В Совет при президенте по правам человека меня включили осенью 2018 года, и я стала самым молодым его членом – мне было 33.
Я уже не первый год работала в журналистике и была уверена, что уж Россию–то я знаю.
Как я ошибалась.
Великовозрастные дети и Конституция СССР
Моим первым «боевым крещением» стало выездное заседание СПЧ в Иркутской области. Пока мои более заслуженные и взрослые коллеги работали в Иркутске и обсуждали, в том числе, проблемы развития туристической инфраструктуры, мне предложили съездить в город Братск и провести там прием населения.
Итак, помещение в здании городской администрации. Сидим я, прокурор, глава департамента соцполитики, еще чиновники. Еще когда вешали анонсы я решила: «буду делать, как для себя» и сразу сказала, что принимать будем до последнего человека, неважно, записался ли он заранее (всегда ненавидела такую процедуру у чиновников и решила первым делом ее отменить).
Забегая вперед, скажу, что наш прием длился почти 8 часов и закончился полвторого ночи. Ко мне шла Россия.
Пришла многодетная девушка, которая не знала, как им с мужем встать на улучшение жилищных условий. Оказалось, что их семья попадает под большое количество городских социальных программ, в том числе, под выделение собственного земельного участка.
Был мужчина, прошедший еще советские лагеря, как «враг народа». Реабилитирован. Все, что он хотел – найти возможность опубликовать в любой газете свои стихи.
Помогала встать в очередь на обследование, помогала заполнить документы. Откуда–то в голове всплывала информация о разных госпрограммах. Но главное – они все хотели поговорить.
Они просто отвыкли, что их слушают.
Были, конечно, и трагикомичные случаи.
– Я – мать–одиночка, меня с мальчиками расселили из ветхого жилья, но у нас был большой коридор и маленькая комната, а теперь маленький коридор и большая комната, нам коридор нужен побольше.
– Сколько лет детям? Давайте думать.
– 28 и 32 года.
И даже:
– Действует ли на территории Братска Конституция СССР?
К члену СПЧ люди обращаются уже в самой крайней ситуации, когда инстанции пройдены. И, к сожалению, когда суды уже проиграны.
Мне запомнилась женщина на приеме в Башкортостане из города Стерлитамак, которая судилась с чиновниками более десяти лет за право поставить штамп о прописке в комнату при заводском общежитии, которую ей с новорожденной дочкой выделили много лет назад. Общежитие с тех пор переходило к разным собственникам, и те, под разными предлогами, каждый раз отправляли ее судиться заново. Все суды она выигрывала, но чиновники в последний момент отказывались давать документы о приватизации. Общежитие снова перепродавали, все начиналось сначала.
Тут помог статус члена СПЧ: в стерлитамакский паспортный стол женщина отправилась уже с личным письмом от главы региона: «Прошу оказать содействие». Штамп о прописке ей поставили за несколько дней.
Сквозь помехи на связи
Меня всегда поражало это столкновение с вертикалью: за годы работы я встречала немало чиновников, равнодушных и пустых, но и наоборот, тех, кто пришел в систему, чтобы, правда, что–то сдвинуть в пользу людей. Самыми непробиваемыми обычно оказывались люди на местах. Решить вопрос на уровне губернатора или министерства в России, на мой взгляд, гораздо легче, чем убедить сотрудника ОВД принять в работу заявление об угрозах, об избиении или – об изнасиловании.
Этот звонок застал меня на трассе Углич–Ярославль. Девушку изнасиловал таксист по дороге домой, его данные есть, все есть. Только вот полиция отказывалась взять заявление. Какие слова они говорили девушке, которой только исполнилось 18 лет, как над ней издевались – даже не буду повторять. Девушка вышла из ОВД с мыслями о суициде.
Пока не пропала связь, быстро нахожу местную уполномоченную по правам человека. По голосу слышу: да, наш человек, который в воскресенье вечером уже готов включиться. Пока я еду без связи, уполномоченная уже поднимает на ноги генералов, девочку везут на машине с мигалками повторно подавать заявление, насильник был задержан тем же вечером и отправлен в СИЗО.
Они, конечно, должны были выполнить свою работу без нас, но, как говорится, если не мы, то кто.
Не всегда проблемы решались только лишь взаимодействием с чиновниками.
Есть такая примета: если наступают выходные или пятница вечер – жди звонков избитых мужьями женщин. Мой телефон им передавали какие–то подруги подруг самыми немыслимыми путями.
Избитая женщина сидит в подъезде, выскочила, в чем была. В ссадинах и побоях. Муж бьет смертным боем, долго собиралась, чтобы бежать. Наконец – удалось. Помогите, куда идти.
На часах ночь. В который раз извинилась перед друзьями: нет, я снова не могу никуда пойти. Нет, вы отмечайте день рождения, а я пойду в другую комнату, поработаю. Друзья уже привыкли. Ищем шелтер. Срочно.
