Русская Idea: Начало февраля 2018 года всколыхнуло общественность нерядовым событием – дракой известных публицистов, членов президентского Совета по правам человека Максима Шевченко и Николая Сванидзе в эфире передачи радио «Комсомольская правда», посвященной фигуре Иосифа Сталина. Это событие стало предметом бурных дискуссий и моментально раскололо общество на «красных» и «белых».
Наш постоянный автор, философ Юрий Каграманов в статье, поступившей в редакцию до означенного события и публикуемой ниже, пишет именно об этом: раскол на «красных» и «белых» проходит именно “по фигуре” Сталина, что в действительности является подменой как «красной», так и во многом «белой» проблематики. Статьей Юрия Михайловича наш сайт продолжает осмысление проблемы – каким может быть историческое примирение в современной России.
***
К столетию начала Гражданской войны говорят и пишут, что это едва ли не самый важный вопрос на сегодня в идеологическом плане.
Помирить тогдашних красных и белых, если бы удалось вызвать их к жизни, невозможно. А вот помирить тех, кто сегодня защищает их цвета, как мне представляется, не так уж трудно. Для этого надо показать, что связь обозначающих и обозначаемых отчасти уже в Гражданскую войну и тем более в последующие времена в большой степени условна.
В годы Гражданской войны красные – большевики. Это безусловно. А вот с белыми уже возникают сложности. Силы сопротивления большевистскому перевороту, собравшиеся на Дону и в других местах, поначалу не называли себя белыми. На этот термин кое-кого навели воспоминания о Французской революции. Тогда белыми называли сторонников короля – по цвету королевского знамени (три лилии на белом поле). У Марины Цветаевой в «Лебедином стане» есть прямая отсылка к французам (написано в мае 1918-го):
Бледный праведник грозит Содому
Не мечом – а лилией в щите!
Ассоциация – неточная. Среди тех, кто вскоре сами себя стали называть белыми, монархисты были в явном меньшинстве. Большинство составляли «февралисты», сторонники республики. К их числу принадлежали и те, кто первым поднял знамя Белого движения (тех же цветов, что и флаг нынешней России), – Алексеев, Корнилов, Деникин.
По этой причине некоторые монархисты отказались присоединиться к белым, которых посчитали мнимо белыми, а на деле – революционерами, не сильно отличающимися от красных. Историк и литературовед Давид Фельдман приводит в пример булгаковское семейство Турбиных: вот они были подлинно белыми и потому не спешили «на Дон»[1].
Монархисты сегодня упрекают возглавителей Белого движения за их политику непредрешенчества в политических вопросах. Но они просто поддались всепроникающему на тот момент убеждению, что эти вопросы должен решать «разогнувший согбенную спину» народ. И потому поставили целью своего движения созыв Учредительного собрания. Парадоксально, что именно «золотопогонники» и «белоподкладочники», физиогномически чуждые народу, захотели стать проводниками его воли, тогда как большевики навязывали ему свою, большевистскую волю, пытаясь увлечь его своими фантастическими идеями и лживыми обещаниями.
Но без царя народ, то есть в основном крестьянство, утрачивал психологический «удерж». Порвалась нитка – и рассыпались бусины. Оставалась смутная потребность, если не вернуть утраченное, то чем-то заменить его. Находились крестьяне, которые говорили, что они «за революцию, но с хорошим царём». Сам Лев Троцкий писал, что если бы белые догадались выбросить лозунг «кулацкого царя» (почему кулацкого? просто крестьянского), красные не продержались бы и двух недель. Белые непредрешенцы стали понимать это, когда уже было поздно.
Мнимо-белые становились, таким образом, подлинно белыми. А красные с течением времени становились мнимо-красными (либо отправлялись, не по своей воле, на тот свет). Так вышло, что вместо обещанного «светлого пути» в коммунизм впереди открывались «обхóдные дороги, нежданые пути», на которых постепенно растеривались «завоевания» революционной поры.
На протяжении 1930-х годов в Советской России плавно, как будто даже не очень заметно совершилась контрреволюция. Которую возглавил Иосиф Сталин.
***
Сегодня эта фигура стала главным преткновением на пути примирения «красных» с «белыми». Чтобы прийти к примирению, надо поменять взгляд на Сталина. Это равно касается и сторонников, и противников его.
