Беседа с Марией Игоревной Дегтяревой
РI: «Жозеф де Местр и Россия» – один из любимых сюжетов истории отечественной консервативной мысли, который в последнее время получил серьезную разработку в историографии. Выдающийся французский консерватор, как известно, 14 лет прожил в столице России как посланник короля Сардинии, был любимцем светского петербургского общества и некоторое время – близким советником самого Александра I. Он не просто оказал значительное влияние на русское общество, явившись катализатором развития в России антипросветительских и контрреволюционных течений мысли, но претендовал на роль официального идеолога петербургского двора – особенно в разгар борьбы с Наполеоном. Между тем, роман де Местра с Россией завершился драматически – он был отозван из страны повелением императора, который не мог примириться с его успехами по обращению в католицизм представителей российской знати.
С воздействием де Местра на русскую мысль 1810–1820-х годов может быть сравнимо влияние немецкой классической философии, учений Шеллинга и Гегеля на отечественные умы в два последующие десятилетия. Долгое время, однако, тема «де Местр и Россия» оставалась в литературе совершенно маргинальной – толчком к разработке этого направления исследований стала статья историка Андрея Шебунина (1887 – 1942) «Жозеф де Местр в России», написанная им в соавторстве с французским ученым Ф. Вермалем для тома 29/30 «Литературного наследства». Сам Шебунин к моменту выхода данного издания (а это был 1937 год) сидел в лагере, и поэтому под опубликованным текстом стоял псевдоним М. Степанов. В этой работе рассказывалось о взаимоотношениях де Местра с Н.М. Карамзиным, А.С. Стурдзой, С.С. Уваровым и другими видными русскими общественными и государственными деятелями консервативного лагеря.
Историк, доктор философских наук, кандидат исторических наук, проректор по научной работе Пермской духовной семинарии Мария Дегтярева может быть названа прямой продолжательницей дела Шебунина, ее перу принадлежит свыше десятка интереснейших работ, посвященных де Местру и его российским корреспондентам (в том числе докторская диссертация, опубликованная в 2007 г. под названием «Жозеф де Местр и его русские “собеседники”: опыт философской биографии и интеллектуальные связи в России» и защищенная в 2009 г.). В фокусе ее научных интересов – специфика политической и религиозной позиции европейского мыслителя, причины феноменального успеха в России его миссии и обстоятельства, приведшие к ее провалу. В ряду этих обстоятельств М.И. Дегтярева отмечает и крайне невнимательное, если не сказать пренебрежительное отношение де Местра к традициям и специфике Русской Православной Церкви, не позволившее ему осознать глубину приверженности русского народа – и даже его образованных представителей – собственной национально-религиозной традиции.
***
– Уважаемая Мария Игоревна, на Ваш взгляд, какое влияние Жозеф де Местр оказал на внутреннюю политику России и какую роль сыграл в становлении российского консерватизма? Как Вы можете оценить эту роль?
Наследие графа Жозефа де Местра чрезвычайно многогранно и неоднозначно. Таковым было и его влияние на становление российского консерватизма и отечественной политической мысли в целом.
Де Местр появился в России в 1803 г. Время его пребывания в Петербурге в статусе посланника сардинского короля совпало с периодом зарождения отечественного консерватизма как политического и интеллектуального течения. Россия несколько отставала в этом отношении от Европы, где консерватизм возник как реакция на события Французской революции. В Европе де Местр оказался в числе последователей Эдмунда Бёрка[1], идеям которого он придал своеобразное религиозно-мистическое «обрамление». Широкое признание ему принесла книга «Рассуждения о Франции» (1796 г.). В Санкт-Петербурге он выступил «генератором» нового для России политического направления.
Приезд де Местра совпал с подготовкой государственных преобразований по инициативе либерального окружения Александра I – «Негласного комитета» и Михаила Сперанского. В то же время попытка модернизации системы управления «сверху» вызвала довольно жесткую реакцию со стороны двора. Оппозиция во главе с Великой княгиней Екатериной Павловной испытывала потребность в авторах, свободно владеющих пером и способных донести до Государя суть ее разногласий с реформаторами. В этом смысле де Местр пришелся кстати.
Русские «правые» в тот период только искали подобающую форму выражения несогласия с властью, выступавшей с инициативой модернизации отдельных сторон русской жизни. До тех пор наиболее известные представители русской оппозиции – князь М.М. Щербатов, а за ним и Н.М. Карамзин, А.С. Шишков, Ф.В. Ростопчин – отважились протестовать, скорее, с позиции традиционализма, обеспокоенные «вольным» обращением с национальным историческим наследием, чем с заявкой на серьезную идеологическую ревизию философии Просвещения и просветительского реформизма.
