События в Крыму и Севастополе февраля – марта 2014 года могли бы стать темой для серьезного исторического исследования. Четко локализующиеся во времени и пространстве исторические явления, легко поддающиеся воссозданию их хронология, предпосылки, причины и последствия, лидеры и рядовые участники. Эпохальное значение того, что случилось год назад, позволяет изучить этот сюжет в рамках политической истории, истории российского государства и общества. Относительно небольшая территория и исторически короткий промежуток времени делают возможным исследование и в рамках популярной ныне культурной истории, практически любого из ее направлений – истории повседневности, истории эмоций, визуальной истории, истории образов, истории «маленького человека». Пожалуй, лучше всего для анализа этих событий подошел бы метод микро-истории, «насыщенного описания», «включенного наблюдения»: мы смогли бы увидеть, как «большая» история меняет жизнь «маленьких людей», как эти люди становятся активными участниками «большой» истории, более того – сами творят ее.
Но пока, по всей видимости, подобное исследование возможно только гипотетически. В нашей стране не существует такого научного направления как история современности. Нет ни одного соответствующего научного института или центра. Отечественное историческое сообщество испытывает сильнейший скепсис по отношению ко всему тому, что связано с недавним прошлым, возможностям его научного изучения.
Чем же плоха история современности? Во-первых, – и это, пожалуй, самая серьезная претензия – историк не может быть объективен в отношении тех событий, свидетелем и, возможно, участником которых он стал. Слишком много факторов, в том числе политического свойства, довлеет над сознанием современника, Разве достойны исторического анализа явления, которые становятся предметом заявлений политиков и экспертов, сплетен на работе, дискуссий в блогосфере? Во-вторых, у историка нет доступа ко всем источникам, более того, нет даже полноценного представления о том, какие источники существуют. В-третьих, у событий недавнего прошлого нет исторической перспективы – процессы, которые породили те или иные явления, еще не закончились.
Между тем, в европейской исторической науке накоплен значительный опыт изучения современной эпохи. Этот опыт разнороден и, действительно, часто имеет отношение не столько к науке, сколько к «политическому заказу», легитимации официального нарратива о недавнем прошлом. Особенно это касается стран, которые переживают сегодня активный процесс нацие-строительства, принимающий нередко агрессивные формы.
Однако история современности привлекает и ученых-историков, прежде всего тех, кто склонен к методологическим экспериментам постмодернистского толка.
В России же события последних 30 лет, по большому счету, анализируются политологами, социологами, философами, журналистами. Российская историческая наука пока никак не играет на этом поле смыслов, так или иначе имеющем отношение к формированию основ национальной идентичности, выработке коллективной памяти общества о своем прошлом и представлениям общества о своем будущем.
Уместно вспомнить слова одного из основателей французской школы «Анналов» Марка Блока. Вопреки существовавшей тогда традиции – историки не изучают недавнее прошлое – Блок написал работу под названием «Странное поражение», в 1940 году, сразу же после стремительной оккупации Франции нацистской Германией: «С одной стороны, кучка антикваров, по какой-то мрачной склонности занимающихся сдиранием пелен с мертвых богов; с другой, социологи, экономисты, публицисты – единственные исследователи живого…»[1].
***
Впервые европейские историки обратились к серьезному осмыслению недавнего прошлого после Второй мировой войны[2]. Научное сообщество не могло игнорировать эпохальное событие, а правительства европейских государств были заинтересованы в привлечении историков к анализу причин возникновения нацизма и начала мировой войны. В результате во второй половине 1940-х годов появились институты по изучению современной истории: в 1945 году во Франции и Голландии, в 1949 году – в ФРГ (а именно – в Мюнхене) и в Италии. В начале 1960-х годов – в Великобритании, Бельгии и Австрии.
К 1970-м годам политический интерес к истории Второй мировой войны и истории нацизма заметно снизился. Война перестала быть «недавним прошлым», живым в памяти активного поколения. Кроме того, была достигнута и первоначальная цель – появились многотомные истории войны, была собрана значительная источниковая база. Казалось, институты современной истории можно закрывать, но этого не произошло. Сотрудники институтов сменили специализацию. Отныне они занимались историей современности как таковой, и в первую очередь – изучением такого исторического феномена как коллективная память.
Возможно, институтам современной истории просто повезло – именно в 1970-е – 1980-е годы в результате «постмодернистского поворота» среди европейских ученых получили признание принципиально иные подходы к изучению прошлого. И недостатки истории современности стали трактоваться как ее достоинства теми учеными, которых привлекала (и привлекает по сей день) своеобразная игра с исторической методологией. Но об этом чуть позже.
