При сравнении двух Мировых войн ХХ века, наверное, одно из самых заметных различий есть то, что политические модели всех, за немногими исключениями, государств-участников Первой мировой войны кажутся ближе, чем модели государств-участников Второй мировой, к стандарту демократии конца ХХ века. Непосредственное впечатление от этого наблюдения таково, будто в результате Первой мировой войны человеческая цивилизация совершила некий зигзаг в своём развитии и лишь к концу ХХ столетия снова выкарабкалась на тот магистральный путь, по которому она уже шествовала сто лет назад.
Во Вторую мировую войну даже в старых демократиях, вроде США и Англии, были невозможны такие обычные для Первой мировой войны явления, как-то: ожесточённая критика правительства в парламенте, благодаря которой оппозиционный политик свергает кабинет и сам становится премьер-министром[1]; или же «Глупость или измена?», публично адресованная верховной власти с парламентской трибуны[2]. Парламентаризм, обыденный в Первую мировую войну, уступил во Вторую место авторитаризму в разных его проявлениях.
Четвёртый подряд срок президента США Ф. Рузвельта и полное отсутствие оппозиции «военному кабинету» Черчилля в Великобритании были столь же радикальными новшествами в этих странах, как и фашистские режимы в большинстве стран Европы или большевистский режим в России. Ничего отдалённо похожего на ту свободу слова, печати и политических партий, которой пользовались воевавшие в 1914-1918 гг. страны, в 1939-1945 гг. не существовало в помине нигде, кроме, быть может, нейтралов.
Коалиции держав в Первую мировую войну не прикрывали идеологическими вывесками свои геополитические притязания. Наверное, им было бы крайне трудно это сделать, так как политический строй их всех был в общих чертах одинаков. Политический плюрализм был само собой разумеющимся что в республиках, вроде Франции и США, что в парламентских монархиях, кои составляли большинство государств-участников Первой мировой. В этом отношении и Россия, и Турция[3] уже мало чем отличались от Германии, Австро-Венгрии и Италии. Либеральные конституционные порядки в начале ХХ века победно шествовали по всему миру, вторгаясь даже в Японию[4] и Португалию[5], Персию[6] и Китай[7].
Очевидным следствием Первой мировой войны стало крушение старого либерализма, с середины XIX века завоёвывавшего одну позицию за другой. В мире возникли новые автократии. Их идеологическое обоснование было самым различным. В России им стал левый радикализм, в странах Европы – различные формы правой идеологии, часто и вряд ли верно объединяемые термином «фашизм». Авторитарные режимы с опорой на национализм установились в Китае и Японии. И, как уже замечено, страны старой западной демократии не избежали общей тенденции – в них также усилились авторитарные черты.
Было ли это «всего лишь» реакцией на победу большевизма в России и на общемировой рост левого радикализма? Такая традиционная версия зациклена на явлениях политики и не учитывает глобальных экономических тенденций. Ещё в ходе Первой мировой войны такие вполне добропорядочные и консервативные буржуазные государства, как Германия и даже Англия, оказались вынуждены ввести элементы государственного регулирования экономики. Российская империя тоже не осталась в стороне от этого процесса.
Глубина государственного вмешательства в экономику в разных странах была различной и характеризуется то как «государственно-монополистический капитализм», то даже (как в Германии) «военный социализм». Но, так или иначе, степень государственного регулирования оказывалась, как правило, тем больше, чем выше был уровень экономического развития страны. В США она оказалась меньше лишь по причине слабой вовлечённости этой страны в войну.
Как показали дальнейшие события, дирижизм и этатизм не были лишь временными, вызванными войной, явлениями. И если растущую роль государства в экономике России и Италии 1920-х гг. (а с 1930-х гг. и Германии, и Франции[8]) ещё можно списать на идеологию, то введение важных элементов государственного капитализма в США, начиная с 1933 года, в такое объяснение уже не вписывается. Скорее наоборот, и левый социализм в России, и различные формы «национального социализма» или «корпоративизма» в межвоенной Центральной и Южной Европе, и госкапитализм в Западной Европе и Северной Америке того времени – всё это были различные попытки решения, по сути, одних и тех же общественно-экономических проблем.
Объективную тенденцию к возрастанию социальной ответственности государства и невозможность примирить её с традиционными требованиями демократии и либеральных свобод проницательные наблюдатели отмечали ещё до Первой мировой войны. Так, русский консервативный либерал П.И. Новгородцев в 1909 году назвал этот парадокс «кризисом правосознания». Он (безуспешно) пытался обратить внимание общества на то, что ожидания всё больших и больших социальных благ от государства закономерно ведут к разбуханию полномочий последнего. В такой ситуации нелогично требовать от того же государства, чтобы оно при этом становилось более либеральным.
В задачи этой статьи не входит, естественно, характеристика всего общественно-политического развития человечества от Первой мировой войны до современности. В наше время не только политические порядки, но и признанные общественные ценности большинства стран Евразии и Америки внешне близки как между собой, так и к тому, что было сто лет назад. Во всяком случае, в 2014 году они явно ближе к 1914 году, чем к 1941-му. Внешнеполитические коллизии наших дней ещё больше подчёркивают это сходство.
Ни между Россией и Западом, ни между Москвой и Киевом не наблюдается идеологических противоречий. Все в равной степени декларируют свою верность принципам демократии и прав человека и обвиняют своих оппонентов в нарушении именно этих, а не каких-нибудь других, «священных» принципов. Антилиберальная риторика и антигейские акции украинского «Правого сектора» и близких ему групп не могут оставаться без сочувствия со стороны российских борцов против «Гейропы» и за традиционные нравственные ценности. Две соседствующие нации просто имеют различные взгляды на то, где между ними должна проходить политическая граница – чистой воды спор между Францией и Германией за Эльзас-Лотарингию или между Италией и Австрией за Южный Тироль!