Оправдывать собственно красных становится всё труднее; слишком очевидно, что революция, как всё сметающий на своем пути мальстрём, стала для России национальной катастрофой (разве что старые советские фильмы, которые иногда все-таки крутят по телевизору, позволяют еще обманываться на сей счет). Но нынешние «красные» оправдывают ее тем, что она, в конечном счёте, привела к власти Сталина.
В заслугу ему ставят, в основном, две вещи: индустриализацию страны и победу в войне с Германией. Но индустриализация началась у нас задолго до революции и, не будь революции, продолжалась бы и дальше, притом более успешно, чем при Сталине. «Старая» Россия была исполнена сознанием собственной силы и не пыталась лезть из кожи вон, чтобы кого-то там «догнать и перегнать». Догоняли и перегоняли без сверхчеловеческих усилий. Что же касается победы в войне, то лично Сталину она обязана очень немногим; его, скорее, «вынесло» в положение победителя ходом вещей.
Реальная заслуга Сталина совсем в другом: в том именно, что он де-факто совершил государственный переворот. Как иначе назвать почти поголовное истребление личного состава большевистской партии, какою она была в момент Октябрьского переворота, разгром Красной армии, какою она вышла из горнила Гражданской войны, почти полное уничтожение её высшего командного состава (и частично среднего), аналогичную расправу со старым большевистским ЧК[2]?
При этом Сталин обхитрил не только своих современников, но и нынешних сталинистов, выставив себя продолжателем дела Владимира Ленина и Октябрьской революции. Но красное у «зрелого» Сталина – притворное, накладное, «нашивочное», что-то подобное рыцарской накидке (рыцари на турнирах использовали накидки условного цвета, чтобы их было легко отличить).
Похоже, что в 1930-х годах Сталин стал органически не переносить большевиков 1917 года, ставших к тому времени «старыми большевиками», окружив себя такими же, как он сам, перерожденцами. И стал испытывать заметное расположение к белым. Не случайно, что в застольях на Ближней даче он, как свидетельствуют собутыльники, затягивал иногда белогвардейские песни. И его необычайное внимание к семейству Турбиных показательно: в прежние времена плебей Коба мог только с улицы видеть кремовые шторы на похожих окнах, а теперь ему представилась возможность заглянуть внутрь – узнать, как живут или, точнее, жили нормальные люди.
В то же время ему должно было прийтись по душе замечание Студзинского в финале пьесы о том, что большевики «нас всё равно расстреляют» (на что следует реплика Мышлаевского: «И отлично сделают»). Психологическая позиция Сталина по отношению к «бывшим», как мне кажется, становилась такой: мы хотели бы жить похоже на то, как жили вы, но сами вы нам не нужны (исключения делались, но это были именно исключения). Если он хотел делать белое дело, то делал его красными руками (без каламбура не обойтись: красными в смысле формальной партийной принадлежности, но и красными от крови).
А что на словах он заявлял себя верным учеником Ленина и продолжателем его дела, то это было неизбежно: революция давала его режиму видимость легитимности, в неправовом смысле этого понятия. Так это понимали и выдвиженцы, преимущественно «от сохи», на которых он опирался, массой своей затопившие в составе партии «старых большевиков»; хотя интуитивно угадывали в нем «нового царя». К тому же «энергия заблуждения» (вера в коммунистическую идею) до поры до времени стимулировала строительство «новой жизни» – в сочетании с инерционно сохраняющейся дореволюционной энергетикой.
Еще заслуга Сталина: если в 1920-е годы культурную сцену почти целиком занимал авангардизм (как бы к нему ни относиться, страшно далекий от народа), то в 1930-е он вернул в культурный обиход русскую классическую литературу и русское классическое искусство. Сам он был книгочеем (в его личной библиотеке насчитывалось 20 тысяч томов) и, как многие восприимчивые «нацмены», не устоял перед обаянием великой русской литературы. И хотя возвращение классиков проходило под наблюдением идеологических «надсмотрщиков», старавшихся не допустить, чтобы их, классиков, «не так поняли», всё равно непосредственный доступ к текстам делал своё дело.
В жизни дореволюционной России – богатая разрисовка подробностей бытия, в наступившей советской – одни резкие линии и грубые мазки. Дореволюционные литература и искусство вносили определённые коррективы в оптику «нового человека», в меру возможностей просветляя его кругозор и смягчая нравы. «Чудотворный гений» прежней России (В. Ходасевич) приобщал советских людей к жизни того царства, за которое сражались белые, оставляя в их сознании, несмотря на все неустройства действительности, моменты красоты и благолепия.
