Рубрики
Интервью

«В новую эпоху монарху нужно было постоянно доказывать, что он – вождь»

У нас в России всё равно всё будет концентрироваться на какой-то одной фигуре. Со знаком “плюс” или “минус”, с критикой или одобрением, но все это всё равно будет скрещиваться в одной личности

19 января 1918 года (5 января по старому стилю) произошло событие, известное в литературе под названием «разгон большевиками Учредительного собрания». Тем самым, в этот день была поставлена символическая точка процесса, начатого Февральской революцией, когда отрекшийся от престола великий князь Михаил Александрович, не предрешая вопроса о форме правления и вообще будущем России, передал власть Учредительному собранию. Однако означало ли отречение Николая II, а затем великого князя Михаила прерывание монархической легитимности в те первые дни марта 1917 года? Или же легитимность монархической власти «старой России» была прервана только с учреждением новой легитимности большевиками – по праву революции? Неуспех Учредительного собрания часто связывают с его ненужностью для России в тот исторический период, неполнотой его состава, малым количеством избирателей, принявших участие в голосовании. Нам представляется, что столь бесславная кончина столь яркой идеи была следствием не только этих причин, но и того факта, что Учредительное собрание воспринималось как властный носитель той легитимности, которая была уже разрушена большевистским переворотом.

Каким образом стало возможным столь легкое падение монархии, и какую роль в этом сыграли, с одной стороны, образ самого Николая II как лидера «без харизмы», предельно непопулярного в обществе, а с другой стороны – русская консервативная традиция, отличающаяся исключительным пиететом к харизматикам при одновременном пренебрежении к институциональной проблематике? Об этом ответственный редактор сайта Русская Idea Любовь Ульянова побеседовала с доктором исторических наук, профессором, заместителем начальника Центра документальных публикаций РГАСПИ, известного своими работами о русском консерватизме Александром Витальевичем Репниковым.

Интервью публикуется в преддверии круглого стола “Прерванная легитимность: от падения монархии до Учредительного собрания“. Круглый стол пройдет в рамках цикла мероприятий фонда ИСЭПИ и сайта «Русская Idea», посвященных столетию революции 1917 года.

Любовь Ульянова

Уважаемый Александр Витальевич! Вы являетесь специалистом по двум ярким дореволюционным консерваторам – Льву Александровичу Тихомирову и Василию Витальевичу Шульгину. Это случайное совпадение или в их биографиях есть что-то общее? По каким причинам и Тихомиров, и Шульгин в 1917 году не оказались среди тех, кто считал необходимым сохранение монархии – Тихомиров в своем дневнике, по сути, приветствовал февральские события и возникновение Временного правительства, а Шульгин и вовсе был в числе тех, кто принимал отречение Николая II?

Александр Репников

Я начну издалека. Представления консерваторов о монархе и монархии начали меняться уже в период Первой русской революции, когда принципиально новыми стали общие политические условия. Обычно революционные события 1917 года связывают с мировой войной, но все это было еще до нее. Можно говорить о различных причинах: политических, экономических, социальных и проч.

Здесь я бы отметил роль фактора, на который нередко не обращают внимания. А именно – появление колоссального количества сатирических изданий, в которых можно было обойти цензуру и смеяться над царем. Эти журналы выходят огромными тиражами по всей стране. По ним очень хорошо видно, как, начиная с первой революции, поднимается волна негатива. С одной стороны, это результат накопившейся и прорвавшейся на страницах печати ненависти к монархии. С другой, эта волна дает свои плоды. Оппозиционные издания формируют мнение, и этот смех убивает даже уважение к царю. Иногда для власти не столько опасно то, что правителя боятся, а то, что над ним смеются. Не только в прессе, но и в рыночных сплетнях, разговорах в кабаках и светских салонах, среди интеллигенции и рабочих.

И правые тоже поддались этому влиянию.