На их фоне де Местр имел больше шансов на успех и не только благодаря образованию (его воспитанием и обучением сначала занимались отцы-иезуиты, а завершил Туринский университет) и осведомленности о современных политических событиях и течениях в европейской культуре; он был уже опытным полемистом. Де Местр виртуозно владел «арсеналом» логических приемов противоположного политического лагеря и вел полемику с просветительским либерализмом «его же оружием». Судя по обилию цитат, аллюзий, парафраз в его собственных произведениях, он свободно ориентировался в философии Просвещения и в определенном смысле «вырос из нее». Де Местр изумлял современников широтой своей «палитры» и особой манерой суждений, соединявшей, казалось бы, несоединимое: Просвещение и берковский консерватизм, «рефлексы» французского иллюминизма и католическую догматику, свободу галликанской доктрины и ультрамонтанство, преданность монархии и не лишенный реализма взгляд на революцию и последние события во Франции.
Может быть, поэтому для современных исследователей пример Ж. де Местра по-прежнему интересен, прежде всего, с точки зрения того, как происходило формирование консервативного стиля мышления. Наверняка вам известна работа немецкого социолога знания Карла Мангейма «Консервативная мысль»[2]. Мангейм одним из первых стал рассматривать консерватизм не только как идеологическую систему, но и как особый образ мышления или особую логическую культуру, которая заимствует из «арсенала» противников основные темы, понятия, аргументацию, однако, придает им совершенно иную «огранку», рассматривая всё это через призму собственной жизненной позицию. Основу этой позиции составляет решительное неприятие всего, что содержит претензию на «общезначимость» некой «универсальной модели» в ущерб историческому своеобразию конкретных форм жизни, воплощенных в традициях народов или является нивелирующим эти различия абстрактным построением.
Не удивительно, что появление этого человека в салонах Петербурга, наполненных французской литературой, было подобно вспышке. «Всё превращалось в слух, когда, сидя в кресле с высоко поднятой головой, со своей широкой зеленой лентой ордена Св. Маврикия и Лазаря, спускавшейся на грудь, с крестом, по виду похожий скорее на монашеский, чем на светский, граф де Местр отдавался ясному потоку своего красноречия, смеялся от души, изящно приводил доводы и оживлял беседу, руководя ею», – напишет позднее Александр Стурдза[3].
Приехав в Петербург представителем «короля без королевства», через несколько лет Жозеф де Местр был уже признанным «законодателем вкуса» в высшем свете, что дало основание Стурдзе заключить: «Месье де Местр был, безусловно, самым выдающимся персонажем Петербурга во времена Александра»[4]. При этом «его интеллектуальное и общественное влияние заметно контрастировало с тем, насколько малозначительную политическую миссию он выполнял»[5].
Здесь им были написаны «Санкт-Петербургские вечера», «Письма к русскому дворянину об испанской инквизиции», «Четыре главы о России», «Пять писем об образовании к графу Разумовскому», «О нравах и религии русских», наброски и отдельные части книги «О Папе». Станицы и главы из его книг и эссе читали в петербургском свете в рукописях, идеи, изложенные в них, расходились в письмах и становились предметом салонных бесед. Де Местр задал для обсуждения и осмысления такое количество тем и сюжетов, что этого «наследия» с лихвой хватило на целый век.
Противники реформ встречали в его лице самую искреннюю поддержку, и это имело немаловажное значение для всей внутренней политики России. Думаю, не будет преувеличением сказать, что Жозеф де Местр был одним из тех, кто существенно повлиял и на отставку М.М. Сперанского, и на смену «политического вектора» во второй половине правления Александра I. Его делом было формировать и направлять «токи» общественного мнения в столице.
В качестве теоретического обоснования для отказа от либерального курса де Местром было написано две вещи. Это «Четыре главы о России» и «Пять писем об образовании графу Разумовскому». То и другое было продиктовано определенным политическим «заказом» и составило «альтернативу» искреннему и несколько импульсивному дворянскому «ультиматуму» Николая Карамзина, представленному в его «Записке о древней и новой России».
«Четыре главы» и «Записка» появились на свет в 1811 году. Карамзин руководствовался в своих рекомендациях Александру общей для русского «торизма» идеей о полезности примирения новшеств со стариной, подчеркивая историческую открытость России лучшим достижениям Запада и Востока: «Такая смесь в нравах, произведенная случаем, обстоятельствами, казалась нам естественною, и россияне любили оную как свою природную собственность»[6]. В то же время, Карамзин критиковал реформационный азарт молодого окружения царя, напоминая о том, что мудрость государя состоит в том, чтобы лишь кодифицировать исторически-сложившуюся практику и уклоняться от игры в новшества, что создает почву для суеты честолюбий. Пятьдесят достойных губернаторов, по его мнению, были бы в состоянии сделать больше, чем многочисленные комиссии, которые «чертят линии для глаз, оставляя ум в покое».