Нельзя не поставить в заслугу Сталину также и восстановление сильной государственности (конечно, избыточно сильной, но такова была реакция на разгул революционной стихии) и фактическое, вопреки декларациям и конституциям, восстановление «единой и неделимой» почти в прежних границах. Хотя его внешняя экспансия после 1945 года говорит об отсутствии чувства меры, никогда не покидавшего русских царей; что со временем аукнулось самым невыгодным для России образом.
К Сталину приложимо то, что сказал Томас Маколей о Кромвеле: «Он никому не позволял, кроме самого себя, обижать свою страну».
Как Сталин «обижал» свою страну, эта история останется в веках (если, конечно, не прервётся ход времён). Для нынешних защитников Сталина – это неподъёмная тема, которую они пытаются так или иначе «заштриховать».
«Заштриховать» нельзя. Но можно и нужно провести операцию, которая в юриспруденции называется culpam minui, «ограничение вины». Не один Сталин несёт ответственность за все ужасы террора.
***
Начинать тут придется издалека: еще в дореволюционные годы литература декаданса вбросила в сознание своих читателей некие растлевающие яды замедленного действия. Упоение «темными зовами», смакование жестокости находим у Леонида Андреева, Фёдора Сологуба и некоторых других авторов. Сологуба, например, преследовал образ некой царицы, которая в каждый полдень, покидала «круг весёлый // Прелестных жен и юных дев» и спускалась в смрадное подземелье, где орудовали её палачи, самолично участвуя в пытках и ужесточая их. Та часть русской публики, что читала по-французски, в эти годы открывала для себя самой маркиза де Сада.
В революцию жестокость из сферы воображаемого вошла в жизнь. Ее первыми носителями стали уголовники, выпущенные из тюрем, быстро опьяневшие от вина и крови, психопаты из жёлтых домов, всякого рода вырожденцы, дышавшие местью и завистью. В значительной мере из таких элементов формировалась ЧК, где они могли зверствовать на «законной» основе. В трогательном единении с «идейными» грамотеями в пенсне, ради «светлого будущего» готовыми пожертвовать в неограниченном количестве «людишками», не имевшими в их глазах никакой цены. «Щегольство кровожадностью» (Бабель в «Конармии») стало своеобразной модой в лагере красных.
«Революции не делаются в белых перчатках…» Что ж возмущаться, что контрреволюции делаются в ежовых рукавицах?» — спрашивал Иван Бунин в «Окаянных днях». В том же 1919-м году Семен Франк писал о неизбежности жестокого контрреволюционного террора.
И Бунин, и Франк, конечно, имели в виду контрреволюцию белых, но белым ежовые рукавицы оказались «не по руке». Историк Я. Бутаков, хорошо знакомый с вопросом, пишет: «Репрессивные действия были явно неадекватны внутренней опасности для белых режимов и оказались неспособны её устранить»[3]. Слишком они были в этом отношении «старорежимны», слишком культурны. Должно было пройти время, чтобы дело контрреволюции взяли на себя люди из лагеря красных, которые прошли школу революционного зверства и со своими противниками, как тогда выражались, не «миндальничали» и не «лимонничали».
Примерно такова была горизонтальная, назовём её так, цепь причин и следствий. Но была и вертикальная. Всё на свете соотнесено с чем-то лежащим глубже или выше его самого. Об этом в начале 1920-х догадывался Максимилиан Волошин, писавший, что революция – «Божьей ярости сосуд», опрокинутый на Россию за все грехи прежнего строя. Но сама революция – грех неизмеримо более тяжёлый, а значит, можно было ждать, что сосуд будет изливаться и дальше, и ярость изливающаяся станет гуще. И гнев Божий обрушится на головы не только большевиков, но и той части народа, что учинила «бессмысленный и беспощадный».
И всё же: «наш» Бог – это не ветхозаветный «мстительный Адонаи», «топчущий гроздья людские в точиле гнева». Почему допустил Он т а к о е число убиенных, замученных, претерпевших всяческие унижения, среди которых было множество ни в чем не повинных людей?
В романе Александра Солженицына «Красное колесо» генерал Нечволодов (alter ego автора) «верил в двойное бытие, откуда и производились чудеса русской истории. Только говорить об этом было труднее, чем писать, говорить почти невозможно». Писать тоже трудно: связь поту- и посюстороннего бытия таинственна и пытаться установить её нам, пребывающим в тенётах трёх измерений, можно только гадательно. Но там, где история совершает драматические повороты, «небо» будто приближается к земле, поощряя нас так или иначе истолковывать знаки, которые оно нам посылает. Вчитываясь в историю террора, трудно не усмотреть в «мистериальном» его аспекте хватку дьявола, фигуры потусторонней, но для верующих людей вполне реальной.