Лев Тихомиров постоянно фиксирует в дневнике всякие язвительные слухи про Николая II, Александру Федоровну и Распутина. Борис Никольский – тоже. И они не одиноки. Эту «униженную» и лишенную сакрального ореола власть можно уже не только ругать, но и прямо пытаться ее  заменить. И даже не только, можно, но и нужно, так как она «неправильная».

Кстати, в 1917 году, когда рухнула цензура, все это прорывается на поверхность, выходит множество журналов – “Пугач”, “Стрекоза”, “Бич”, “Новый Сатирикон”, “Будильник” и др. В них выплеснулось то, что до этого было темой сплетен – царь, царица, Григорий Распутин. Все то, что накапливалось, как гнойник, прорвалось в 1917 году в печати. Неслучайно потом большевики, используя, в том числе, декрет о печати очень быстро устанавливают цензуру, и на оппозиционную печать надевают намордник.

Так вот когда я начал заниматься консерваторами, мне хотелось понять – есть ли среди них те, кто остался и после падения монархии на твердых позициях, несмотря на все трансформации политической ситуации в ходе Февральской, октябрьской революций, гражданской войны. Я сейчас не беру представителей духовенства, это отдельная, особенная тема. Но, если мы посмотрим на известных политиков, публицистов, писателей, то кто из них оказался верен Николаю Второму? В том числе и в своих дневниках, в переписке? Кто из них остался, что называется, «махровым» монархистом?

Оказалось, что если кто-то и остался на правых позициях, то это люди не первого плана – представители правых структур, партий, организаций, союзов, которые не входили в число их лидеров. Владимир Пуришкевич стал в оппозицию ещё до революции, прославившись обличительными выступлениями в Государственной Думе, участвовал в убийстве Распутина. Александр Дубровин монарха жалел, но тоже от него отрекся (и в письмах и потом на допросах) как от слабого человека. Тем самым, и Дубровин отошел от своих прежних взглядов, хотя он и не пытался участвовать в заговорах, как Пуришкевич.

В результате получается, что остались на своих позициях такие люди, как Сергей Зубатов, который, как известно, застрелился, узнав об отречении. Но Зубатов не был мыслителем или политиком. И вот выходит, что известные правые публицисты, идеологи, партийные лидеры отошли от этой веры еще до 1917 года.

И когда оказалось, что убежденных монархистов-интеллектуалов, сохранивших свои принципы, нет, я стал искать тех из них, кто отличался перспективным мышлением и смотрел не в век XIX, а в будущее – в век ХХ. Очевидным образом, подавляющее большинство правых увязло психологически в том периоде, когда не было Государственной Думы, как, например, Сергей Шарапов, не говоря уже про того же Дубровина. А тех мыслителей и активных деятелей, кто принял Государственную Думу и Петра Столыпина, было очень немного. Из идеологов, мыслителей первого ряда (я опять же не говорю про чиновников, управленцев и проч.) – это Василий Шульгин, Михаил Меньшиков и Тихомиров. Они, выступая за Столыпина и за реформы, стояли за буржуазный путь развития, за капитализм. За модернизацию России, пусть и не такую, о какой мечтал Павел Милюков с командой. Своей ориентацией на консервативную модернизацию они меня и заинтересовали. Как интеллектуалы они пытались не просто поддержать реформы, но и обрисовать какие-то контуры будущего.

Тихомиров пишет «Монархическую государственность», готовит для Столыпина целый ряд проектов. Меньшиков пишет сотни статей, иногда очень спорных, но вместе с тем представлявших попытку обрисовать будущую Россию. Шульгин, хотя и не пишет трудов, подобных тихомировской «Монархической государственности», но постоянно выступает как публицист и активно работает в Государственной Думе. Мне кажется, эти три человека близки, хотя они не пересекались. Получается, что даже те консерваторы, которые смотрели в будущее, были яркими одиночками. Каждый сидел в своем углу и не пытался преодолеть разобщенность со своими потенциальными единомышленниками. В итоге не сформировалось соответствующего интеллектуального центра.

