Столкновение России с «коллективным Западом» со всей остротой поставило вопрос об идеологии, которая могла бы консолидировать российские элиты и, в конечном счете общество в целом в этом противостоянии.
Попытки обозначить контуры такого идеологического синтеза неизбежным образом несут на себе отпечаток тех метальных рамок, которые на протяжении вот уже почти двух столетий так или иначе структурировали русскую интеллектуальную жизнь и общественную дискуссию. Речь идет, конечно же, о противостоянии условного западничества с условным антизападничеством, крайние проявления которых можно усмотреть скандальном пораженчестве Валерия Гарбузова с одной стороны и в философском и внешнеполитическом «турбопатриотизме» Александра Дугина и Сергея Караганова с другой. Неадекватность позиции Гарбузова заключается в отрицании за Россией какой-либо интеллектуальной субъектности, что равносильно ментальному самоубийству.
Неадекватность же турбопатриотизма заключается в том, что он подталкивает к самоубийственным решениям в военно-стратегической сфере.
Настоящая заметка представляет собой попытку наметить пути необходимого идеологического синтеза, избегая обеих этих крайностей – как доходящей до самоотрицания гиперидентификации с «коллективным Западом», так и доходящей до совершенного эсхатологизма ненависти к нему. Каждая из этих крайностей является на самом деле проявлением ментальной периферийности по отношению к Европе и Западному миру в целом. Соответственно, преодоление этих крайностей любви и ненависти требует преодоления периферийности сознания и обретения интеллектуальной суверенности. Однако цель эта не может быть достигнута очередным изданием национальной метафизики, пытающейся представить Россию в качестве особой евразийской «цивилизации». Такой подход неизбежно оставляет открытым вопрос о конкретном содержании этой самой национальной метафизической сущности, вопрос, на который современные наследники славянофилов и евразийцев по большей части затрудняются дать вразумительный ответ.
Преодоление периферийности русского сознания по отношению к Западу требует переосмысления самого Запада в качестве периферии. Мысль эта не нова. Еще в начале 1960-х годов, в своей знаменитой книге «Восхождение Запада», американский историк Уильям Макнилл представлял Запад как серию последовательно возникавших периферий, каждая из которых к какой-то момент, завоевывала предыдущий центр, переосмысливала его ключевые смыслы и ценности, чтобы затем повторить его судьбу, т. е. стать новым центром, завоеванным, присвоенным и преобразованным новой периферией.
Так, Древняя Греция, возникшая на периферии ближневосточного «Плодородного полумесяца», в конце концов поглотила его благодаря завоеваниям Александра Македонского и распространению эллинистической культуры. Затем Древний Рим, бывший изначально культурной и политической периферией греческого и эллинистического мира, в конце концов завоевал его, присвоил и преобразовал его смыслы, и превратился в новый центр Средиземноморского мира. Спустя полтысячелетия сам Рим был поглощен, присвоен и переосмыслен своей варварской западноевропейской периферией. К концу средневекового периода Западная Европа в свою очередь превратилась в новый экономический и культурный центр, которому спустя несколько веков предстояло быть поглощённым и переосмысленным своей еще более западной периферией – а именно бывшими британскими колониями в Северной Америке. Обретя независимость от метрополии в конце XVIII века, Соединенные Штаты менее чем через два столетия установили военно-политическую, а затем и культурную гегемонию над Западной Европой.
Примечательно и то, что подобный процесс смещения центра и периферии происходил не только в западном, но и в восточном направлении. Речь идет, во-первых, о завоевании азиатских и североафриканских провинции Византийской империи ее арабской периферией в VII веке, за которым последовало освоение и реинтерпретация греческого и эллинистического культурного наследия в центре арабского халифата. Спустя несколько столетий последний сам будет завоёван и присвоен сначала своей тюркской, а затем и монгольской периферией. Будучи временно прервана монгольским завоеванием, тюркская гегемония в конце концов распространится не только на арабские центры (Багдад, Дамаск, Каир), но и на значительную часть греческого мира (Малую Азию), а затем, в своей Османской стадии, поглотит это греческий мир практически полностью.
Аспект периферии, стремящейся к поглощению своего центра можно при желании усмотреть и в русской истории. Здесь стоит отметить и походы древнерусских князей на Царьград, и постепенное присвоение Московским государством наследия Золотой Орды, чьей окраиной все древнерусские земли в какой-то момент стали в результате монгольского завоевания. Наконец, отношения России и Европы в послепетровскую эпоху можно рассматривать сквозь призму диалектики «центр-периферия» не только в смысле культурной европеизации российских элит, сыгравшей столь важную роль в становлении русской культуры, но и в плане перспективы завоевания Европы русскими казаками. Несмотря на отмеченность русской истории периодическими вторжениями объединённой Европы, возможность подпадания самого старого континента под российскую гегемонию вызывала определенные опасения у европейцев в период между наполеоновскими войнами и Крымской войной, а исход Второй Мировой войны сделал эту гегемонию (в ее советской форме) реальностью для стран Восточной Европы на протяжении сорока лет.
Однако специфика отношения России к Европе заключается как раз в том, что, в отличие всех вышеприведенных случаев, поглощение центра периферией так и не произошло. Как не случилось и решительного освобождения российских элит и общества в целом от периферийного по отношению к Западу сознания, о чем свидетельствуют вышеупомянутые крайности пораженчества и турбопатриотизма. В условиях обострившегося конфликта с «коллективным Западом», значительно превосходящим Россию по совокупной мощи, обретение истинной интеллектуальной независимости от него возможно, по-видимому, только по линии самоопределения в качестве периферии другого культурного центра, того самого, чьей периферией был и, в каком-то смысле, продолжает оставаться сам Запад. Речь идет о греческом мире восточного Средиземноморья, в его классическом и раннехристианском измерении.