Некоторые христианские писатели и среди них свт. Иоанн Златоуст высказывали мнение, что дьявол, рыщущий в «нижнем небе», может иногда выполнять повеления Бога. Скорее всего, так произошло и в данном случае. И выполняя волю Бога, дьявол, соответственно своей природе, сильно перестарался.
Мученик сталинского режима и великий (в своем роде) мистик Даниил Андреев, рассматривая череп Сталина, пришёл к заключению о его «высокой мистической одарённости» (о чём должна свидетельствовать выпуклая верхняя часть теменной кости). Так это или нет, в любом случае можно утверждать, что он служил орудием неземных сил. Бога и дьявола вместе, если угодно.
Возвращаясь к горизонтальному измерению истории: явление Сталина было предугадано в русской литературе – начиная по крайней мере от Салтыкова-Щедрина, даже от Лермонтова. Одним из ближайших по времени угадчиков стал Александр Блок в стихотворении 1903 года «Всё ли спокойно в народе?»: после того, как убит император, народ не хочет над собою ничьей власти, но уже слышно, как идет «народный смиритель» пугающего вида («Инок у входа в обитель // Видел его – и ослеп»). Так что можно сказать, что Сталин более или менее вписался в трафарет, заранее для него подготовленный.
И можно прийти к выводу, что ответственность за ужасы террора сложным образом распределена, как по горизонтали, так и по вертикали. Хотя, конечно, личная ответственность Сталина тоже велика; и надо полагать, что на Страшном суде «чудесному грузину» придется несладко. Некоторые христианские авторы полагают, что Бог может наказывать и тех, кто служил Его орудием. И уж, во всяком случае, за перебор с палачеством придётся ответить.
Подытожим: фигура Сталина – сложна для оценки; что объясняется сложностью времени, на которое пришлась его деятельность. Он оторвался от красных, но не пристал к белым: даже если бы он этого хотел, это было невозможно, слишком ещё владела умами революционная мифология. Так он и остался переходной фигурой.
***
Те, кто сегодня хотят быть подлинно красными, должны ориентироваться на Ленина и Троцкого. Но большинство тех, кто сегодня ходит под красным флагом – государственники, даже православные (или заявляющие себя таковыми), поэтому они ориентируются на Сталина. Ленин и Троцкий – разрушители, а Сталин, периода «зрелого сталинизма» – созидатель; и созидал он совсем не то, о чем мечтали Ленин и Троцкий. Хоть и работал он топорно и то, что выстроил – это, по историческим меркам, времянка, сложенная из наспех отёсанного материала. Но ведь нельзя принимать за образец времянку, поставленную к тому же на разъезжающихся мостках. Полагаю, что эти «красные», если их «довести до ума», могут оказаться на стороне белых.
Поскольку подлинно красных сегодня относительно немного, в перспективе главными сторонами спора в политическом поле будут, вероятно, «белые» и белые. Первые – наследники «февралистов», республиканцы, считающие конститутивным признаком государственного устройства народную волю. Вторые – монархисты, народной волей не пренебрегающие, но ставящие во главу угла принцип наследственной монархии. Свои сильные и слабые стороны есть у тех и у других.
Василий Розанов писал, что должно пройти пятьсот лет, прежде чем в Россию сможет вернуться монархия. Но вот прошло только сто, и, судя по опросам, в народе заметен рост монархических симпатий. Преимущество монархического строя заключается прежде всего в том, что власть олицетворена. В этом, между прочим, состояла и сила сталинского режима: у власти было ставшее «родным» усатое лицо. Хотя Сталин и порицал Пугачева за «царистский» характер его восстания, сам он был в душе «царистом» и народ интуитивно воспринимал его как «красного царя» (для чего ему не нужно было демонстрировать, как Пугачеву, «царские знаки» на груди – не те стали времена).
Принципиальное отличие настоящего царя от лже-царя, каковым являлся Сталин, в том, что царь помазан Богом. На земле он – наместник Божий: таковым должно быть его самочувствие и таким его должны видеть подданные.
Еще преимущество монархии – в преемственности власти. Одно дело, когда во главе государства стоят «ныне живущие, завтра сходящие», и другое – когда существует династия, как бы ниточка (использую этот символ ещё раз), на которую нанизываются времена.