Пока жертва не доехала – держим с ней связь. Оплачиваю ей такси. Иногда – в другой город.
И снова завожу упрямую шарманку: «нам нужен закон о семейном насилии». «Это не наша традиционная ценность», отзывается эхо в комментариях. А у меня – десятый за вечер звонок от пострадавшей:
– Катя, помогите! В ОВД нам не дают выйти и сесть на такси, они вызвали мужа. Он пытается нас избить прямо в отделении.
Бросаю все дела, мчусь фурией. В московском ОВД меня, подругу избитой и ее саму называют «неудовлетворенными бабами, которые мужика не видели», но, под моим давлением, уводят мужа к дознавателю. Это – наш шанс.
С моим удостоверением наперевес заставляем нам открыть дверь.
– Бежим, – командую я.
И я, член Совета при президенте, избитая до сплошного синяка на лице женщина и ее подруга бежим по улице плохо знакомого района, я параллельно командую таксисту: да, за углом. Нет, не разворачивайтесь, счет – на секунды. Запихиваю женщину с подругой в такси, возвращаюсь домой на метро.
Ее муж оказался «бизнесменом» – то есть, держателем нескольких районных ларьков. Эта женщина долго от него пряталась, проходила реабилитацию (не устаю повторять: спасибо всем, кто помогал). Дела не возбудили, конечно.
Зато через несколько месяцев она позвонила мне уже другим голосом.
– Я устала от него прятаться. У меня теперь есть жилье, есть, куда двигаться дальше. Я позвонила ему сама. Мы разводимся. Он бушевал, приезжал к моей семье, угрожал. А мне, знаете, все равно. Я перестала его бояться.
Сейчас у этой женщины все хорошо.
Иногда, чтобы переломить ситуацию, не надо даже играть в «кошки–мышки» с гонящимся за тобой маньяком.
Самые простые дела были, для которых хватало огласки в соцсетях.
Во многих регионах, почему–то, больше всего боятся, что «узнает Москва», и «член СПЧ обратила внимание» часто хватало для решения конфликта.
Каждый раз было так нелепо и странно ощущать себя «федералом» и «большим человеком». И в такие моменты я сама всегда щелкала себя по носу: тебе снова просто повезло. Не зазнавайся.
Вовремя отпустить
Еще одна запомнившаяся – именно своей протяженностью – история и еще один новый урок, как всегда, выучиваемый на практике.
У девушки 18 лет мама с тяжелым психиатрическим диагнозом. Раздарила квартиру по долям случайным «друзьям», которые оказались, конечно, черными риэлторами. Опека над мамой – у бывшего мужа, которому до нее уже нет никакого дела. Девочка в стрессе, учиться толком не может, ситуация – обычной, вот той самой достоевской черной русской «безнадеги».
Так как я была в СПЧ уже не первый год, то научилась раскладывать проблему по полочкам и этапам. Сначала – арест квартиры под суды. Нам с моим волонтером–юристом фантастически везет: да, сделки оспариваемы! Их регистрировали уже после подтверждения диагноза!
Параллельно – начинаем вести с девочкой работу по передаче ей опеки над матерью. Общаюсь с бывшим мужем, общаюсь с соцзащитой, объясняем, пишем характеристики. Равнодушные тетки сперва хмыкают: «Да она замуж выйдет, уйдет от мамы, ей зачем это все?» А бывшему мужу зачем «это все»?
Это дело длилось больше двух лет. Мы полностью выиграли один эпизод, а после этого оставшиеся части женщине вернули по дарственным.
В чем тут урок?
Урок был в том, что мы чуть не упустили важное: работу с человеком, которому помогаешь, чтобы он знал, что настанет время уже жить самостоятельно. Чтобы он, пока ему оказывают помощь, уже потихоньку – как человек, получивший травмы – учился по шажку ходить самостоятельно, чтобы мы смогли его однажды отпустить. Потому что твои подопечные – это часть твоей жизни, но ты должен знать: однажды они должны пойти дальше, да и ты должен идти дальше, обратно, в свою жизнь, не заменяя ее чужой.
Я сообразила это только, увидев их долги по ЖКХ. Поняла: да даже если мы им все выиграем, они сами не вывезут.
И поменяла кирпичики решения ситуации в своей голове: суды – судами, а психологов, нового психиатра маме и поиск хорошей постоянной работы и образования девочке, никто не отменял.
Сейчас живут себе. Иногда хочется написать девочке: «Да не пиши ты в соцсетях глупости всякие», но я себя одергиваю.
Я уже не часть их жизни. Моя задача была – дать им шанс на эту жизнь. Теперь – сами, сами.
Черная сторона
Были у меня, конечно, и неудачи.