Де Местр подверг критике саму систему ценностей либерально-просветительского проекта (таких, как «свобода», «наука») и обосновал их «неприложимость» к современным российским условиям в ситуации идеологической «экспансии» со стороны Франции. Он с сожалением говорил о том, что «ужасная литература восемнадцатого века пришла в Россию внезапно и без приготовления, и первыми уроками французского, который услышал народ, были богохульства»[7]. А в письмах на родину, которые подвергались высочайшей перлюстрации (о чем де Местр был прекрасно осведомлен), заявлял, что Россия едва ли справится с натиском галлицизма, поскольку лишена культурного «иммунитета»; ее собственная традиция «подорвана» еще со времени бескомпромиссных преобразований Петра. С этим было связано и общее заключение о современном положении дел: «гений Франции обуздал Россию, как человек обуздывает лошадь»[8].
В письмах об образовании к министру народного просвещения графу А.К. Разумовскому де Местр последовательно проводил мысль об опасности «преждевременного» для русских увлечения современной философией и советовал осуществить коррекцию учебных программ в привилегированных заведениях для молодежи (в том числе – в Царскосельском лицее) в соответствии с «практической необходимостью». Вообще, он считал, что русские еще «не созрели для наук», «к науке не летят, к ней ползут», «наука явится сама с помощью средств непредвиденных, когда настанет время», а пока Александру нужны лишь «люди смелые и благородные», способные оказать достойное сопротивление европейской революционной «волне».
Парадокс, но именно иностранец, савойский подданный, используя официальный и неофициальный каналы влияния, выступил одним из первых в России идеологов «культурного и политического карантина» по отношению к Европе и Франции, охваченной духом революции, то есть оказался в одном ряду с А.С. Шишковым и Ф.В. Ростопчиным. Вот так состоялось «вступление» графа Жозефа де Местра в российскую политику.
Что же касается влияния де Местра на становление русского консерватизма, оно было заметным, однако в полной мере оценить его степень, исключительность и широту довольно сложно. В исторической науке и в политической теории эта проблема решается по-разному. Критерии различны. Для профессионального историка одного сходства логических тенденций в текстах двух авторов недостаточно, нужны доказательства: ссылки, цитаты, очевидные лексические и терминологические заимствования, автокомментарии, дневниковые записи, свидетельства современников.
Руководствуясь критериями исторической дисциплины, к числу прямых последователей де Местра в России с уверенностью можно отнести представителей самых разных политических направлений, не одних только консерваторов: П.Я. Чаадаева, декабристов М.Лунина и М.Орлова, Ф.И. Тютчева, братьев А., С. и Н. Тургеневых, Ф.М.Достоевского, Л.Н.Толстого. (Анализу идей и лексем из наследия Жозефа де Местра в творчестве русских писателей и публицистов посвящена статья известной переводчицы и исследователя В.А. Мильчиной[9].)
В политической философии обязательные для исторической реконструкции критерии нередко «опускаются», если взятые за основу тексты предоставляют достаточно материала для сравнения. Для утверждения о влиянии идеи в таком случае имеет значение общее направление мысли, сходство логических построений, современность и очередность появления произведений. При таком подходе Михаил Никифорович Катков, например, даже при недостаточном количестве ссылок на произведения де Местра может рассматриваться в качестве его последователя. Его публицистике был присущ тот же антиреволюционный настрой и недоверие к попыткам переустройства общества на основе отвлеченных моделей и схем; ему была так же дорога монархия – начало, объединяющее государство и народ.
На основании структурно-логического анализа ряд последователей де Местра дополняют и славянофилы. И не удивительно: некоторым фрагментам из «Санкт-Петербургских вечеров» и «Четырех глав о России», где де Местр призывает русских современников вернуться к бытовой старине, созидать и беречь собственную традицию, не зная источника, можно было бы приписать славянофильское авторство. Достаточно взять для сравнения работу Алексея Хомякова «О старом и новом», где автор говорит о том, что «старина русская была сокровище неисчерпаемое всякой правды и всякого добра», и это сходство будет очевидным. Направление, заданное де Местром, без труда угадывается и в рассуждениях Ивана Киреевского о западной рассудочности, которая несла в себе «семя реформации» и «поставила Церковь перед судом разума» (в работе «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению в России»).
Именно де Местр ввел в консервативный обиход мысль о том, что реформация была «колыбелью» революции в Европе. Но подобным же образом идея Константина Аксакова о том, что «русский народ есть народ неполитический» («О внутреннем состоянии России»), также кажется развитием деместровых заключений об особенностях русского национального характера.
Невозможно не упомянуть и о Константине Леонтьеве. При всей оригинальности его теоретического наследия, исходная посылка его мысли – неприятие либерального нивелирующего «прогресса» и «вторичного смесительного упрощения» перед всеобщим концом – восходит к тому же «источнику», утверждавшему примерно за полвека до Леонтьева, что государства достигают расцвета лишь при условии сохранения собственной культурной традиции в национальных границах, и открыто смеявшемуся над «всечеловеком».
