Вероятно, первым, кто в Европе заговорил о «жёлтой опасности», был Наполеон. Это ему приписываются фразы: «В тот день, когда Китай проснётся, мир задрожит» и «Не будите спящего гиганта». Но самый термин «жёлтая опасность» появился только на пороге XIX века на страницах немецкой и французской прессы. В России он вошёл в употребление после поражения в войне с Японией 1904 – 1905 гг. и относился главным образом к японцам. Прошло столетие, прежде чем опасность, реальная или мнимая, сфокусировалась на Китае.
Чем становится опасен Китай? Это зависит от того, с какой точки зрения на него смотреть. Поражает рост экономики в этой стране и сопутствующее ему приумножение научных исследований и технологических наработок. Что подтверждает высказанное ещё в XVIII веке мнение одного русского путешественника о том, что китайцы «ко всякому делу догадательны». Но эта их способность должна вызывать только здоровую зависть.
Кого-то впечатляют военные парады в Пекине: что мужчины, что женщины маршируют – «волос в волос, голос в голос». А в небе и на море китайцы упорно добиваются равенства (пока ещё только равенства) с Соединёнными Штатами и Россией. Но по-настоящему важна не военная сила сама по себе, а то, как она может быть использована. Этот аспект будущего остаётся гадательным, но если Китай и в этом вопросе будет верен традициям, как верен он им во многих других, он будет следовать правилу: от «варваров», то есть не-китайцев обороняться, но первыми на них не нападать.
Тем более, что как писал знаменитый Сунь-цзы, «война портит армию». (Интересно, что эта, кажущаяся парадоксальной мысль много веков спустя была повторена не знакомым с китайскими сочинениями Павлом I). И вправду, когда видишь, как безупречно, вроде бы спорящими с игрушечными, маршируют на парадах китайские солдатики, кажется надругательством над ними, что их могут послать на войну, которая всегда в некотором смысле безобразна.
В последнее время «жёлтую опасность» нередко усматривают в распространении коронавирусной инфекции, полагая ее следствием разработок нового типа биологического оружия, проводимых лабораторией в Ухане. Но никакого подтверждения эта конспирологическая точка зрения пока не нашла. Зато очевидным успехом увенчалось построение Великой иммунной стены, как её называют: в мировом списке стран, потерпевших от пандемии, Китай отстоит очень далеко от «лидеров».
Взгляд из России на будущее наших отношений с Китаем может быть потревожен памятью об обидах, когда-то нанесённых Срединной империи Россией (в числе других европейских держав). В частности, китайцы помнят, что Россия когда-то отобрала у них так называемую Внешнюю Маньчжурию (сейчас это земли вокруг Владивостока и Хабаровска).[1] Но в пользу того, что удастся избежать конфликта на этой почве, говорит ещё одно соображение: Китай до сих пор никогда не стремился к расширению границ, что, как резонно полагают китайцы, может повести к утрате, говоря современным языком, идентичности. Примечательно, что и сейчас северные территории страны, к которым относится и Внутренняя Маньчжурия, остаются малонаселёнными.
Подлинно «жёлтая опасность» в другом – в том, что образ мыслей и чувствований китайцев, «жёлтых позитивистов», как назвал их в своё время Дмитрий Мережковский, может распространиться, уже распространяется на другие страны.
Покойный Сэмюэль Хантингтон был прав: политические противостояния в мире, хотя бы отчасти обусловленные более или менее случайными причинами, должны уступить место противостояниям цивилизационным. Начала, от которых развиваются цивилизации, создают религии; и что важно подчеркнуть, религии будут меряться сущностными смыслами, а не силою своих прикладных функций.