Кстати, Столыпин пытался это преодолеть. Он вызвал в Петербург Тихомирова, привлек как своего единомышленника Шульгина, поддерживал Меньшикова. И этот небольшой сегмент сторонников консервативной модернизации обретал в лице Столыпина вождя-харизматика.

Любовь Ульянова

В связи с этим: можно ли считать столь легкое падение монархии следствием не кризиса монархической идеи, а крайней непопулярности лично Николая II, отсутствия у него личной харизмы, представления о нем как слабом правителе?

Александр Репников

Действительно, те, кого можно условно назвать консервативными модернизаторами, к этому моменту не видели вождя в лице Николая II. У вас есть царь – любите царя. А тут получается, как пишет историк Борис Колоницкий в «Трагической эротике», хотим любить, а не можем. Они ждут лидера со стороны. И он приходит в лице Столыпина. Они начинают с ним и работать, и спорить, и восторгаться. Тихомиров в своих дневниках – то хвалит Столыпина, то обижается на него. Но, тем не менее, Столыпин дает ему серьезный импульс. Я бы даже сказал, что Столыпин дал Тихомирову смысл жизни в тот период.

В ХХ веке наступала новая эпоха, требовавшая лидеров-харизматиков. Это уже не эпоха традиционных монархий, когда раз ты – монарх, значит, ты – главный, а эпоха, когда нужно было постоянно доказывать, что ты можешь управлять, и что ты – вождь.

Любовь Ульянова

Вероятно, консерватизм должен был здесь как-то решить проблему источника легитимности царской власти. Ведь традиционная монархическая легитимность основывается на признании божественного характера происхождения царской власти со всеми вытекающими последствиями. Изменяется ли у консерваторов представление об источнике монархической легитимности, не идет ли уже речь о том, что легитимность монарха имеет источником народ – раз для них важнее лидер-харизматик, чем персона монарха?

Александр Репников

Да, здесь действительно возникало противоречие. Каждый его решал по-своему. Тихомиров чувствовал это очень остро. Как верующий человек он считал, что власть монарха от Бога, что царь Богом дан, что царь дан свыше. Но в своем дневнике отмечал – не лежит к этому душа, не могу его любить. Дубровин во время следствия говорит чекистам: “Ко мне являлись люди, которые мне задавали вопрос: «Ты видишь, понимаешь, у нас большой недостаток в том, что у нас царь слабоват. Ты по принципам монархист. Да? Но ведь непременно для того, чтобы этот принцип существовал и действовал, не нужно быть непременно верным Николаю II и т.д. Как бы ты посмотрел, если бы случился переворот и, вместо Николая стал кто-нибудь другой, мог бы ты принять участие и пр.?». на это я отвечал, есть текст Священного Писания «не касайся к помазаннику моему, он помазанник Божий» и если терпим все то, что нам приходится от него терпеть, от его недостатков, отрицательных качеств, то должны смотреть на это с религиозной точки зрения, как на наказание, как на явление временное, должно пройти, и не наше дело соваться туда и изменять силой”.

На это наслаивалась другая проблема – было непонятно, каков же Николай II. Кто-то считал его слишком мягким и гуманным для своей жестокой эпохи. Кто-то, напротив, считал, что он был мстителен и жесток, но это была жестокость не целеустремленного человека, а человека, который, слаб и компенсирует эту слабость за счет показной жесткости. Отсюда возникало два образа монарха, и оба – негативные: он или слабый, или жестокий не по делу. И непонятно – или он диктатор, или нет. Или за реформы, или против. Или модернизатор, или ретроград.

Любовь Ульянова

Да, это ведь удивительно – эпоха Николая II была эпохой успешной модернизации, но почему-то ее успехи связываются сугубо с именами Сергея Витте и Столыпина.

Александр Репников

Да, Россия хорошо развивалась в начале ХХ века, в том числе – на фоне других стран. Был экономический рост, хорошо заметный накануне Первой мировой войны. И вместе с тем позитивные изменения почему-то не связываются с образом монарха. Реформы Витте или Столыпина – отдельно, а император – отдельно.