На рубеже 1980 – 1990-х годов после развала социалистического блока восточно-европейские страны подключились к изучению истории недавнего прошлого. Однако, как представляется, этот интерес не был сугубо научным.
При активной государственной поддержке появились центры современной истории в Словении (1989 год), Венгрии и Чехии (1990 год), Германии (а именно в Потсдаме, 1992 год), Польше (1998 год). Последним в этом ряду стал Институт недавней истории в Румынии (2000 год).
О роли «политического заказа» в деятельности этих учреждений говорят уже их названия. Так, венгерский институт первоначально назывался Институтом истории Венгерской революции 1956 года. Название польского института – Институт национальной памяти – Комиссия по расследованию преступлений против польского народа – и вовсе не претендовало на наукообразность.
В Чехии Институт современной истории был создан по инициативе исторической комиссии Гражданского форума Вацлава Гавела. В Румынии инициатором создания института стал голландский дипломат, бывший посол в Румынии Коэн Шторк, а основным спонсором – Министерство иностранных дел Нидерландов. Правда, этот центр был некоммерческим объединением, а не бюджетным учреждением.
Главная задача исторических центров состояла в изучении «тоталитарных режимов» и идеологий (то есть коммунизма и нацизма как однопорядковых явлений), анализе «коммунистического наследия», его изживании из национальной памяти. Это виделось, как сказано на сайте чешского института, «важнейшей предпосылкой для вхождения страны в число демократических наций Европы». Потсдамский Центр исследования современной истории возник «на волне объединительного процесса в Германии». Институт политических исследований Польской академии наук, основанный в 1990 году, ставил своей задачей изучение истории «демократической трансформации» в странах Центральной и Восточной Европы.
Сформулированные таким образом задачи, с одной стороны, отражали, а с другой стороны формировали историко- политический дискурс восточно-европейских стран.
В 2006 году Институт национальной памяти возник на Украине. Это «научно-исследовательское учреждение» (как следует из указа о его создании), сформированное при правительстве, занималось «восстановлением справедливой истории украинского народа», «пропагандой древности украинской нации и ее языка», изучением голодомора, репрессий и преступлений тоталитарного советского режима по отношению к украинцам.
В 2000-е годы, в условиях расширения Европейского Союза перед европейскими историками встала новая задача – легитимировать единство Европы не только политически и культурно-цивилизационно, но и исторически. Именно с этой точки зрения, пожалуй, стоит рассматривать многочисленные работы последних 15 лет по методологии трансферов (изучение взаимовлияний в национальных культурах), кросс-культурным исследованиям, «перекрестной истории» («histoire croisee», «shared history»). Поиск в прошлом объединяющих начал нашел отражение в первом франко-немецком учебнике истории ХХ века[3].
В 2004 году появилась европейская Сеть современной истории. Ее главной целью декларировалось преодоление национально ориентированных историографических традиций, активизация изучения «общеевропейской» проблематики, создание обобщающих работ по истории европейской памяти.
Постепенно история современности проникла в университеты. Возникли объединения преподавателей (например, центры при историческом факультете Оксфордского университета, при Бирмингемском университете, при Университете Осло). Появились соответствующие учебные дисциплины. Так, в Британии сегодня этот предмет преподается в 104 вузах, а во Франции около 40 % магистрантов-историков выбирают современную историю в качестве основной специальности.
Очевидно, что популярность столь специфической исторической дисциплины будет иметь (и уже, наверняка, имеет) определенные последствия в плане восприятия России, ее роли в европейской истории.
***
Однако современная история оказалась востребована в западной исторической науке не только в силу своей политической актуальности. Можно назвать еще одну весомую причину – изучение недавнего прошлого стало благодатным полем для экспериментов, как в области методологии исторических исследований, так и в области источниковедения.
Новый подход к исторической науке состоял в признании субъективности главным фактором, определяющим изучение прошлого. Речь шла как о субъективности (а нередко – и ангажированности) любых исторических источников, так и о субъективности (и, естественно, ангажированности) самих историков. Независимо от периода, которым они занимаются, и предмета изучения.
Претензия исторической науки на истинность и достоверность – органичные для позитивистской традиции – стали восприниматься как своего рода «моветон».
Вершиной критики объективистского представления об историческом познании стала книга Хейдена Уайта «Метаистория» (1973 год). Уайт в категоричной форме заявил, что история – лишь разновидность художественной литературы; как и литератор, историк подбирает для своего «рассказа» факты, игнорируя все, что не вписывается в его концепцию. Единственное отличие состоит в том, что историк отбирает факты реального прошлого, а писатель их выдумывает; да и то – не всегда.