Завелось даже личное кладбище. Тех, кому не смогла помочь и кто так и не дождался помощи.
О трупах не буду. Помню девочку, по которой меня подключали по реабилитации. Мать ее в 13 лет продала местному взрослому бандиту (речь идет об окраине города–миллионника), жаждавшему молодого мяса.
Девочка хотела написать заявление о педофилии. Потом сказала, что хочет это сделать, чтобы тот бандит на ней женился. И шубу подарил.
Ей искали варианты переезда, учебы, психологической реабилитации параллельно с подачей заявления. Даже кадетское училище предлагали.
Девочка отказалась писать заявление, когда узнала, что «Сережа» все равно на ней не женится, даже если пугать его педофильскими статьями. Кадетское училище не предполагает шуб в подарок, в отличие от манящих соцсетей эскортниц.
Недавно мы узнали, что она работает проституткой.
На дне
Еще в 2014 году, когда я влезла в помощь детям Донбасса, я познакомилась с доктором Елизаветой Глинкой и продолжила дружить с ее фондом после ее гибели.
Больше всего в работе СПЧ меня бесила «болтология». Терпеть не могу все эти круглые столы, конференции и сборища людей в пиджаках. Как журналист, кстати, тоже: новостей оттуда не бывает, к реальным процессам это не имеет отношения, так – время занять.
И я решила, что лучше буду работать с людьми с самого социального низа, чем рассекать павой по крутым мероприятиям для солидных людей.
Так я начала волонтерить на Ярославском вокзале, раздавая еду бездомным.
Налить двести стаканов чая – это много или мало? Для бездомных – бесценно, особенно в зимний сезон, когда они умирают. Когда ты смотришь в их лица и понимаешь, что не все они доживут до весны. Что для большинства из них ничего глобально изменить нельзя – простите, но сравню это с хосписом. Только улучшить качество жизни на короткий ее остаток. Для улучшения качества жизни им и не надо много: теплые носки, тарелка еды к столу, мандарины на Новый год, перевязать и доброе слово сказать. Не отшатнуться от тошнотворного запаха. Улыбнуться и пошутить.
Если есть надежды – пытаться вытащить. Посадить на поезд. Устроить в реабилитационный центр. Связаться с родными.
Но там, на Трех вокзалах, надежды, как правило, нет. И это надо помнить каждый раз, когда едешь туда.
Я не умею писать серьезные проекты на тридцать страниц. Да, меня разбуди ночью – спокойно минут на пять вам, не просыпаясь, расскажу о структуре бездомности, о разных подходах, как можно вот так, как вот этак.
Только смысла я в этом не вижу. Я – человек действия, мне интересно пример подать. Показать на себе, а не на окружающих, что милосердие – это очень–очень просто. Что не надо ждать гигантских бюджетов, трехэтажных зданий в центре Москвы, чтобы уже начать менять мир.
Изменение мира начинается со стакана горячего чая.
Чем выше ты забираешься – тем больше надо спускаться на самый низ. Быть последним на гламурных награждениях и первым – в самой грязи и безнадеге.
С чего начинаются перемены
Не было ни одного поста, где я бы рассказывала о своей деятельности (замечу, что неоплачиваемой), в которые бы не приходили многомудрые комментаторы с рассказом о том, что это все – мертвому припарки, и я должна немедленно начинать делать революцию и разрушать до основания мир, который довел до такого моих подопечных.
А у меня нет и не было времени на революцию. У меня – люди, люди, люди. Которые не доживут до изменения мира, которым нужна помощь здесь и сейчас.
У некоторых правозащитников с годами иногда проскальзывает: мол, мил человек, сам виноваты ты в своих проблемах. Ты ж на выборы не ходил, на митинг не пришел, власть поддерживал у телевизора, так не обессудь.
Я вывела себе правило: я никогда не спрашивала подопечных об их взглядах и никогда не обсуждала с ними свои. Это – их личное дело, это – мое личное дело.
Меня не волнует, приятны или отвратительны мне их слова и поступки. Рыдает ли передо мной бывший убийца или плачет приятная женщина. Мне важно, в беде ли человек. Как только ситуация беды пройдет – иду дальше, не оборачиваясь и не ожидая даже благодарности.
Люди устали от того, что политики считают их «мясом». Голосами на выборах. Единицами на митинге.
От того, что им помогают, вроде бы, от чистого сердца – а вот все же брошюрку возьмите да подпишитесь на наш канал.
А для «болтологии», благо, охотников, хватает.
Президент и большая политика
В СМИ попадают, конечно, в основном, политические истории про СПЧ, связанные с громкими уголовными делами, митингами и так далее.
Конечно, я занималась и ими, а отвела им предпоследнюю главку, чтобы попробовать объяснить читателю их реальный объем в ежедневной моей работе в этом качестве.
Да, эти дела – самые громкие и сложные. Самые потенциально опасные и неприятные.