Но важна не только экономика, аграрный или рабочий вопрос. Много значит и психология масс. Традиционное общество было брошено в войну, оно, по сути, переживает болезненную модернизацию через войну, через кровь и ужасы мировой бойни. Отсюда и ускоренный процесс десакрализации власти. Мировая война нанесла колоссальный удар по системе. Не столько по экономике, сколько по психологии людей.

Любовь Ульянова

В литературе распространена точка зрения, что насилие входит в повседневную жизнь людей с началом Первой мировой войны. Но, скажем, в ходе Первой русской революции возникли черносотенные дружины, которые действовали во многих городах в течение нескольких лет, и на деятельность которых местные власти, полицейские смотрели сквозь пальцы. У Сергея Степанова в книге «Черная сотня» это прекрасно показано.

Александр Репников

Политические столкновения в 1905 – 1907 годах шли не только по черносотенной линии, но и линии революционной. Насилие порождало насилие, и революция 1905 – 1907 года действительно были репетицией 1917 года. Посмотрите данные по первой революции: межнациональные столкновения, столкновения представителей различных слоев населения, представителей власти и общества, межпартийная борьба выплескивается на улицы и так далее. Уже здесь разгорается подспудно тлеющая гражданская война.

Повседневность насилия – очень важная тема. Насилие становится элементом повседневной жизни общества. Между прочим, мы и сегодня тоже наблюдаем повседневность насилия. Достаточно войти в интернет, включить телевизор, открыть некоторые «желтые» газеты.

В обществе всегда есть явное или скрытое насилие. Есть оно и в каждом человеке. Война поставила насилие на поток. Невозможно было быть гуманистом при таких  масштабах убийств. В годы войны в обществе накопилась критическая масса ненависти, насилия, нетерпения, нежелания диалога и стремления решить сразу все проблемы.

Любовь Ульянова

Возвращаясь к лидерам-харизматикам. Консервативным реформистам, о которых Вы говорили, – Тихомиров, Шульгин, Меньшиков, – не нравился Николай II. Но что дальше? Какие изменения нужны? Нужно поменять монарха на троне (и здесь тогда можно увидеть пересечение с идеей дворцового заговора рубежа 1916 – 1917 годов)? Или же нужно поменять тип монархии, превратить русского монарха в важный символический центр, в своего рода историческую декорацию власти – как, скажем, было в Британии, отдав реальное управление, скажем, в руки премьер-министра?

Александр Репников

В среде правых были те, кто полагал, что появление Государственной Думы вообще не означает коренных изменений в русском самодержавии. Такие люди, как  Клавдий Пасхалов, Владимир Грингмут. На значке Русской монархической партии красовалась надпись: «Самодержавие Мое есть таким, каким оно было встарь. Николай II». Это не случайно, и император сам при встрече с правыми говорил, что ничего не изменилось. И они, закрыв глаза, делали вид, что, да, действительно, так и есть. Многие игнорировали Думу, в итоге, оказались из-за этого на обочине политической жизни. Если ты хотел участвовать в политике, ты должен был принимать новую систему, принимать столыпинские реформы, которые шли сверху.

Были и такие правые, как Пуришкевич, Николай Марков или Шульгин. Они пошли в Думу. Они стали в Думе яркими политиками, пока Дубровин продолжал поносить Думу на страницах «Русского Знамени». Сама жизнь заставляла принимать изменения.

Любовь Ульянова

И всё же, какое политическое будущее России видели Тихомиров и Шульгин?

Александр Репников

Они думали именно о столыпинской России. У Шульгина до конца жизни звучала тема сильной России «в столыпинском» понимании.

Политическую же проекцию своих ощущений они прописывали позднее. Так, Шульгин уже в конце 1920-х годов писал: «Мы из тех пород, которым нужен видимый и осязаемый вожак». Поскольку изменилась ситуация, то с монархом всегда должен быть рядом какой-то вождь, если монарх сам — не вождь. С ним рядом должен быть сильный человек, волевая личность; тот, кто и будет, собственно, осуществлять преобразования. Другими словами: один царствует, но не особо влияет (мы его уважаем, почитаем, как в Англии), а второй (здесь явно намек на Столыпина) осуществляет практическую деятельность.