Концепция Уайта, несмотря на свою экстравагантность, всего лишь отразила настроения в научных кругах. С 1970-х годов в западной исторической науке утвердилось мнение о решающем воздействии личности ученого, его мировоззрения, его политических взглядов, истории его собственной жизни на историю, которую он пишет.
Но отличает ли историю современности повышенный субъективизм? Выдающиеся методологи истории – британский философ и историк Робин Коллингвуд, немецкий историк Рейнхарт Козеллек и французский философ Поль Рикёр – утверждали, что нет. Субъективизм исторических исследований определяется мировоззрением историка, а не тем, какую эпоху он изучает[4]. «В любом случае любой исторический вопрос задаётся человеком, находящемся в обществе. Даже если он повернётся к обществу спиной и видит функцию истории в беспристрастном познании, он всё равно не может не принадлежать к своему времени»[5].
Историки современности отмечают другую специфику этого научного направления. Современность – единственная эпоха, в которой нельзя отделить объект наблюдения (историю) от наблюдателя (историка). Поэтому сам историк становится объектом изучения. Когда историк описывает и анализирует события современного ему периода – то как в этих условиях работает его память? Какие существуют инструменты, чтобы не представить воспоминания, переживания, эмоции в качестве научно обоснованных выводов? Как отрешиться от обще-политического контекста, да и нужно ли? Не лучше ли признать политическую подоплеку своего научного интереса – мотив, так или иначе довлеющий над любым гуманитарием? Такой подход к изучению современной эпохи дает необозримое – по крайней мере, пока – поле для исследований методологического толка.
Еще одна претензия к истории современности – отсутствие исторической перспективы – также рассматривается специалистами как важное преимущество. Оказалось возможным преодолеть детерминизм и телеологию, свойственные практически любому историческому исследованию. Этот известный «грех» историков многократно описан: чтобы создать цельную картину прошлого, выстроить понятные причинно-следственные связи, ученые находят «истоки» и «свидетельства» важных явлений в событиях, вероятно не столь значимых для их современников. Люди в прошлом не знали будущего и не могли действовать, «исходя» из этого будущего. Словами П. Рикера, историк современности может «дефатализировать историю», потому что он сам не знает продолжения событий, изучает «время без будущего» [6].
Для историков современной эпохи оказалась не так важна и полноценная источниковая база. Во-первых, современная эпоха предоставляет такое обилие источников информации, что вполне можно обойтись без государственных архивов, которые – по принятым правилам – в течение как минимум 30 лет не выдают документы на руки исследователям.
Во-вторых, под влиянием постмодернизма произошло переосмысление того, что нужно изучать, а заодно с этим – и то, какие источники для этого нужны. Политическая и социальная история во многом уступили место истории культурной. Одним из основных направлений стала микро-история – изучение локальных групп (скажем, одного небольшого города), коротких исторических отрезков времени (вплоть до одного дня), истории одной семьи или одного человека.
Вполне понятно, что такой подход дает интересные результаты при изучении тех событий, свидетели и участники которых еще живы. Так возникло одно из центральных направлений изучения недавнего прошлого – «устная история». Сформировавшись в 1970-е годы в США, в последующие десятилетия «устная история» нашла своих сторонников и в Европе (может быть, за исключением Франции).
В рамках устной истории «живые свидетельства» и интервью с участниками событий являются основным источником и одновременно инструментом исследования.
Сторонники «устной истории» исходят из тезиса, что многие люди не оставляют после себя значимых письменных источников. Более того, историк обычно имеет дело не со всеми источниками, а только с теми, которые сохранились, по сути, – со случайной выборкой. В рамках «устной истории» можно создать полноценный и репрезентативный корпус источников по многим темам.
Кроме того, в ходе устной беседы историк имеет возможность получить ответ на те вопросы, которые его интересуют, в то время как в случае с письменным источником историк знает только то, о чем захотел сообщить автор.
И еще один аргумент – сегодня роль устной коммуникации в процессе выработки и принятия решений становится выше официальных документов, делопроизводственной переписки.
Исследовательский бум, порожденный «устной историей», продолжается в европейской исторической науке вот уже почти 40 лет. Все центры современной истории пользуются этой методологией. За последние десятилетия созданы многочисленные коллекции интервью, как о крупнейших мировых событиях, так и о частной жизни людей. Основная тематика исследований, написанных с использованием «живых свидетельств», – коллективная и индивидуальная память, коллективная идентичность, приспособление «маленького человека» к глобальным политическим, экономическим, социальным и культурным изменениям.