Вот почему список возможных последователей де Местра в России меняется в зависимости от характера дисциплины. Историк констатирует факт, специалист в области политической философии – сферу, или круг, влияния идеи. Имеет значение и то, прямым или негативным было это влияние и какое логическое «превращение» претерпела идея при перемещении из одного контекста в другой. Так, полемика с Жозефом де Местром, по-видимому, имела следствием и «кристаллизацию» взглядов его оппонентов в русском консервативном лагере – автора теории «официальной народности» Сергея Уварова и приверженца консервативного реформизма и христианского просвещения Александра Стурдзы.
Конечно, надо иметь в виду, что случаи исключительного влияния не так уж часты. Де Местра в России читали и ценили, но все же некоторые характерные особенности его логических построений присущи всему консервативному направлению. Пример? – Знаменитая триада С.С. Уварова: «Самодержавие. Православие. Народность», таинственно напоминающая подобную триаду де Местра: «Монархия. Католицизм. Нация». Однако нельзя упускать из поля зрения и немецких романтиков с подобным ценностным рядом. Граф С.С. Уваров – талантливый компилятор – читал их не меньше, чем Жозефа де Местра, с которым его связывала переписка. Андрей Зорин, вообще, полагает, что «в кругу источников уваровской доктрины <…> политическое учение немецких романтиков играет ведущую роль»[10] и отводит «первенство» Фридриху Шлегелю с его триадой: «Общность происхождения («раса»). Обычай. Язык».
И, все же, если говорить о том, что из комплекса идей Жозефа де Местра оказалось в России востребовано в наибольшей степени и кем, можно выделить несколько групп. Для представителей «государственно-охранительного» направления он – авторитет почти во всем, кроме его католической доктрины. Приверженность монархии и последовательный легитимизм; опора на опыт, обычай, здравый смысл в противовес рационалистическому моделированию либералов; неприятие революционных «изломов» и ставка на эволюционный путь развития; напоминание о силе «неписьменных конституций» и о христианских основаниях политики; и одновременно – о праве власти на применение силы в границах закона и общественного мнения, – всё это очень близко русскому монархическому лагерю (от Н.М. Карамзина – до Л.А. Тихомирова).
Группа сторонников консервативной политики в сфере народного просвещения (от С.С. Уварова до Д.А. Толстого и К.П. Победоносцева) вполне могла почерпнуть у де Местра аргументы в пользу ужесточения цензуры, ограничения права университетской автономии, приспособления обучения и воспитания к «практическим задачам государства», соблюдения принципа сословности в этой сфере. «Письма к графу Разумовскому» и «Четыре главы о России» по существу были готовым проектом «контр-реформ» в области образования.
Отдельно стоит упомянуть об А. Стурдзе, поскольку охранительный импульс не оставил и его равнодушным. В качестве советника Александра I Стурдза удачно «претворил» надежду де Местра на урегулирование проблем европейской политики «под эгидой Рима» в концепцию «Священного Союза», только на «общехристианской основе» и с одной поправкой: этот «орган» задумывался как инструмент международного «посредничества» между государями и народами для предотвращения крайностей бесконтрольной свободы и авторитарного произвола.
Русские «почвенники» (славянофилы), прямо или опосредованно, были более восприимчивы к идее «естественного, или органичного, развития», которая, между прочим, обусловила критику де Местром крайних проявлений государственного «дирижизма» в России как в отношении внезапных перемен политического курса, так и в отношении практики «военных поселений» в период аракчеевского правления.
Первым русским консерваторам национального направления и приверженцам «культурного консерватизма» (от А.С. Шишкова и публицистов николаевского времени – М.Н. Погодина, Ф.И. Тютчева – до К.Н. Леонтьева) должны были импонировать идеи де Местра о творческой созидательной силе национальной традиции, национального духа и словесности. Правда, в случае Александра Шишкова правильней было бы говорить о сходстве взглядов, чем о непосредственном влиянии Ж. де Местра. «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка», пронизанные убеждением о недопустимости подражания западным образцам, появились в 1803 г.[11]. Де Местр еще не успел тогда приобрести достаточного «веса» в русском обществе. Но близость его и Шишкова позиций очевидна, поскольку в концепции Ж. де Местра язык является «агентом изменений» и не только улавливает и фиксирует «токи» общественного сознания, но и оказывает воздействие на культурную и политическую среду. Французский язык в просветительской «огранке» стал «проводником» революционных идей в пределах всей Европы. Эта тема получила развитие в «Рассуждениях о Франции», опередивших работу А.С. Шишкова на шесть лет.