Да, получаешь непременные обвинения в любом случае.
Поехала ночью кататься по ОВД, где, например, задержанных на митинге угрожали раздеть и взять из половых органов ДНК – получаешь обвинения, что ты – уже сторонник экстремистов. А те самые люди, которых ты вчера вытащила из ОВД и помогла уехать домой без протоколов – пишут про тебя в соцсетях, как про продажную мразь.
Окончательной победы в политических делах не бывает.
Так, например, в деле «Нового величия» Маша Дубовик и Аня Павликова получили лишь условные сроки, а вот ребята – реальные.
Я считаю это дело полностью сфабрикованным и не имеющим под собой состава, а Маша Дубовик, выступавшая за ненасильственные методы, и вовсе, должна быть максимум свидетелем.
Но машина следствия и его защиты была неумолима: у президента на столе даже появилась кем–то составленная справка о том, что, якобы, у членов группы изъяли взрывные устройства. В деле этого не было. Это было – в другом уголовном деле, которые злая воля решила совместить в одно на начальственном столе.
Я ревела в день приговора по «Новому величию» от несправедливости и жестокости.
Но все же, когда Маша Дубовик иногда присылает мне фото своего кота, своей зачетки, говорит о новой влюбленности – я думаю о том, что и это все было не зря. Челюсти чудовищу не разжали, но клык выломали, и через эту дыру в челюсти вытащили девочек.
Ну а теперь что касается встреч с Президентом (вы же ради этого прочитали весь остальной текст).
Я начала задавать ему вопросы еще до попадания в СПЧ, много лет назад, просто привлекая к себе без всяких предварительных договоренностей внимание на пресс–конференциях.
И каждый раз старалась делать эти вопросы для него максимально некомфортными. Потому что Президент – это не котик, не кукла, которую надо оберегать. И для него куда боле оскорбительны – вопросы, на которых ему пытаются подстелить соломку там, где это совершенно не надо делать.
Мне кажется, что именно в этом – в «подстелить соломки начальству» – и состоит главная системная беда России.
Я действительно считаю, что мы сейчас сталкиваемся с предельным ожесточением общества, требованием «уничтожать внутренних врагов» и так далее, что начинает уподоблять его тем, с кем мы боремся.
Мне становится физически дурно от предложений ввести концлагеря для украинцев для «массового перевоспитания», от предложений отдать их детей на научные опыты. От того, что теперь нельзя сказать «Миру–мир» без получения статьи по дискредитации. От того, что нельзя озвучить то, о чем плачут матери мобилизованных без риска получить уголовное дело о фейках.
Но мой дозор окончен.
Стакан наполовину полон или наполовину пуст?
– Как поживаешь, отставник? – ехидно позвонил мне с утра друг.
Дав десятки комментариев журналистам после указа, который завершил мои полномочия, я просто ушла на весь вечер в лес, на конюшню.
В этот раз не было скорости, не было тренировки на выполнение элементов. Был зимний лес, езда без седла, чтобы чувствовать ногой теплый лошадиный бок, параллельно околевая от снега, который сыпал в лицо.
Была тишина.
Я не хочу сейчас давать себе ни восторженных, ни негативных оценок: сделала ли я то, что могла, так как могла, достаточно ли?
Я знаю, что я каждый день старалась.
Я воспринимала эту работу, как акт служения своей стране. Если хотите – патриотизма.
Да, я срывалась.
Я сходила с ума от человеческой подлости и жестокости, причиной которой не всегда, кстати, было государство, но и оно тоже.
Меня пугали – и я пугала. Я знаю одно: никогда я не делала это для личной выгоды, карьеры, денег и так далее.
Никогда я не пыталась что–то ужесточить. Я верила и продолжаю верить в то, что главные ценности – это гуманизм, милосердие, доброта.
Боюсь ли я того, что мне будут мстить те, кого я задевала?
Или что со мной просто расправятся за декларацию вот таких взглядов?
Да, боюсь, конечно.
За годы работы в СПЧ я стала и врагом прогрессивной общественности, так как не боролась с режимом на своем посту и одновременно мишенью для общественности урапатриотической – за то, что отказываюсь быть беспощадной к врагам и топтать сапогами любые жертвы.
Я знаю, что, как итог – меня не защитит никто, зато все закричат «ату ее».
Мой итог – это то, что я, наконец, поняла, что такое – любить свою страну больше, чем себя.
Поняла, что гуманизм – это не «поддержка своих», а поддержка всех, кто в беде.
На самом деле, конечно, я все эти годы теряла и находила – себя. Падала и поднималась, любила и ненавидела.
И получила себе единственный приз, за который заплачено дорогой ценой.
Собственную душу.
Первая публикация на сайте PublicO: https://publico.ru/news/kak-ya-rabotala-v-spch