Разумеется, по закону жанра не обходится и без отдельных призывов к поражению своего Отечества в «империалистической» – не войне, пока (слава Богу!), но – «авантюре». И всё это, к счастью, можно пока обсуждать не в обязательном формате информационной войны и идеологической накачки, но в духе свободной интеллектуальной дискуссии, характерной для консерваторов, подтверждением чему служит публикация этой моей статьи.
Означает ли это, что всё вернулось на круги своя, как в старые «добрые» времена перед Первой мировой войной? Разумеется, нет. Мир капитально изменился за эти сто лет. И современная либеральная демократия – совсем не та, что подразумевалась под этим словом тогда.
Традиционный либерализм отождествлял свободу личности от государства и «общественных предрассудков» с безусловным благом для личности. Традиционный консерватизм считал необходимым ограничивать сферу свободы личности для того же самого блага этой личности. Однако между ними, как теперь видится в глубокой ретроспективе, было больше сходств, чем различий.
Консерватизм не абсолютизировал государство, считая его лишь одним из общественных институтов охранительного свойства – необходимым, однако не более важным, чем, например, церковь или сословия. И уж, конечно, традиционный консерватизм никогда не выступал за то, чтобы государство взяло на себя осуществление функций указанных институтов. И, разумеется, ни консерватор, ни либерал и помыслить не могли, чтобы государство подменило собой частную инициативу в экономике. Страх перед гоббсовским Левиафаном был в равной мере свойствен им обоим.
Оба – и старый консерватизм, и старый либерализм – умерли в огне Первой мировой войны. Не только потому, что каждый из них мог жить только благодаря своей противоположности. Умерли те глобальные общественно-экономические реалии, которые порождали их обоих.
Консерватизм и либерализм столетней давности объединяло убеждение, подкрепляемое конкретными политическими доказательствами, мирового лидерства европейской=христианской цивилизации=белой расы. Собственно, только на этом фундаменте и могло происходить чисто верхушечное соперничество двух парадигм, предназначенных цивилизаторской элите человечества, как это негласно подразумевалось всеми сто лет назад. В Первой мировой войне погибло, прежде всего, цивилизационное первенство, мировое моральное лидерство белого=христианского человечества. Всем остальным уже не нужно было придумывать сложных доктрин, чтобы доказать ставшее очевидным: европейцы неспособны править планетой, раз их собственный мир – мир «белых господ» – отягощён несмываемым грехом истребительной братоубийственной войны.
Первая мировая война самим своим фактом ниспровергла мировое господство белой расы. Чисто случайно Вторая мировая война разразилась тогда, когда процесс демонтажа колониальных империй ещё не успел оформиться политически. Он бы завершился и без неё.
В новом либерализме на смену парадигме качественной разницы человеческих культур – основополагающему для концепции общественного прогресса – пришло понятие об онтологическом равенстве всех форм культуры, вплоть до первобытной и различных искусственных субкультур. Полный культурный релятивизм – черта, противопоставляющая либерализм наших дней либерализму изначальному.
Уверен, что Милюков или Петрункевич, будь они живы, отказались бы признать либерализм в том явлении, которое ныне называется этим именем. Им самим, если бы они не отреклись от прежних убеждений, пришлось бы нести на себе клеймо «реакционеров» и «ватников», не будучи при этом признаваемыми за своих современными консерваторами.
Ну, а что же консерватизм? Разве он мог остаться неизменным, когда поменялось всё? Конечно, нет. Необходимость сначала противостоять левому радикализму, потом отмежеваться от фашизма, потом находить какие-то свои пути, отличные от новых форм либерализма и социализма – всё это не могло не наложить отпечаток на облик консерватизма. По сути, современный консерватизм – явление, в отличие от современного либерализма, доктринально крайне разнородное, аморфное и инерционное. И, опять же, далеко не всё, что называет себя этим словом, достойно им называться. Уверен, что Иван Ильин, создавший непревзойдённую консервативную философию права, был бы шокирован тем, как относятся к праву многие нынешние «консерваторы» и его личные (на словах) почитатели на его же родине. Впрочем, это уже совершенно другая тема…
Итак, сделало ли человечество в результате Первой мировой войны некий зигзаг в своём развитии, вернувшись потом, не без тяжёлых потерь, но на прежний путь? Увы, нет. В одну и ту же реку нельзя войти дважды, и то, к чему человечество пришло в начале XXI века, лишь отдельными своими чертами напоминает реалии столетней давности. В главном это уже совсем другой мир. Та тропа, по которой Европа и Россия шли до начала ХХ века, бесследно оборвалась в 1914 году. Может быть, она по-любому была тупиковой, но мы этого уже не узнаем, и у нас всегда будут основания сожалеть, что возможности мирного развития той погибшей цивилизации не были использованы до конца.
[1] Клемансо во Франции.
[2] Из знаменитой речи Милюкова в Государственной Думе России 1 ноября 1916 г.; эту речь впоследствии прозвали «штурмовым сигналом революции».
[3] Конституция в Турции была впервые провозглашена в 1876 году, восстановлена после «младотурецкой» революции 1909 г.
[4] Формально конституционная монархия уже с 1868 года.
[5] Республика с 1910 года.
[6] Революция 1905-1911 гг., ознаменовавшаяся первым созывом национального меджлиса и провозглашением конституции.
[7] Синхайская революция 1911-1913 гг., приведшая к провозглашению Китая республикой.
[8] Здесь я имею в виду правительство левого Народного фронта 1936-1938 гг.