А вот сторонники консервативного реформизма посматривали на де Местра с опаской. Для них он – интеллектуальный провокатор, пишущий порой «самые дикие и обскурантные вещи». «Водоразделом» в этом случае послужило отношение к человеку и степени его политической свободы. Тот, кто для Стурдзы является «возлюбленным созданием Божиим» с неотъемлемым даром свободы – «печатью образа Божия», в глазах де Местра подвержен неискоренимой «порче в результате грехопадения» и потому больше всего нуждается в том, чтобы «быть хорошо управляемым». Стурдза сознательно шел на «разрыв» с де Местром, когда в «Обзорах» (1819 г.), предназначенных вниманию царя, призывал признать реформу «законным инструментом», отвечающим назначению христианского государства – содействовать благу подданных, и допускал возможность расширения общественной свободы по мере развития всесословного образования и христианского просвещения. Де Местр, как будто, не исключал возможности ограниченного прогресса в христианском государстве, однако, принимая во внимание общий контекст его произведений, эта перспектива была весьма отдаленной и смутной.
Итак, под непосредственным влиянием Жозефа де Местра, или же – консервативной «волны» с его участием, в России формировался целый «спектр» течений, объединенных неприятием западного просветительского универсализма и революции и поднявших «на щит» национальную традицию и национальную культуру.
– Можно ли сказать, что де Местр обрел в России вторую родину? Как он относился к «Священному Союзу» трех императоров?
– Этого не случилось. За период четырнадцатилетнего пребывания в Петербурге де Местр привык к России и даже хотел остаться здесь, однако, навлек на себя опалу причастностью к тайным обращениям в католицизм, «волной» прокатившимся по русскому высшему обществу. Проводник идеи традиционного развития, он, тем не менее, не оставлял и надежд на возвращение «схизматиков»-русских к «римской колыбели». Не видя в том существенного противоречия, он рассматривал свое содействие ордену иезуитов в качестве «неофициальной миссии», которую ему, к слову сказать, никто не поручал.
Первое время положение его в столице было незавидным. Его жена и дочери остались в Европе. Не имевший ни своего экипажа, ни приличной шубы, он вызывал лишь усмешки лакеев и не имел ни малейшего представления о том, как прожить в городе с баснословно высоким уровнем цен. Но понемногу круг его знакомых расширился и объединял людей довольно разных. Ему был оказан радушный прием в салоне Варвары Головиной (прототипа Анны Павловны Шерер в романе Льва Толстого «Война и мир»), пользовавшимся славой «католического штаба». У адмирала Павла Чичагова, до войны – большого поклонника Наполеона, де Местр «царил по праву победителя». В домах представителей «старой партии» – сенатора В.С. Тамары, П.А. Толстого и у Строгановых – с ним иногда пытались спорить, однако, по замечанию современника, «в интеллектуальном отношении посредственно». Де Местр свел знакомство и с православным семейством греко-молдавского происхождения А.С. Стурдзы. По наблюдениям последнего, «город и двор были влюблены в де Местра».
Тем не менее, чувства де Местра к России были двоякими. Конечно, он не мог не желать победы Александру в его «поединке» с Наполеоном. Его родной брат Ксавье состоял на службе в русской армии, сначала на Кавказе, а затем при штабе Багратиона, был награжден орденом Св. Владимира и получил чин генерал-майора. Его сын Родольф служил в составе корпуса кавалергардов и был участником всех крупных сражений от Бородина до Парижа. Но в отличие от них Жозеф де Местр так и не «сроднился» с Россией. Его письма пронизаны иронией, подчас весьма едкой, а работа «О нравах и религии русских» содержит набор анекдотов и весьма сомнительных историй, выдаваемых за «подлинные свидетельства» о неприглядных сторонах русской жизни. Колкие комментарии в личной корреспонденции оказали де Местру не лучшую услугу. Его письма были перехвачены английской стороной и направлены в Петербург с нелицеприятным отзывом об авторе.
После возвращения из Парижа Александр I был немедленно извещен о том, что в его отсутствие «передовой отряд» иезуитов и их старый друг и недавний личный секретарь Государя месье де Местр посодействовали переходам в католицизм «прекрасных представительниц» высшего общества. Среди «обращенных» ими оказались жена петербургского военного губернатора С. Свечина, княгиня А. Голицына, М. Нарышкина. Наибольшее возмущение вызвало то, что в том же направлении следовал и молодой племянник министра духовных дел и просвещения князя Голицына, впрочем, оставшийся в Православной Церкви под влиянием бесед со святителем Филаретом (Дроздовым).
Александр тут же назначил де Местру личную аудиенцию и во время этой беседы, по словам гостя, у Государя «огонь шел из ноздрей». Де Местр попытался убедить царя в своей непричастности к обращениям, но тот ему не поверил. Де Местр же принял любезность Александра за готовность простить и так и не узнал о том, что причиной его официального отозвания по инициативе Сардинского дома послужили не «происки его давних противников», а личное настояние русского Императора. Лишь благодаря участию в этом деле посла России при сардинском дворе князя П.Б. Козловского, симпатизировавшего католикам, срок пребывания де Местра в Петербурге был продлен до мая 1817 г.