В Китае господствующие позиции испокон веку занимало конфуцианство, учение Кун-Фу-цзы (так он именуется по-китайски), старшего современника Платона и Аристотеля. В XX веке «вихри враждебные», казалось бы, разметали всё, что от него оставалось. Вся история Китая за это время – «русские горки», притом в самом крутом варианте. Превратности, постигшие Поднебесную, ярко показаны в известном фильме Франко Дзефирелли «Последний император» – на примере главного китайца Айсиньгьоро Пу И, последнего императора из династии Великая Цин, вообще последнего императора Китая. Впечатляют перепады в его судьбе: баловень, выросший в застывшей красоте Запретного города; послушный ученик западных менторов, мечтающий учиться в Оксфорде; вновь император, только теперь уже в европейском мундире – в марионеточной в японских руках Маньчжурии (Маньчжоу Го); з/к в советском лагере; з/к в китайском лагере; и наконец, умиротворённый садовник в одном из пекинских парков.
Казалось бы, последний удар «первоучителю нации» нанесла маоистская «культурная революция», когда Мао распорядился «презреть старикашку Куна», как «перебегающую улицу крысу» (образ, взятый у Конфуция, был использован против него самого).
Но на пороге текущего века конфуцианство заново овладевает умами: сначала становится «теневой идеологией», а с течением времени всё больше выходит на солнышко.
Неправильно называть конфуцианство религией, скорее, это философское учение, притом, как считают некоторые исследователи, представляющее собою артикуляцию полусознательных верований, уже распространённых в народе. Учение, заменившее народу религию и оперирующее символами, а не формально-логическими категориями, как в Европе.
На первый взгляд, в учении «совершенномудрого» есть немало привлекательных черт: проповедь порядочности ,в различных её проявлениях, честности, учтивости («Китай – страна вежливости», писал в XIX веке академик-китаист В.И. Алексеев), взаимодоброжелательности, искренности, почитания родителей и всех старших, по возрасту или по положению. Но в сердцевине его – привязка к земле, не более того. Да, есть в нём культ Неба, но это небо расплывчатое, к тому же не простирающееся выше облаков; и облака на китайских рисунках часто изображают с загнутыми книзу краями (наподобие крыш в традиционных постройках), будто тяготеющими к земле.
В своём видении общества Конфуций отправлялся от личности. Большой поэт Эзра Паунд, влюблённый в Китай и оказавший существенное влияние на нынешние представления о нём на Западе,[2] отразил эту сторону конфуцианства в следующих строках (даю пдо лж/додстрочный перевод):
Если в душе человека нет порядка,
Он не может распространить порядок вокруг себя,
И если в душе человека нет порядка,
Его семья не будет вести себя подобающим образом,
И если в душе князя нет порядка,
Он не сможет установить порядок в своих владениях.
Порядок – ключевое понятие в конфуцианстве. Оно есть атрибут Золотой сферы (как её удачно назвал другой поэт, Готфрид Бенн), которую «совершенномудрый» учитель Кун выгородил в мире. За пределами Сферы царит хаос, который должен вызывать страх и отвращение (в традиционной китайской музыке его изображает гром барабанов, тогда как поэзию земной жизни передают нежные звуки флейты). Слишком много хаоса в космической жизни; недаром у Конфуция нет интереса к космогонии. И вот принципиальное отличие от христианства: души умерших отходят в хаос и оттуда способны вредить живым. Поэтому бросающаяся в глаза забота китайцев о покойниках объясняется желанием умилостивить их, чтобы они не завидовали живым и не мешали им жить.
В христианстве смерть есть переход в некое более высокое состояние. А у наиболее последовательных христиан, каковыми являются монахи, смерть – праздник. А в конфуцианстве нет трансценденции, нет ничего более высокого, чем земная жизнь.
Отношение к земной жизни в христианстве противоречиво. Читаем: «так возлюбил Бог мир» (Ин 3 : 16), но: «Не любите мир, ни того, что в мире (1 Ин 2 : 15). Поэтически – у А.К. Толстого:
Гляжу с любовию на землю,
Но выше просится душа.
По своему этот антиномизм выразила Зинаида Гиппиус:
Две нити вместе свиты,
Концы обнажены.
То «да» и «нет» не слиты,
Не слиты – сплетены.
Христианский антиномизм делает возможной идею свободы, которую христианство совмещает с идеей порядка. В конфуцианстве это непонятно. От его имени Паунд называет христианство злом, которое не позволяет человеку достичь психологического равновесия.