Что касается Тихомирова, то у него это не было продумано до такой степени. Хотя он и описывал в «Монархической государственности» взаимоотношения с Думой. Тихомиров ее вписывает в традиционную систему отношений. Для него Дума – это наследник Земских соборов. Тихомиров как народник хотел, чтобы и народ мог как-то донести до власти свое мнение и проблемы. В этом смысле он не столько не любил саму Думу, сколько то, что в Думе находятся нелояльные, оппозиционные, революционные и прочие разрушительные, по его мнению, силы. Вот если все наладить правильно, то народ через своих представителей будет в Думе не смуту сеять, а выражать действительные свои взгляды.

Любовь Ульянова

В общем-то, неославянофильская концепция.

Александр Репников

Да, это очень напоминает Александра Киреева.

Впрочем, после смерти Столыпина Тихомиров вообще не видел никакой перспективы. А пока Столыпин был, у консервативных реформаторов отсутствовали долгосрочные проработки будущего. Они были связаны с конкретными сюжетами: национальный вопрос, аграрная реформа, рабочий вопрос, церковный вопрос и т.д.

Однако есть идеологи, теоретики, а есть реальная политика. Далеко не всегда замечательные идеи могут быть применимы к конкретной ситуации. Скажем, встречается Столыпин с Шульгиным и другими монархистами. Они перед Столыпиным поставили вопрос о необходимости немедленного роспуска 2-й Государственной Думы. Говорили Столыпину, что Дума является трибуной для революционной пропаганды, которую проводили социал-демократические элементы. А Столыпин отреагировал короткой фразой: «Необходимо, чтобы прошло некоторое время, пока дума догниет на корню, тогда наступит удобный момент для ее роспуска».

То есть, иногда прагматик, чиновник, управленец, не загруженный чтением Гегеля, или славянофилов, может лучше сориентироваться в ситуации, чем те люди, которые слишком ушли в чтение интеллектуальных книг и отвлеченные размышления.

Любовь Ульянова

То есть в развилке «мы меняем монарха» или «мы меняем тип монархии» речь идет, скорее, о первом: о том, что нужен харизматик?

Александр Репников

Скорее, да.

Любовь Ульянова

В каком контексте и когда впервые возникла идея Учредительного собрания, которому передал власть Михаил? Каким образом и от кого эта идея дошла до Михаила? Почему эту идею поддержали либеральная и консервативная оппозиция, принявшая участие в свержении Николая? В какой момент, на Ваш взгляд, прервалась монархическая легитимность?

Александр Репников

Про Учредительное собрание есть книга и ряд статей (например, в наших энциклопедиях общественной мысли) доктора исторических наук Льва Протасова, к которым я и отсылаю читателей.

Как известно, Временное правительство должно было довести страну до Учредительного собрания. Есть откровенная фраза Павла Милюкова «Нас никто не выбирал, ибо если бы мы стали дожидаться народного избрания, мы бы не могли вырвать власти из рук врага. Пока мы спорили бы о том, кого выбрать, враг успел бы организоваться и победить и вас, и нас. Нас выбрала русская революция». Вот в этой фразе о том, что «нас выбрала русская революция» есть налет мессианизма, избранности. Правда, вот это все, как уточнял Милюков, лишь до того момента, пока «свободно избранные народом представители» не решат вопрос о власти. Мостик от отказа от престола великого князя Михаила к Учредительному собранию в виде Временного правительства как раз и был перекинут, чтобы придать произошедшим событиям некую легитимность.

Поначалу Собрание воспринималось многими как некое избавление от всех проблем. Народ выберет депутатов, поэтому мнение Учредительного собрания – это будет мнение земли русской. А когда Собрание, наконец, собралось – то оно вызвало сильнейшее разочарование.

