. 110 – 115.
[81] Царьков А.Ю. Несостоявшееся возвращение Бизертской эскадры // Гангут. Сб. ст. СПб., 2011. Вып. 61. С. 51 – 71. Царьков представляет как впервые им обнаруженные документы, частично опубликованные еще в 1990-е годы Н.Ю. Березовским.
[82] Русская эскадра в Бизерте: Документы РГВА о переговорах представителей СССР и Франции о возвращении кораблей Черноморского флота. 1924–1925 гг./ Публ. Н.Ю. Березовского // Исторический архив. 1996. № 1. С.101–127.
[83] Крылов А.Н. Мои воспоминания. М. – Ленинград, 1942. С. 216 – 221.
[84] Русская эскадра в Бизерте: Документы РГВА о переговорах представителей СССР и Франции о возвращении кораблей Черноморского флота. С. 117.
[85] http://krym.rusarchives.ru/dokumenty/pismo-morskogo-agenta-sssr-v-anglii-velikobritanii-ea-berensa-nachalniku-morskih-sil-sssr.
[86] Русская эскадра в Бизерте: Документы РГВА о переговорах представителей СССР и Франции о возвращении кораблей Черноморского флота. С. 118 – 120.
[87] Эти документы цитируются по: Царьков А.Ю. Несостоявшееся возвращение Бизертской эскадры // Гангут. Сб. ст. СПб., 2011. Вып. 61. С. 51 – 71.
[88] Русская эскадра в Бизерте: малоизвестные страницы истории // http://blackseafleet-21.com/news/1-03-2013_russkaja-eskadra-v-bizerte-maloizvestnye-stranitsy-istorii.
[89] См. ежедневный «дневник», который Евгений Беренс писал для Валентина Зофа, находясь в Бизерте, вместо отчета: Русская эскадра в Бизерте: Документы РГВА о переговорах представителей СССР и Франции о возвращении кораблей Черноморского флота. С. 110 – 116.
[90] Цит. по: Белли В.А. Указ.соч. С. 37.
[91] Цит. по: Белли В.А. Указ.соч. С. 36.
[92] Красный флот. 1928. № 7.
[93] Ненароков А.В. В поисках жанра. М., 2009. С. 172 – 173.
[94] Алиханов А.И. Дней минувших анекдоты. М., 2004 // https://www.litmir.me/br/?b=203295&p=8.
[95]Памяти героя крейсера “Варяг” Беренса Е.А. История одного памятника. // Цусимские форумы // http://tsushima.su/forums/viewtopic.php?id=3909.
[96] Алиханов А.И. Дней минувших анекдоты. М., 2004 // https://www.litmir.me/br/?b=203295&p=7.
Редакция сайта выражает признательность Денису Козлову за предоставленный иллюстративный материал.
Источник – Форпост: Часть 1,Часть 2, Часть 3
______
Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:
Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)
Реквизиты банковской карты:
— счет 40817810540012455516
— БИК 044525225
Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com
Яндекс-кошелек — 410015350990956