Но самым большим «ударом» для де Местра оказался «Священный Союз». Сама идея христианского объединения на «надконфессиональной» основе была в глазах де Местра свидетельством победы «тлетворного духа философизма и иллюминизма XVIII века», породившего революцию. Авторитет католической церкви как «фундамента всей европейской политики» так и не был восстановлен, а дань уважения христианству со стороны участников «конвенции» превратилась, по его мнению, в пустую «проформу», «условность». «Она составлена ни в греческом, ни в католическом, ни в протестантском духе; в ней совершенно особый дух, который я изучаю тридцать лет», – писал де Местр в Сардинию. Более того, он прямо говорил о том, что иллюминаты были «вдохновителями Парижской конвенции» [12].
Что касается отношения к странам-участницам Союза, сначала наибольшие опасения у де Местра вызывала Австрия. В депешах, направленных в июне-июле 1814 г. сардинскому королю, де Местр рекомендовал своему монарху поддержать и возглавить начавшееся движение за объединение Италии ради целостности ее границ. Он допускал даже привлечение на службу революционно настроенных людей, лишь бы это были итальянцы.
Затем де Местр был буквально обескуражен тем, что по условиям Парижского договора Франция (объект его симпатий) восстанавливалась в границах 1792 г. и теряла почти все территориальные приобретения, кроме нескольких местностей, включая… его родной Шамбери. Это поставило под сомнение и надежду на компенсацию потерянного в ходе революции недвижимого имущества, и даже подданство сардинским монархам, которым де Местр служил всю жизнь. К счастью для Жозефа де Местра, «Сто дней» Наполеона заставили участников коалиции создать «буферную зону» против Франции, и Сардинии удалось вернуть Пьемонт, но де Местру было уже понятно, каков был на практике легитимизм победителей Наполеона.
Благо, он не знал о колебаниях Александра при выборе кандидата на французский трон и о том, что Талейрану удалось отстоять традиционную династию с помощью аргумента: «Регентство или Бернадот – интрига. Только Бурбоны – принцип». Де Местр не мог смириться ни с созданной по инициативе Александра I конституционной комиссией, ни с тем, что Людовик XVIII был вынужден еще в 1814 г. утвердить конституционную хартию. Все это определило переход Жозефа де Местра во фланг «правой» оппозиции.
«Главным виновником» злоключений периода реставрации он считал царя, «одурманенного идеей трансцендентного христианства», «восстановившего Людовика на троне Бонапарте» и «узаконившего своей рукой все преступления периода узурпации и атеизма». Не случайно в предисловии к «Опыту о производящем начале политических конституций» де Местр заметил: «Наполеон избежал осуждения, а Александр – похвалы»[13].
«Священный Союз» послужил основной причиной появления на свет самой непримиримой в политическом отношении книги Жозефа де Местра «О Папе». К. Мангейм с большим основанием говорит о том, что создание консервативных утопий может служить своеобразным утешением для «ультраправых» в тех случаях, когда они лишены возможности оказывать влияние на действительное положение дел в политике. Именно это случилось с де Местром. В его книге, по сути, была предложена идеализированная модель средневековой Европы под «суверенной властью римского епископа», однако в его дневниках и корреспонденции прослеживалось полное понимание того, что ни «прекрасного средневековья», ни даже предреволюционной Европы уже не вернуть. «Господа, земля дрожит, а вы хотите строить», – говорил де Местр и на совете министров у себя на родине за несколько месяцев до Пьемонтской революции.
– Если бы де Местр не приобрел такого влияния при Александре I, можно ли предположить, что на российский консерватизм большее влияние оказал бы Эдмунд Бёрк или Адам Мюллер?
– Вопрос заключается в том, что выбрал бы русский консервативный лагерь в условиях утвердившейся модели общественно-государственных отношений, что было ему более «созвучно»?
Русское высшее общество в период формирования в России консервативного течения было в значительной мере франкоязычным. Поэтому шансы на успех были бы и у Л. де Бональда, и у Ф.-Р. де Шатобриана. С 20-х – 30-х годов XIX в., когда французское влияние ослабело, разделение по предпочтениям, думаю, было бы неизбежно.
«Государственно-охранительное», да и «почвенное» направления, скорее, отдали бы предпочтение немецкому консерватизму, и не только Адаму Мюллеру как противнику «революционных химер», но и Ф. Шеллингу, и немецким романтикам –А.В. и Ф. Шлегелям с их идеалом «прекрасного средневекового прошлого», а позднее – и «твердым» прусским консерваторам – братьям Э.Л. и Л. фон Герлахам. Это не означало бы слепого копирования, но идея развития с опорой на традицию и система критики либерального рационализма были бы восприняты и адаптированы русской стороной.