Характерный пример такого историописания применительно к современной эпохе представляют работы британского историка (а также политолога и журналиста) Тимоти Гартона Эша. Он, по его собственным словам, пишет «горячую историю», с множественными интервью, поездками на места исторических событий. И эта история более подробна и более достоверна, чем история предшествующих периодов. Затихание «политических страстей» ведет, по мнению Гартона Эша, к утере важных исторических фактов, которые волей политических деятелей могут замалчиваться, а со временем просто исчезать из поля зрения историков[7]. В «горячей истории» важна тщательная реконструкция событий, день за днем, а иногда и минута за минутой, запланированных и незапланированных результатов этих событий.
Про 1989 год Гартон Эш писал: «Информация и дезинформация о событиях, особенно по телевидению, сама по себе – очень важная часть причинно-следственной цепочки. Когда авторитетный добродушный ведущий в теленовостях в 22:30 по западногерманскому телевидению заявил, что «ворота в Стене широко открыты», они еще не были открыты. Но этот сюжет помог их открыть, поскольку увеличил поток восточных берлинцев (которые смотрели западногерманское телевидение и были склонны скорее доверять ему), надеявшихся пройти на Запад, и толпы западных берлинцев, пришедших поприветствовать их с другой стороны. Ложная информация по радио «Свободная Европа» о том, что студент Мартин Шмид погиб во время подавления студенческой демонстрации в Праге 17 ноября 1989 года, помогла собрать толпы протестующих в первые дни «бархатной» революции в Чехословакии»[8].
***
Перестройка и развал Советского Союза не привели к созданию в России научного исторического института, специализирующегося на изучении недавнего прошлого. Почему так произошло – тема отдельного исследования. Возможно, исторический проигрыш нашей страны, полная идейная дезориентированность сделали невозможным взвешенное осмысление событий.
Почему бы теперь, после возвращения Крыма – вероятно, важнейшего события в истории современной России – не учредить, скажем, Институт истории 2014 года, который займется изучением последних 30 лет нашей истории? Можно собрать под одной крышей историков российской государственности и историков-методологов, специалистов по коллективной памяти и коллективной идентичности, истории повседневности, визуальной истории, истории образов, историков-регионалистов. Такое объединение будет не простым: представители обеих научных традиций относятся друг к другу с заметным скепсисом.
И тем не менее: пока живы участники событий – можно воссоздать живую историю Русской весны. Подобная работа в послевоенной Европе помогла консолидировать общество. Возник своего рода архив национальной памяти, с одной стороны, ее фиксирующий, и одновременно с этим ее создающий.
Гартон Эш прав: надо писать историю по горячим следам, чтобы сохранить то, что еще не забыто под давлением времени и последующих событий, не вытеснено из актуальной памяти. В России защищаются диссертации, основным источником для которых служат работы дореволюционных историков, которые в свое время собрали огромное количестве региональных документов, в дальнейшем утраченных[9].
В конце концов, и работы, написанные о Русской весне, смогут стать для будущих историков своего рода архивом знаний.
[1] Блок М. Апология истории. М.: Наука, 1973.С. 25.
[2] Подробнее см.: Бибиков Г.Н., Бибикова Л.В. Методология современной истории: историографический очерк. М., 2011.
[3] Geiss P., Le Quintrec G. Histoire/Geschichte – L’Europe et le monde depuis 1945. Paris, Nathan-Klett, 2006.
[4] Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М.: Наука, 1980. С. 193; Koselleck R. Le Futur pass?,contribution ? la s?mantique des tempes historique. Paris: EHESS, 1990. P. 281; Рикер П. Память, история, забвение. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. С. 471.
[5] Про А. Двенадцать уроков по истории. М.: РГГУ, 2000. С. 85.
[6]Ric?ur P. Remarques d’un philosophe // ?crire l’histoire du temps pr?sent. En hommage ? Fran?ois B?darida. Actes de la journ?e d’?tude de l’IHTP, 14 mai 1992. Paris, 1993. P. 35 – 41; Dosse F. Le moment Ric?ur // Vingti?me si?cle, Revue d’histoire 2001. № 69. P. 137 – 152.
[7] Подробнее см.: History of the Present: Essays, Sketches, and Dispatches from Europe in the 1990s. New York: Random House, 1999.
[8] Гартон Эш Т. 1989! // http://russ.ru/layout/set/print/pole/1989!-CHast-vtoraya.
[9] Например: Семевский В.И. Рабочие на сибирских золотых промыслах. Т. 1-2. СПб., 1898.