В общественной жизни вторжение внешнего хаоса, согласно конфуцианству, приводит к смуте. Самому Конфуцию, кстати, довелось жить как раз в годы смуты – в эпоху так называемых Сражающихся царств. Что позволило ему прийти к заключению, что не может быть ничего хуже смуты.
Современные конфуцианцы приводят в пример Сингапур, как общество, живущее по заветам «совершенномудрого» и осуществившее в себе максимально возможный порядок. Спору нет, в некоторых отношениях Сингапур может вызвать зависть, но, наверное, тяжко в нём человеку, желающему «по своей глупой воле пожить». Возможно, в маленьком Сингапуре таких людей раз-два и обчёлся, но в огромном Китае в таких людях недостатка не будет. Тем более, что западный либерализм уже нашёл в Китае немало последователей, особенно в городской среде.
Можно понять, отчего конфуцианство в Китае уживается с формально ещё не отброшенной коммунистической идеей. Как первое, так и вторая нацеливают на создание совершенного общества, которое не даст народу останавливаться на полусчастье, но направит его «ко всё большему счастью». Впереди – «в коммуне остановка» для коммунистов, «покой» для конфуцианцев. Разве что даосизм, даром что он остаётся в конфуцианстве маргинальной верой, внёс в эти представления поправку своим учением о круговороте вещей (дао), де факто принятую также и конфуцианством.
Ответ сожалеющим о том, что Россия не пошла по китайскому пути: с православием коммунистическая идея не совместима, а с конфуцианством более или менее совместима.
Конечно, «китайская душа» в суховато-рационалистическое и пресноватое конфуцианство не вмещается. В мировоззренческом плане с ним всегда соседствовал даосизм, а с некоторых пор и буддизм. Даосизм – китайское учение, включающее элементы религиозной концепции «вечного возврата», мистики и шаманизма. Его основателем считается Лао-цзы, автор трактата «Дао дэ дзин», оказавшего значительное влияние на культуру Китая. Буддизм нашёл в стране последователей в лице отшельников, которые уходили от мира в горы или бамбуковые рощи и коротали там дни в молитвах и в ожидании, когда лопнет для них этот «нарыв, именуемый жизнью». Со временем, однако, буддизм утратил в Китае свою высоту и остроту.
Конфуций, лично встречавшийся с Лао-цзы, «уважал» и даосистов, и буддистов, но вся его тематика была посюсторонняя; «я, – писал он, – не говорю о сверхъестественном… и о духах».
Касания потустороннего мы находим в традиционной китайской поэзии. Почти вся она пейзажная и почти вся грустная. Уединившись, по примеру отшельников, в бамбуковой роще, подале от человеческого копошения, поэт слушает шум дождя, таинственные звуки цитры, ловит отражения луны в струящемся ручье…. Примерно в той же тональности, переложенной в зрительный ряд, работают и традиционные художники.
Европейцев, того же Паунда, к примеру, более всего обаяла как раз эстетика традиционного Китая, но эстетика представляет собою до некоторой степени самозамкнутый мир, отделённый от онтологии. В подтверждение этого можно указать на увлечение европейцев античными, языческими верованиями, начавшееся в XV – XVI веках, достигшее апогея в XIX-м и не вполне угасшее до днесь. Греко-римские боги отвечали и отвечают нашей эстетической потребности, но никакого отношения к объяснению реальности не имеют.
В отношении Китая чёткое отделение эстетики от онтологии демонстрирует ещё один большой поэт, Поль Клодель, который, в отличие от Паунда, никогда не бывавшего в Китае, много лет провёл в этой стране на дипломатической работе и неплохо знал китайский язык. Клодель тоже был влюблён в Китай, точнее, в некоторые его особенности (на русский язык переведена его замечательная книга о Китае «Познание Востока»), но это не мешало ему держать на ночном столике Библию и регулярно ходить к католической мессе.