Относительно небольшой круг сторонников консервативного реформизма и легализма в политике (А.С. Стурдза, Б.Н. Чичерин, идеологи и практики «Великой реформы»), вероятно, открыли бы для себя Э. Бёрка с его верой в силу закона, пиететом перед «исторической конституцией» народа, чувством меры и умеренностью в политике, допускающей «изменение во имя сохранения». Но для того, чтобы Бёрк (да и де Бональд) имел в России широкое признание, было необходимо одно условие – достаточная независимость гражданской сферы, «укорененность» сословных прав и общественных институтов. Однако этому препятствовала система крепостного права и «вертикаль» петровского регулярного государства.
– Можно ли Федора Тютчева или Петра Чаадаева назвать последователями де Местра? Почему популярность де Местра начала резко уменьшаться с конца 1820-х?
– Оба были его усердными читателями. Незаконченное произведение Федора Тютчева «Россия и Запад», замысел которого возник под впечатлением революционных событий 1848–1849 гг., является продолжением предпринятой де Местром попытки анализа «истоков» европейской революции в контексте новых социальных и культурных явлений начиная с XVI века. «Индивидуализм», ослабление «авторитета» духовного и светского – это темы, перешедшие на страницы политического трактата Тютчева из трудов графа Жозефа де Местра.
Кстати, на основании общего направления мысли, к числу последователей де Местра можно отнести и Владимира Соловьева, который вслед за Ф.И. Тютчевым развивал идею соединения христианских церквей. Но, если Тютчев, дословно воспроизводя мысль де Местра о том, что «нация является инструментом в руках Провидения», все же, заменил «способный привести христиан к единству» католицизм – Православием, Соловьев долгое время был гораздо ближе к «перовоисточнику»…
«Философические письма» Петра Чаадаева, безусловно, навеяны произведениями и письмами де Местра и претендуют на концептуальное завершение его идей. В некоторых частях сходство поразительно, до текстуальных совпадений. Центральной для Чаадаева является тема неопределенности исторического пути России, буквально «угодившей в разлом» между цивилизациями Запада и Востока. Но до него именно Ж. де Местр настойчиво прививал своим читателям мысль о том, что русским только предстоит еще «угадать свою партию национальной карьеры», и любил повторять: «Это не Европа, или, по крайней мере, это азиатская раса, оказавшаяся в Европе»[14].
И, все-таки, Чаадаев не был до конца последовательным «учеником». По сравнению с тем, как де Местр на страницах «Санкт-Петербургских вечеров» защищал нашу древность и права наследственного «родового гнезда»[15] в противовес вкусам тех, для кого «идеи меняются как ленты, мнения, как фасоны жилетов»[16], заключения Чаадаева кажутся пессимистичным «приговором» русской культуре: «Мы никогда не принадлежали ни к одной из известных семей человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку и не имели традиций ни того, ни другого. Мы стояли как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространялось»[17]. «Века и поколения протекли для нас бесплодно <…> одинокие в мире, мы миру ничего не дали и ничего у мира не взяли». «Мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь»[18].
Не думаю, что Чаадаев заслужил бы поощрение де Местра, если бы имел возможность изложить ему свой «символ веры» так, как в письме к А.И. Тургеневу (1835 г.): «Вы, между прочим, были неправы, когда определили меня как истинного католика»; «…моя религия не совпадает с религией богословов, <…> пожалуй, что это не религия народов. Но я вам скажу, что это та религия, которая скрыта в умах, а не та, которая у всех на языке, что это религия вещей, а не религия форм <…> которая станет в грядущем последней и окончательной формой поклонения и всей жизнью человечества»[19]. Здесь явно прослеживается влияние «веры философов», обличению которой де Местр посвятил в свое время не один десяток страниц. И, всё же, Чаадаев был настоящим поклонником творчества де Местра, «русским де Местром № 1».
С 20-х годов XIX в. популярность Жозефа де Местра, действительно, понемногу пошла на спад. После его отставки в официальных хрониках Петербурга его имя было предано забвению, хотя идеи, по-прежнему, имели хождение. Ближе к середине века, по мере нарастания реформистской «волны» менялось и отношение к нему читающей публики. Всё то, что интриговало и завораживало в его произведениях на рубеже веков (внимание к теме насилия и несправедливости в мире, трагические парадоксы и жесткие максимы), подвергалось критической переоценке. Для христианского понимания (вне зависимости от политических предпочтений), как и для либерального гуманизма, вечные силлогизмы и провокации месье де Местра («война божественна»[20]; «исполнитель правосудия» – «ужас и связь человеческих обществ»[21]) звучали весьма сомнительно.