К этому моменту к власти уже пришли большевики. Они уже начали воплощать – хорошо или плохо, какими методами, оставим это в стороне – свою программу. И Учредительное собрание, по сути, идет по их следам. Вызывает раздражение председательствующий Виктор Чернов, который, до неприличности растянул  выступление на два с лишним часа. Уже было ясно, что идет противостояние с большевиками. Депутаты, работавшие над законопроектами, не собирались сдавать свои позиции. В проекте закона о неприкосновенности личности и свободе слова членов Учредительного собрания, предполагалось «заключение в исправительный дом или крепость тех, кто препятствовал бы деятельности депутатов» и «заключение в тюрьму за оскорбление членов собрания». Правда, реальных сил у депутатов не оказалось даже для того, чтобы опротестовать известные требования матроса Железняка. Иначе говоря, собрались люди, которые действуют совсем в ином поле – правовом, интеллектуальном, психологическом. А решала всё сила. Решала не речь на два часа, а вовремя выкрикнутое, твердо и во время сказанное слово. И в 1917 году человек, который мог умело поставить оппонента на место, зачастую, с точки зрения толпы, был гораздо более успешным, чем тот, кто развивал отвлеченные, скучные и не понятные теории.

Кстати, правые и в течение 1917 года ждали харизматика. И некоторые из них – тот же Тихомиров, в определенной степени Пуришкевич – увидели ненадолго такого харизматика в Керенском.

Керенский претендовал на то, чтобы стать диктатором, даже внешне: френч, наполеоновские жесты, ораторское искусство, адъютанты за спиной и т.д. У Тихомирова в дневнике есть записи, в которых он поначалу с надеждой отзывался о Керенском. Я уж не говорю про дневник Гиппиус, и разных экзальтированных барышень, которые заполняют свои дневнички в стиле “Керенский – новый Наполеон”. Но оказывается, что не тянет он на Наполеона, и тогда возникает ситуация нелегитимного захвата власти, потому что революция вообще не может быть легитимной. Приходит более сильный лидер в лице Ленина.

Создается ситуация, когда тот, кто взял власть, тот и прав. Кто стукнул кулаком по столу, тот и установил тишину в зале.

Любовь Ульянова

А о каком будущем думал Шульгин, принимая отречение Николая? О том, что будет править Михаил? Что это ради власти Государственной Думы? Ради созыва Учредительного собрания?

Александр Репников

Кто ж знает, о чем думал Шульгин в тот момент. Хотя он вскоре дает интервью, явно чувствует себя на коне. Но оформлять собственную позицию – что он чувствовал, о чем думал – он начнет позже.

Вообще союз тех, кто собрался тогда во Временный комитет Государственной Думы, был ситуативным. Есть хорошая фотография Временного комитета Госдумы, Родзянко, Керенский, Шульгин и другие. Пока они здесь вместе, а потом разбежались. Исчезла и сама Государственная Дума.

Понимаете, Шульгина захватил азарт революции, азарт перемен. Он ведь тоже готовил эти перемены. Тоже призывал “валить правительство” и солидаризировался с Милюковым. И тут вдруг все  полетело. Все рухнуло.

Мне кажется, этот союз очень разных людей был именно союзом тех, кто действительно валил власть. Намеренно или не намеренно – не важно. Они объединились. Так же, как в августе 1991-го года объединились в праздновании крушения советской системы монархисты, анархисты, демократы  и др.

Я планирую в ближайшее время опубликовать подборку интереснейших статей Шульгина за 1917 год. Там мы не видим раскаяния, хотя уже было совершенно ясно, что монархию не возродить. Кроме того, после отречения Николая у Шульгина был нервный срыв: «у него сделалась глубокая депрессия» (об этом рассказывается в только что вышедшей книге Ольги Матич «Записки русской американки»).

А большевики не рефлексировали. В тот момент любые попытки рефлексии, затягивания процессов напоминают попытку остановить паровоз, который мчится на всех парах.