Греческий мир и Христианский восток были, разумеется, изначальным центром, в отношении которого определяла себя восточнославянская периферия. Несмотря на монгольское завоевание, средневековая Русь продолжала оставаться частью «Византийского содружества» практически до самого завоевания Константинополя османами. Связи Московского государства с Православным Востоком в XVI и XVII вв. не только не прервались, но в какой-то момент даже интенсифицировались. При этом подчиненное положение православной церкви в Османской империи и растущие финансовые возможности русского государства вносили определенные коррективы в изначальное отношение греческого центра и русской периферии, а начавшаяся к концу Московского периода череда русско-турецких войн открыла перспективы полного обмена ролями. Главная проблема, однако заключалась в том, что изначальные условия христианизации Киевской Руси (как, до этого, и южных славян) на долгое время сделали недоступными для их элит как наследие классической Греции, так и значительную часть православной греческой литературы. Что несомненно способствовало, по знаменитому выражению Г.В. Флоровского, «очень долгому и затяжному русскому молчанию».
Последовательному освоению греческого наследия препятствовала и нараставшая к концу раннемодреного периода переориентация российских элит на Западную Европу, которая возобладала как раз в тот момент, когда в рамках западноевропейской интеллектуальной жизни произошел решительный разрыв с основными античными смыслами и категориями. Наследие марксистского «прогрессизма» в понимании макро исторических процессов часто приводит к поверхностному пониманию эпохи Просвещения как своеобразного продолжения эпохи Возрождения. Между тем сколько-нибудь пристальное рассмотрение обнаруживает принципиальную разнонаправленность основных интеллектуальных трендов этих эпох.
Суть ренессансного гуманизма заключалась в обращении к древнеримским и древнегреческим классикам, изучение которых превращалось гуманистами в образовательную программу альтернативную средневековой схоластике. Ренессансный гуманизм представлял собой возрождение категорий античной морально-политической литературы и, прежде всего, категории добродетели как стремления к Благу, которое в античной философии могло быть только (все)общим. Напротив, «проект Просвещения», сформулированный в преимущественно английскими и шотландскими авторами, являлся секуляризированной формой того религиозного индивидуализма, который возобладал в значительной части западной Европы в результате Реформации и религиозных войн.
Протестантская теология, особенно в ее кальвинистской форме, возобладавшей в северо-западной Европе, акцентировала роль Божественного Провидения в деле спасения в пику человеческим усилиям и намерениям, и тем самым обесценивала понятие добродетели. Радикальное разделение человечества на богоизбранных и богоотверженных сочеталось в ней с мыслью о том, что в Божественном замысле находится место для всех человеческих качеств и действий, включая и очевидно порочные. Отсюда оставался один шаг до представления об обществе, как о результате корыстных действий индивидов, гармонизируемых «невидимой рукой» рынка. Когда же представители английского и шотландского Просвещения сделали этот шаг, индивидуальные пороки и страсти, клеймившиеся в античной и средневековой морально-политической литературе, превратились в общественно полезные движители прогресса, а индивид с его «неотъемлемыми правами» стал конечным источником политической легитимности.
В результате, русская мысль, не освоившая толком античного и византийского наследия, столкнулась с «проектом Просвещения», в рамках которого для России, с ее исторически сложившемся приоритетом коллективной безопасности над индивидуальной свободой, объективно просто не было места. Вот почему, едва прервав свое долгое молчание, русская мысль начала развиваться в смысловых пределах все более крайнего западничества и антизападничества, которые не позволяют преодолеть периферийное по отношению к самому Западу сознание, столь неадекватное нынешней ситуации обостренного с ним конфликта.
Между тем, комплекс ментальной периферийности по отношению к Западу можно преодолеть именно посредством обращения к греческому культурному наследию в его классическом и христианском измерениях, а также переосмысливая современный Запад как продукт радикального разрыва с этим самым наследием. В этом случае Россия выступает наравне с Западом как одна из исторических периферий греческого мира со всеми его античными и ранневизантийскими смыслами. Причем её историческая запоздалость в сравнении с позднесредневековой и раннемодерной Западной Европой в освоении этого греческого наследия компенсируется большей верностью содержащимся в нем смыслам. Верностью, которую продемонстрировали такие представители русской мысли как А.Ф. Лосев и Г.В. Флоровский.
Сам контраст между «долгим русским молчанием» и почти тысячелетней историей западноевропейского обращения к греческому наследию исчезает по мере осознания той пропасти, которая отверзлась в западноевропейской интеллектуальной жизни в момент формирования «Проекта Просвещения». На месте западной цивилизации с якобы трехтысячелетней историей возникает радикально противоположная античной, средневековой и ренессансной традиции культурная форма, которой немногим более трехсот лет, и которая, тем самым, ненамного нас «старше» (даже если признать, что русская культура есть результат деятельности пяти поколений). И в то время как последовательная реализация принципа примата индивида во всех областях жизни уводит западное общество все дальше от наших общих античных и христианских корней, обращение мыслящих русских людей к осиротелой тысячелетней традиции открывает перед ними бесконечные перспективы самопостроения, минуя соблазны национальной метафизики, заведомо лишающей их слова столь необходимой сегодня универсальности.