Конфуцианство образует стержень китайской цивилизации, её логос. Конфуций адресовал его, помимо Поднебесной, ещё и «четырём морям», то есть остальному миру, и современный Китай поступает точно так же: учение «совершенномудрого» предлагается, как лекарство от болезни, поразившей западную цивилизацию и в той или иной степени заражающей также и остальные цивилизации. Мы видим, что усилиями китайских властей институты конфуцианства возникают сейчас во многих странах, особенно в США и в Западной Европе. В США даже возникли самостоятельные направления конфуцианства, бостонское и колумбийское (с центрами соответственно в Гарвардском и Колумбийском университетах).
Хотя и без них «совершенномудрый» мог бы рассчитывать на внимание к себе. Мережковский ещё в 30-х годах находил, что хотя разрез глаз у европейцев по-прежнему прямой, взгляд начинает косить, суживаться; тогда, правда, «жёлтую опасность» олицетворяли скорее японцы. А если Китай «сядет в головах» у мира, к чему сейчас идёт дело, это естественно вызовет, уже сейчас вызывает интерес к тому, на каких таких дрожжах он сумел подняться. Материальная сила открывает дорогу для мягкой силы.
В конфуцианстве в его современном толковании бьют в глаза его бесспорно позитивные стороны. О некоторых его достоинствах я уже говорил. Добавлю, что сюда можно отнести утверждение, что «древность должна быть поставлена на службу современности» (древность тоже бывает разная, но тут по крайней мере есть выбор). Или отношение к человеку как к «корню-основе». Выгодно отличает конфуцианство его бережное отношение к семье; кстати говоря, когда нынешний китайский режим укоряют в авторитаризме, следует не упускать из виду, что для Конфуция авторитет отца семейства перевешивает авторитет князя (императора). Значение, какое сейчас придаётся школе, тоже отвечает конфуцианской традиции, ставившей «аристократию чернильницы» выше «аристократии меча». Как и уважение к книге: библиотеки полны читателей, как это было прежде в СССР. Все эти, как и некоторые другие достоинства были бы замечательны, если бы их связывал воедино некий доброкачественный магнит. Но нет магнита. В сердцевине конфуцианства – «безбрежное отчаянье покоя».
Приходится согласиться с ещё одним дореволюционным нашим китаистом, академиком А.П. Васильевым: китайцы – народ мудрёный, но не мудрый.
Представление о духовной ситуации в Китае будет, однако, неполным, если не заметить роста христианства в этой стране. В прежние времена христиан там почти не было, а сейчас число их составляет, по разным данным, от пятидесяти до ста миллионов человек. По деноминациям это и католики, и протестанты (к сожалению, православная миссия, когда-то существовавшая в Шанхае, давно прекратила свою деятельность). По статусу это официально зарегистрированные и «домашние» общины. Разница между ними в том, что первые контролируются государством, а вторые признают авторитет папы, если это католики, или соответствующих зарубежных центров, если протестанты.
Государство «домашних», конечно, не поощряет, для него важно «производство добродетелей», откуда бы оно ни исходило. Если рост числа христиан продолжится, когда-нибудь они могут стать в Китае большинством. И если только христианство не будет «пригнуто» под конфуцианство, как это произошло с буддизмом, тогда страну ждут какие-то радикальные перемены.
Такой оборот дела допускал Поль Клодель, писавший: если китайцы когда-нибудь вырвутся из круговороту вещей (дао), тогда в мире наступит «жёлтый час».
Сокращенный вариант данной статьи опубликован в газете «Ведомости» 3 августа 2021 года: https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2021/08/03/880555-opasen-kitai
[1] На пороге XX века не кто иной, как генерал ( тогда ещё подполковник) Антон Деникин в очерке «Русско-китайский вопрос» призвал воздержаться от опасной для наших отношений экспансии в сторону Китая, что выражалось в таких действиях, как аренда Ляодунского полуострова, строительство КВЖД и готовящаяся аннексия всей Маньчжурии (впрочем, все эти действия были вскоре пресечены нашим поражением в войне с Японией).
[2] О китаизме Паунда я подробнее писал в статье «Китайский реверс». – «Дружба народов», 2011, № 6.