Новое «открытие» ожидало де Местра после революции 1917 года. Интерес вызывали не только его «прогнозы» о том, что Россия, возможно, станет «резервуаром» для европейской революции, но и сам подход – поиск религиозной причины революции и расходящаяся с православным учением о благодатном преображении во Христе, или обожении, идея де Местра о «соучастности» каждого конкретного человека в первородном и общенациональлном грехе. Эта «сюжетная линия» обратила на де Местра в 1920 г. внимание историка и философа Льва Карсавина, посвятившего ему отдельную статью[22].
Николай Бердяев обращался к де Местру в работах «Философия неравенства» (1918 г.) и «Новое Средневековье» (1921 г.) и оставил о нем отзыв как о глубоком мыслителе религиозно-мистического направления[23].
Петр Струве в «Пророчествах о русской революции»[24], отдавая должное социологическому анализу событий и интуиции Ж. де Местра, цитировал фрагменты из «Четырех глав о России», где тот предсказывал появление «университетского Пугачева» и «пожар, который может поглотить Россию».
…Мне не хотелось бы возлагать на де Местра полную ответственность за то, что в русском консерватизме позиции реформистского «крыла» оказались слабее, чем авторитарно-охранительного направления. Исследование логических связей и каналов влияния идей, на мой взгляд, позволяет избежать обеих крайностей – забвения и «апологии».
[1] Этому есть прямое подтверждение – письмо к маркизу Коста де Борегарду, где де Местр пишет о том впечатлении, которое произвела на него книга Бёрка: «Прочли ли Вы Коллона, Мунье и восхитительного Бёрка? <…> Что до меня, я изумлен и не мог бы выразить Вам, насколько он укрепил мои антидемократические и антигалликанские представления» // Oeuvres completes de Joseph de Maistre. Nouvelle edition, contenant ses Oeuvres posthumes et toute sa Correspondence inedites. T. IX. Lyon, 1884. P. 11.
[2] Манхейм К. Консервативная мысль // Он же. Диагноз нашего времени. М., 1994.
[3] Цит. по: Степанов М. (Шебунин А.Н.), Вермаль Ф. Жозеф де Местр в России // Литературное наследство. Русская культура и Франция. I. Т. 29–30. М., 1937. С. 608.
[4] Stourdza A. de. Le comte de Maistre // Oeuvres posthumes religieuses, historiques, philosophique et litteraires d’Alexandre de Stourdza. Souvenir et portraits. Paris, 1859. P. 171.
[5] Там же. P. 173.
[6] Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. Л.: «Светоч», б. г. С. 11.
[7] Maistre J. de. Quatres chapitres inedites sur la Russie. Paris, 1859, p. 25 -26.
[8] Граф Жозеф де Местр. Письма из Петербурга в Сардинию: 1803 – 1817 / Составление, перевод и предисловие Д.В. Соловьева. СПб., 1995. C. 161.
[9] Miltchyna V. Joseph de Maistre in Russia: A Look at the Reception of his Work // Joseph de Maistre’s Life, Thought and Influence. Selected Studies / Edited by Richard A. Lebrun. McGill-Queen’s University Press. 2001.
[10] Зорин А.Л. Меморандум С.С. Уварова 1832 года и возникновение доктрины «Православие – Самодержавие – Народность» // Он же. Кормя двуглавого орла: Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2004. С. 352.
[11] Об этом см.: Против течения: Исторические портреты русских консерваторов первой трети XIX столетия / Отв. ред. А.Ю. Минаков. Воронеж: Воронежский государственный университет, 2005.
[12] Местр Ж. де. Письма в Сардинию // «Русский архив», 1912, № 2. С. 183.
[13] Maistre J. de. Des constitutions politiques et des autres institutions humaines / Edition critique avec une introduction et des notes par Robert Triomphe. Strasbourg, 1959. P. 11.
[14] Местр Ж. де. Письма в Сардинию // «Русский архив», 1912, № 2. С. 224.
[15] Местр Ж. де. Санкт-Петербургские вечера. СПб., 1998. С. 606 – 607.
[16] Граф Жозеф де Местр. Письма из Петербурга в Сардинию. 1803 – 1817… . СПб., 1995. С. 274.
[17] Чаадаев П.Я. Философические письма. // Он же. Полное собрание сочинений и избранные письма. М., 1991. Т. I. С. 323.
[18] Там же. С. 330.
[19] Чаадаев П.Я. – А.И. Тургеневу (октябрь-ноябрь 1841 г.) // Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. М., 1991. Т. II. С. 100.
[20] Местр Ж. де. Санкт-Петербургские вечера… . С. 374.
[21] Там же. С. 32.
[22] См.: Хоружий С.С. Карсавин и де Местр // «Вопросы философии», 1989, № 3.
[23] См. также: Бердяев Н.А. Жозеф де Местр и масонство // «Путь». Париж, 1926, № 4.
[24] Струве П.Б. Пророчества о русской революции // Он же. Дух и слово. Статьи о русской и западно-европейской литературе. Paris, 1981.