Известный недостаток монархии: властитель может оказаться слабым, недостаточно соответствующим той роли, которую он призван играть. (Примером слабого царя часто называют Николая II, но это мнение спорное и во всяком случае надо учитывать, что его царствование пришлось на время, сложнейшее в социально-политическом и культурном отношении, требовавшее поистине виртуозного управления; по крайней мере, Николай II был образцом христианской нравственности, что в кругах, более или менее с ним соприкасавшихся, уже не очень ценилось, а на просторах России, где он был просто картинкой на стене, фактически оставалось неизвестным). Но мы знаем из Ивана Ильина и Льва Тихомирова, что этот недостаток купируется, так сказать, «общим устройством управления» (Тихомиров), ранее налаженным.
А республика может процветать, если во главе её стоят лучшие. И существуют механизмы, именно лучших выводящие наверх. Нельзя забывать, что воля народа может быть дурной, особенно на общенациональном (общеимперском) уровне, где требуется знание вещей, «простым людям» малопонятных. Вот на уровне местных общин, земств, если угодно, она должна быть более весомой, если не решающей.
В конечном счете, различие между белыми в кавычках и без них сводится к способам мышления. Первым ближе рациональное – логически выверенное, утилитарно-практическое (без него нельзя обойтись в вопросах социально-экономического устройства). Вторым ближе иррациональное – религиозное и художественное. Как писал Жозеф де Местр, у сердца есть свои резоны, разуму непонятные.
Но тот же Ильин, Солженицын и другие наши мыслители подсказывают нам, что не столько важны программы и конституции, сколько работа над образом человека, воспитание характеров в тональности, сколь возможно близкой лучшим русским традициям. В этом между белыми в кавычках и без них не должно быть существенных расхождений.
***
Постскриптум. 23 февраля исполнится сто лет с того дня, как Ленин подписал декрет о создании РККА. В 1930-х годах это канцеляристское событие советская пропаганда «подкрепила» байкой о том, что в этот день красные ополченцы будто бы «наголову разбили» под Псковом и Нарвой наступавшие германские войска (на самом деле в спешке уносили ноги). Байка эта была настолько неправдоподобна, что даже советские пропагандисты вынуждены были потом от неё отказаться.
Между тем, 23 февраля 1918 года произошло действительно знаменательное событие. В этот день, уже ближе к ночи, только что собранная Добровольческая армия вышла из Ростова в свой первый поход, названный впоследствии Ледяным (стоял сильный мороз). Впереди шел пешком Корнилов: вчерашний главнокомандующий четырнадцатимиллионной армией возглавил войско, которое, если исходить из его численности, впору назвать потешным: всего-то три тысячи человек. Но среди этих трех тысяч были лучшие русские генералы, самые отчаянные офицеры, самые романтичные юнкера и кадеты. Были даже гимназисты старших классов. Мой дядя с материнской стороны, участвовавший в этом походе и потом в составе марковского полка дошедший почти до Москвы (в бою под Кромами ему оторвало ногу, после чего его вывезли в Европу), рассказывал мне, что в строю можно было видеть даже гимназисток, и не только в качестве медсестер, но в иных случаях и с винтовкой на ремне (чтобы кто-то не подумал, что семейные чувства повлияли на мое отношение к Доброармии, скажу, что у меня отец воевал тогда за красных). И еще шли оставшиеся ударницы прапорщика из крестьян Марии Бочкаревой (в октябре 1917-го, напомню, защищавшие Зимний дворец). И еще черкесы под зеленым знаменем пророка и верные Корнилову текинцы (туркмены). Так началась героическая эпопея движения, названного вскоре Белым.
Вот это событие заслуживает того, чтобы праздновать его ежегодно. Нынешний День армии останется на своем месте, но лишится нелепой привязки и получит другую. И пусть белые, в кавычках и без них, поведут, как в «Илиаде», «спор за тело» белого героя – это будет продуктивный спор.
«Куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось «ледяных походов»!» (Бунин. «Окаянные дни»).
[1] Фельдман Д. Красные и белые: советские политические термины в историко-культурном контексте // «Вопросы литературы», 2006, № 4.
[2] В этом свете совершенной нелепостью выглядит – даже с позиции сталинизма – недавнее празднование столетия ЧК.
[3] Бутаков Я. Гражданская война в России: альтернативные модели государственного строительства и управления. М.: «Наука», 2001. С. 46.