Любовь Ульянова

Не стоит ли говорить о том, что главной причиной кризиса государственности в России, закончившемся Февралем, является слабость политических институтов (в том числе представительных), способных амортизировать непопулярность государственного лидера и взять на себя часть ответственности в тяжелое время? Ответственен ли русский консерватизм за пренебрежение к институциональной проблематике и исключительный пиетет к сильным харизматикам?

Александр Репников

Европейские правые того времени тоже были вождистами. То есть это была общая тенденция.

Те правые, кто принимал участие в работе Думы, как Шульгин и даже Пуришкевич, вписывались в новое политическое пространство. И, в общем, работая в Думе, они начинали к этому относиться серьезно. 27 апреля (9 мая) 1917 года, выступая перед думцами всех четырех созывов, Шульгин отметил: «В среде нашей, по крайней мере в среде некоторых из нас, если не самое зарождение Государственной думы, то, во всяком случае, первые ее шаги были встречены недружелюбно. Но… годы шли, и мы научились Государственную думу ценить, любить, и в конце концов мы научились возлагать на нее все наши самые дорогие надежды. Этот процесс укрепления народного представительства в консервативных кругах шел медленно, но он шел гораздо медленнее в первую половину и гораздо быстрее во вторую. Можно сказать, что любовь и уважение к Государственной думе со стихийностью захватили те круги, которые в данном случае я представляю, уже во время войны…»

Но был и правый вождизм улицы – дубровинское движение. То есть был вождизм системный и несистемный. Дубровинская черная сотня говорила языком улицы и этим была не только опасна революционерам, но и нежелательна тому же Столыпину. Шульгин, Меньшиков, Тихомиров выступали за вождизм в рамках системы.

Любовь Ульянова

Вы говорили о неотъемлемости насилия как части человеческой природы. Что делать в ситуации, когда во главе государства непопулярный лидер и может начаться взрыв насилия? Могут ли какие-то политические институты взять на себя ответственность?

Александр Репников

Полагаю, что должен быть кто-то один. Вся Государственная дума не может стать во главе страны. Все равно в Думе кто-то главный. Председатель? Родзянко? Но какой из Родзянко харизматик? И во Временном правительстве Георгий Львов при всех его достоинствах отходит на задний план. Милюкова и Александра Гучкова Керенский «подсидел». Лавра Корнилова он загнал в ловушку «мятежа». Так и остался в итоге один Александр Федорович. Коллективное руководство было невозможно. Всегда должен быть кто-то главный. И в советскую эпоху – ушел Ленин, начинается борьба за лидерство, после смерти Сталина – опять борьба. Остается один человек, который и становится символом. Символом государства, эпохи.

Любовь Ульянова

Институт не может быть политическим символом?

Александр Репников

Может, наверное, но не у нас. У нас всё равно всё будет концентрироваться на какой-то одной фигуре. Со знаком “плюс” или “минус”, с критикой или одобрением, но все это всё равно будет скрещиваться в одной личности.

Любовь Ульянова

В такой логике получается, что революция были безальтернативным вариантом развития событий. Непопулярный лидер, война, взрыв насилия, к которому склонна человеческая природа, и всё – государство обречено…

Александр Репников

Россия накануне 1917 года не была в ситуации необратимо худшей, по сравнению с  другими воюющими странами. Но, в конце концов, революция произошла. Правда, не только в России. Не забудем про главного нашего противника в тот период – Германию.

Любовь Ульянова

Но именно в этих странах схожие политические системы: слабый парламент, отключенный от системы принятия решений, не несущий ответственности в критические ситуации. Схожие системы – схожие последствия?

Александр Репников

Соглашусь с этим. Исследование этой параллели – Россия и Германия нужно.  Возможно, это тема для отдельной беседы. Схожего в нашей истории действительно очень много.

Автор: Александр Репников

Доктор исторических наук, профессор, заместитель начальника Центра по разработке и реализации межархивных программ документальных публикаций федеральных архивов Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ)