РI: Эта статья была написана в мае 2010 года и опубликована в выпущенном под редакцией А.И. Резниченко сборнике, посвященном издательству «Мусагет». Для автора данного текста сам он представляет собой ценность отнюдь не как исследование эпохи русского символизма – на лавры в историографии этого художественного течения он не претендует. Что имеет значение, так это указание на особый – очень и очень короткий – период жизни и творчества, наверное, всех отмеченных «перстом Божиим» русских людей. Андрей Белый называл такой период временем «вторых зорь». Мы называем его в этом тексте «вторым соловьевством»: это поразительная эпоха, когда неожиданно возникает ощущение, что все мистические надежды молодости возвращаются вновь, более того, как будто приходит понимание, по какой причине они в свое время обернулись тоской и разочарованием. И что теперь твердая почва под ногами обнаружена и движение в будущее окажется ничем не омрачено. Разумеется, и эти «вторые зори» отгорают, как и первые, но все же они действительно задают основу нормального «взрослого» существования для тех, кто не настроен исключительно на «ностальгию» о прошедшей молодости.
***
Как известно, жизнь и творчество сообщества людей, которые представляли молодое поколение поэтов-символистов, были отмечены определенной цикличностью. Период первых мистических надежд, эсхатологических переживаний, «зорь» сменялся погружением в сине-лиловый сумрак эротических соблазнов и революционных чаяний, чтобы затем вновь возродиться в виде вторых «зорь», связанных с какими-то новыми мистическими переживаниями, но внутренне соотнесенных с событиями семилетней-восьмилетней давности.
Это второе мистическое озарение принесло с собой в том числе и осознание причин, почему те первые «зори» неожиданно погасли, почему все надежды юности так и не смогли реализоваться.
Первые «зори» 1901–1902 годов для Андрея Белого и круга его московских друзей, а также для петербуржца Александра Блока были связаны в первую очередь с переживанием особой близости, посвященности в мир творчества Вл. Соловьева. Основанием для этого переживания было тесное общение Бориса Бугаева и Александра Блока с братом Вл. Соловьева Михаилом, который после кончины философа в июле 1900 года оказался основным владельцем его наследия и составителем его первого собрания сочинений.
Михаил Сергеевич хранил некоторые неопубликованные при жизни рукописи своего брата и при этом проводил какую-то странную политику приобщения к ним круга своих молодых друзей: выдавая факт существования потаенных сочинений, но намеренно скрывая их содержание от юных «соловьевцев».
В «Воспоминаниях о Блоке» Андрей Белый писал о «соловьевском круге», «М.С. здесь высказывал планы свои о порядке издания произведений покойного брата; и приносил материалы рукописи, испещренные заметками на полях, особенно занимавшими нас: в них рукою Владимира Соловьева (измененной) набросаны были письма за подписью “S” и “Sophie”, появляясь повсюду в черновиках творений Владимира Соловьева; и оно имело вид переписки любовной; а мы задавались вопросом: общение Владимира Соловьева с “Sophie” медиумическое общенье с реальною женщиной или роман: непонятности духовного мира, из высей которого открывалась София философу?»[1]. Так в стенах квартиры М.С. Соловьева в доме на углу Арбата и Денежного переулка рождалось «соловьевство» как «жизненный путь», призванный «осветить женственное начало Божественности, найти Человечество, как Ипостась лика Божия»[2].
«Соловьевство» растворилось в сумерках последующих лет, на смену «зорям» пришли описанные Блоком в статье «О современном состоянии русского символизма» «сине-лиловые миры», которые населяли болотные уродцы и порочные Незнакомки. Но безрадостным, мутным и опустошенным остался период 1905-1908 годов для Белого и Сергея Соловьева, выступивших против изменившего соловьевским идеалам автора «Нечаянной радости». Демонстративная верность Соловьеву не спасала ни от хаоса в личной жизни, ни от очень заметных творческих неудач, самой очевидной из которых стала для самого Белого, как он сам выражался, «порча» 4-ой симфонии, которая в окончательной редакции под заглавием «Кубок метелей» вышла одновременно и крайне растянутой, и безмерно однообразной.
Между тем, именно в «Кубке метелей» Белый решил, видимо, выразить свою окончательную позицию по основному вопросу «соловьевства»: что есть «вечно-женственное» начало и что представляет собой та самая «любовь», о потаенном «смысле» которой некогда писал выдающийся русский философ. В мемуарном очерке о Вл. Соловьеве, который создавался Белым одновременно с окончательной редакцией «Кубка метелей» и вышел в свет в декабре 1907 года в газете «Русское слово», поэт повествовал, в частности, о знаменитом путешествии Вл. Соловьева в Египет, где его «посетило видение, пронизанное «лазурью золотистой»». «И из египетских пустынь, – писал Белый, – родилась его гностическая теософия – учение о вечно женственном начале божества. Муза его стала нормой его теории, но и нормой жизни. Можно сказать, что стремление к заре превратил Соловьев в долг, и раскрытию этого долга посвящены восемь томов его сочинений <…>»[3].
По выходу «Кубка метелей» окончательно расстроились отношения Белого с Блоком, которому 4-ая симфония категорически не понравилась ни по форме, ни по содержанию (автор «Снежной маски» усмотрел в 4-ой симфонии «неуловимо хамские выходки» против себя)[4]. 1908 стал годом окончательного разочарования Андрея Белого во всех надеждах и мечтах юности. Как писал сам Белый в третьей части своей мемуарной трилогии «Между двух революций»: «<…> c 1901 года и до конца 1908-го линия жизни – падение; c 1909-го и до 1915-го – подъем; девятьсот восьмой – мертвый год: ни туда, ни сюда»[5]. Старые «зори» в тот года окончательно потухли, новые еще не зажглись.
Между тем, в новом 1909 году «зори» засветили вновь: время и мир неожиданно и очень быстро начали меняться в лучшую сторону. Внешних позитивных обстоятельств для Белого было, пожалуй, три, каждое из них само по себе мало что объясняло, но в совокупности они определяли более светлый фон жизни и давали основание новым чаяниям и надеждам, причем оказывалось, что и старые мечты отнюдь не были полностью бессмысленны.
Первое из этих обстоятельств касалось личной жизни – Белый познакомился и впоследствии вступил в гражданский брак с художницей Асей Тургеневой: впервые в жизни он обрел если не счастье, то хотя бы веру в его возможность.
Второе – было связано с образованием издательства «Мусагет» во главе с другом писателя, философом и критиком Эмилем Метнером. Метнер заставил поклонника Вл. Соловьева немного отойти от «хаоса» славянской мечтательности и мистической беспочвенности и поверить свое символическое миросозерцание строгой кантианской критике.
Наконец, последним и самым важным событием 1909 года стало сближение Белого с его литературным противником последних лет Вячеславом Ивановым и через него – с теософом и визионеркой Анной Минцловой. Минцлова очень сочувственно отнеслась к возникновению издательства «Мусагет», надеясь, что на его основе возникнет некий мистический кружок ведущих представителей младосимволизма: Белого, Блока и Вячеслава Иванова, который явится прообразом единства мистических сил Европы в противостоянии «восточному оккультизму», тому самому, которого некогда опасался и который предрекал Владимир Соловьев.
В берлинской редакции «Начала века» автор «Петербурга» подробно рассказывал о мистических теориях Минцловой по поводу угрозы со стороны «восточных оккультистов», «демонистов, под видом торговцев живущих в Москве и образующих какую-то секту, зависящую в свою очередь от магических действий китайских монголов»[6] Как отмечает современный исследователь, эти рассуждения прямо перекликались с «мыслями Владимира Соловьева о “панмонголизме”»[7]. Прямо или косвенно, но новые мистические переживания 1909 года должны были казаться Белому воскрешением старых «зорь» первого соловьевства: но при более «трезвом» понимании, по какой причине духовный взлет начала века завершился погружением в мутные топи времен первой русской революции.
Окрыленный новыми переживаниями Белый в сентябре 1910 года обращается с примирительным письмом к Блоку, в поэтическом цикле которого «На поле Куликовом» он обнаруживает те же самые мотивы обороны России перед грозной «восточной опасностью», «нависания мглы и угрозы востока (татарства) и чувство необходимости вооружаться для боя с оккультным врагом», которые увлекли и его самого и которые вывели его из творческого и жизненного кризиса. Позднее в марте 1911 года Белый написал Блоку из Каира, реагируя на очередное осложнение российско-китайских отношений, взволновавшее его корреспондента: «Да, слышу, знаю – о Востоке. Знаю и то, откуда идет чума. Знаю и то, что как-то во все это мы замешаны судьбами. Скажу дальше больше: знаю, кто сорвал наши зори 1900–1901 года. <…> В это время мы ненавидели, любя, друг друга: Ты винил меня, я – Тебя. Мы одинаково виноваты, или одинаково невиноваты, ибо леший, водивший нас, оказался… японским шпионом. Штука попросту разрешилась. И то, что мутило наши души, теперь оно начинает грохотать на востоке: скорей бы… “Куликово поле”, милый – то “Куликово поле”, которое показало мне, что и Ты… Ты знаешь».[8]
Блок, по видимому, под влиянием Вячеслава Иванова в те же годы также испытывает какой-то психологический перелом, очень заметный по его статье «О современном состоянии русского символизма», которая вышла в свет в журнале «Аполлон», в № 8 за 1910 год. Блок, и до этого времени весьма амбивалентно относившийся к событиям первой русской революции (что наиболее заметно по драме 1906 года «Король на площади»), в статье 1910 года оценил «революцию» в качестве эпизода истории поколения символистов, как «одно из проявлений помрачения золота и торжества лилового сумрака, <…> тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах». Эротические грезы времен «Незнакомки» и «Снежной маски» представали теперь для Блока тем же самым обмороком духовного «соловьевства», что и революционная стихия, совлекшая русский народ с правильного пути: «Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России. Как перед народной душой стал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами». Н.А. Богомолов, исследуя источники блоковской статьи, предполагает, что ее пафос был, возможно, также инспирирован мистической проповедью Минцловой, о которой поэт мог знать через Вячеслава Иванова. «Тайный смысл» статьи, как предполагает Богомолов, «мог быть понят лишь немногими, истинными посвященными, среди которых были, конечно, Иванов, Минцлова, Белый, а возможно – и некоторые другие (прежде всего члены “Мусагета”, понимаемого не просто как издательство, но как ядро мистического сообщества, готовившегося Минцловой к постижению тайн эзотерического розенкрейцерства)».[9]. Белый, кстати, не только восторженно принял пафос блоковской статьи, но впоследствии уже после таинственного исчезновения оккультистки, в письме от ноября 1911 года связал новый круг мистического сближения московских символистов между собой и с Блоком с реализацией тех самых ожиданий и чаяний, что некогда, в начале века положили начало «соловьевству»: «То, что началось вокруг круглого стола соловьевской квартиры, продолжается и за круглым столом «Мусагета», как продолжается оно и в Бобровке Рачинского, как продолжалось оно с Минцловой: все это – одно»[10].
Минцлова являлась давней поклонницей Вл. Соловьева и она, скорее всего, вполне искренне считала, что его молодые последователи были совлечены с истинного пути, завещанного философом, какой-то внешней, злой силой. Все эти «лазоревые зори» погасли не случайно – символисты и Россия, душу которой, как предполагал Блок, и выражали в своем искусстве представители этого художественного направления, попали под целенаправленное оккультное воздействие предрекаемого Вл. Соловьевым «врага с Востока». Произошло оккультное помрачение прежней волевой устремленности к свету, Добру и Красоте в творчестве символистов. И тот же самый «враг» посредством своих агентов, используя неограниченные финансовые возможности, внес «смуту» в народное сознание России, увлекши ее в провал духовного и политического опустошения.
Временная переоценка всех прежних «дум и вер» может быть названа исследователями «вторым соловьевством» в жизни и творчестве лидеров младосимволизма. Однако мы сталкиваемся здесь с одним любопытным обстоятельством, которое и требует нашего объяснения. У Блока 1910-1911 годы, очевидно, проходят под знаком возвращения к Соловьеву: статья «О современном состоянии русского символизма» пронизана либо скрытыми ассоциациями с «софийным» циклом соловьевских стихотворений, либо прямыми цитатами из них, в первую очередь из «Трех свиданий»: «В лазури Чьего-то лучезарного взора пребывает теург: этот взор, как меч, пронзает все миры: “моря и реки, и дальний лес, и выси снежных гор”, – и сквозь все миры доходит к нему вначале – лишь сиянием Чьей-то безмятежной улыбки»[11]. В той же статье Блок прямо называет Соловьева своим «учителем». В декабре 1910 года поэт произносит доклад памяти Вл. Соловьева «Рыцарь-монах», который уже в начале 1911 года выходит в свет в первом сборнике «О Владимире Соловьеве» издательства «Путь».
Кстати говоря, многие темы и сюжеты этого текста прямо перекликаются с мемуарным очерком о Соловьеве Андрея Белого, который появился тремя годами раньше. Блок подобно Белому противопоставляет искусственную репутацию философа в «профессорских» кругах и его неприличную славу среди петербуржцев, доносившуюся до столицы «в виде волны грязных лакейских сплетен и какой-то особой ненависти»[12].
Равно как и Белый, Блок подчеркивал, что теоретические заслуги Вл. Соловьева не идут ни в какое сравнение с его личным подвигом, смысл которого оказывается понятен только символистам. И, конечно, главным откровением подлинного Вл. Соловьева Блоком признавалась все та же самая шутливая поэма «Три свидания», которую поэт называет не иначе как «непреложным свидетельством». «Здесь описано, – читаем мы в «Рыцаре-монахе», – с хронологической и географической точностью “самое значительное из того, что случилось с Соловьевым в жизни”. Поэма, напечатанная в томике стихов, изданном со всем демократизмом современности, ничем не отличается, по существу, от надписей прошедших столетий; сначала по-латыни, потом – на национальных языках, они свидетельствуют торжественно и кратко обо всем, что было истинно ценного в жизни мира»[13].
Итак, в переживаниях Блока 1910-1911 годов Вл. Соловьев явно занимает центральное место, а его мистический опыт, отраженный в «Трех свиданиях», – согласно поэту, является отправной точкой и недосягаемой духовной вершиной для жизненного пути каждого из подлинных участников движения символистов. Несколько иную ситуацию мы обнаруживаем в жизни Андрея Белого: он демонстративно в период расхождения с Блоком отстаивал верность «соловьевству», однако с момента «вторых зорь», то есть примерно с начала 1909 года, интерес к Вл. Соловьеву у поэта не то чтобы исчезает окончательно, но как будто оказывается редуцирован до темы «панмонголизма» и «восточной опасности», столь ловко подхваченной и развитой Минцловой.
Белый, несмотря на собственное пожелание стать одним из авторов вышеупомянутого сборника издательства «Путь» «О Владимире Соловьеве» 1911 года, так и не подготовил для него статью (как сообщает в своем письме Белому издатель сборника М.К. Морозова, поэт собирался написать «что-то об антихристе»)[14]. Едва ли реальной причиной этого послужило пребывание Белого в Тунисе и опасение не успеть к сроку сдачи сборника в печать, как он сам сообщал об этом в ответном письме М.К. Морозовой от 6/19 февраля 1911 года из Радеса[15]. Тем более, что поэту предстояло путешествие в Египет, к тем самым освященным соловьевским пером местам, где автору «Трех свиданий» предстала во всем сиянии и небесном блеске «подруга вечная». И тем не менее, времени для создания текста у поэта в Радесе не нашлось. У него явно не обнаруживается никакого особого интереса и к соловьевским мероприятиям в Религиозно-философском обществе, посвященным десятилетию кончины философа, о которых ему рассказывал в письмах из Москвы С.М. Соловьев, племянник философа[16]. «Второе соловьевство» удивительным образом проходит для Андрея Белого без самого Соловьева.
Белый в эти годы вообще подозрительно мало говорит и пишет о Вл. Соловьеве – при том, что он постоянно вращается в кругу соловьевских тем и идей: весь период 1909–1912 как будто подталкивает его к новому обращению к жизни и творчеству поэта, о котором он ранее, судя по свидетельству Николая Валентинова в книге «Два года с символистами», собирался писать отдельную книгу. Он именно в это время сближается с членами Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева, тесно общается с философами Н. Бердяевым и С. Булгаковым, подолгу живет в Бобровке, в имении Г.А. Рачинского, преемника М.С. Соловьева по подготовке издания Собрания Сочинений покойного философа, наконец, он посещает Каир, оказываясь ровно в том самом месте, где, как писал Андрей Белый в уже цитировавшемся мемуарном очерке, родилась «гностическая теософия» Вл. Соловьева – «учение о вечно женственном начале божества».
И вот вопреки всему этому имя Вл. Соловьева почти не встречается как в книгах и статьях Белого за 1909-1911, так и в его письмах. Белый оставил о своем египетском путешествии очень много свидетельств и путевых очерков, начиная со статьи «Египет», опубликованной в трех номерах журнала «Современник» в 1912 году и кончая одним из последних разделов книги «Между двух революций». Кроме этого были две редакции недоопубликованных при жизни поэта «Путевых заметок», а также множество писем к родным, друзьям и знакомым. Только в письме Белого Э.К. Метнеру из Радеса от 31 января/12 февраля мне удалось обнаружить хоть какое-то, почти случайное соотнесение предстоящего паломничества в Каир с опытом автора «Трех свиданий». «Прохладный, вечерний вечерок… И опять тайна веков заглядывает в глаза, голос все тот же внушает: “Будь в Египте”. Там, у пирамид можно взглянуть в лицо ливийской пустыни – взглянуть на мир с вершины пирамиды… Милый, прошу Вас, дайте возможность мне совершить это паломничество… <…>»[17]. Удивительно, но сам Египет не пробуждает у Белого никаких непосредственных соловьевских ассоциаций, даже более того он предстает ему в явном контрасте с тем, что довелось увидеть Соловьеву в 1875–1876 годах.
Пребыванию Белого в Каире сопутствовало множество неприятных личных обстоятельств, которые, вне всякого сомнения, отвлекали его от любых эстетических и мистических переживаний: он крайне нуждался в средствах, деньги от издательства «Мусагет» поступали плохо и с явными задержками, на этом фоне, как можно предположить, начали осложняться отношения писателя с его спутницей, еще вполне безмятежные в Тунисе. И все же это не объясняет того, почему практически во всех свидетельствах о египетском путешествии Белый уделяет внимание множеству лиц, бывавших в Египте или же писавших о нем, но Соловьеву и соловьевскому мистическому опыту места ни в личной переписке, ни в одной из версий «Путевых очерков» не находится. Причина, видимо, кроется в самом восприятии Египта Белым, столь отличном от восприятия Соловьева.
Египет Вл. Соловьева и Египет Белого – противоположны друг другу: для Вл. Соловьева Египет – «заря» новой жизни, предвестие всеобщего воскресения и мистического возрождения. Об этом – и стихотворения «Нильская дельта», которое Белый все же один раз и вне всякого мистического контекста цитирует в египетском разделе книги «Между двух революций»[18], об этом же – и «Три свидания». Поэтическое описание последнего и полного явления Софии, «в пурпуре небесного блистанья», – это, помимо всякой мистики, прежде всего описание рассвета в холодной и мертвенной египетской пустыне. Рассвет приходит неожиданно для заблудшего и уснувшего путника и воспринимается почти как чудо, пучок света мгновенно освещает небо, пурпурный свет огненного диска сменяется золотистым блеском, а небо постепенно окрашивается лазурью. Всего этого не видит и не хочет видеть в Египте Андрей Белый, каирские переживания связаны для него исключительно с желто-карими, пепельно-матовыми закатами. «Закаты Египта неописуемы: – пишет он в очерке «Египет», – вернее, нет их вовсе. Круг блистательный солнца ввечеру изнеможет грустным и бледным золотом, вот, не краснея, тускнеет он мертвенно-бледным кругом, на котором протянется явственно пепельная, летящая тих фата: это въедается в солнце ливийская пыль, иссушая влажное золото; и вот уже иссушенное солнце зеленоватым тысячелетия папирусов пролежавшим цветком праздно, ненужно, печально зияет из пыли; и какая-то с неба зола бесшумно, безостановочно сыплется на дома, на поля, на деревья, на лица людские»[19].
Таких описаний в «Путевых очерках» Белого можно встретить немало, как немало и рассуждений, особенно частых в позднейших редакциях этой книги относительно зловещей мертвенности всей египетской культуры, о том, что та же самая мертвенность, бесконечно длящаяся, нескончаемая «смертная агония», настигла теперь и всю современную европейскую цивилизацию, а вместе с ней и влюбленную в эту цивилизацию Москву с ее передовым отрядом – издательством «Мусагет». Ту же «мертвенность» Белый теперь припоминает и в исчезнувшей Минцловой («А.Р. – мертвенела всегда»)[20], и, видимо, уже чувствует, подозревает в своей спутнице, чувства которой к нему оказываются подернуты тем же самым «египетским» изнеможением.
Но ведь Белый не мог, просто физически не мог, наблюдая каирские «закаты» и проникаясь сознанием гибельности, обреченности европейской культуры, не вспоминать строки «Трех свиданий». И, по всей видимости, он должен был прийти к заключению о том, что Соловьев роковым образом ошибся, приняв признаки бесконечного умирания за символ грядущего возрождения. А, скорее всего, мысль о какой-то изначальной двойственности мистического опыта Вл. Соловьева уже изначально присутствовала в нем во время всего его заграничного путешествия, только в Египте она нашла зримое подтверждение собственными впечатлениями.
И, может быть, косвенно разгадка египетского молчания о Вл. Соловьеве у Андрея Белого заключена во фразе, которую со слов одного его знакомого произносили феллахи при виде туристов, разглядывавших Сфинкса: «Нельзя безнаказанно глядеть в глаза божества». Египет для Белого – это не просто умирание, это еще и вырождение. Белый неоднократно повторяет и в статье «Египет» и поздних «Путевых очерках», что «гениальная мысль порождает чудачество, а чудачество вырождается в идиотство»[21]. Или как об этом сказано в «Африканском дневнике», второй, неопубликованной при жизни Белого части «Путевых очерков»: «гении порождают чудачества, а чудачество вырождается в идиотство: дикарь есть кретин утонченной, погибшей культуры; центральную Африку населяют кретины, но предки их гении, мудрецы и ученые: тот знаменитый ученый, который себе разрешил бы завыть на студентов для нужного опыта, мог бы, наверное, быть чудаком; при повторении опытов, мог бы он стать сумасшедшим; и, сев на карачки, с пронзительным воем последовать в страны “ньям-ньям”, учреждая культуру дикарства 20 века».[22] Непосредственно этот пассаж вроде бы относится к «безумному Ницше», но почему не предположить, что здесь был и скрытую аллюзию к обстоятельствам жизни Вл. Соловьева, которого в мемуарном очерке 1907 года Белый описывал как чудака, как «странного» для большинства современников человека.
«Второе соловьевство» прошло для Белого при парадоксальном отталкивании, дистанцировании от властителя дум своей молодости, поэт как будто смутно подозревал, что причина обрушения романтических надежд юности как то соотнесена с духовными ошибками его первого учителя. И до времени, до появления надежного духовного руководства он не был готов подвергнуть «соловьевство» более обстоятельному критическому переосмыслению. Такое время наступило в октябре 1912 года, когда Белый уже после вхождения в круг последователей Рудольфа Штейнера решается под влиянием новых мистических и философских переживаний вновь обратиться к чтению произведений Вл. Соловьева, которому его новый учитель высказывал неизменное уважение[23]. Но эта новая штейнерианская рецепция Вл. Соловьева, явно отклоняющаяся от «соловьевства», выходит за пределы отмеченного в нашем тексте интервала 1909-1911 годов, времени, когда Андрей Белый переживал период «вторых зорь» и когда он верил, что обрел в сотрудниках издательства «Мусагет» круг ближайших последователей и единомышленников.
Примечания
[1] См. Белый А. Собрание сочинений. Воспоминания о Блоке / Под ред. В.М. Пискунова. М.: Республика, 1995. С. 25.
[2] Там же.
[3] Белый А. Владимир Соловьев. Из воспоминаний // Русское Слово. 1907. 2 декабря (№ 277). С. 4. Перепечатано: Книга о Владимире Соловьеве. М.: Советский писатель, 1991. С. 278–279.
[4] Цитата из письма Александра Блока матери от 21 апреля 1908 г. См.: Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. Письма. М.–Л., 1963. С. 237.
[5] Белый А. Между двух революций / Подг. текста и комм. А.В. Лаврова. М.: Художественная литература, 1990. С. 286.
[6] См. об этом в предисловии Дж. Малмстада к публикации фрагментов берлинской редакции, текст которой хранится в РГАЛИ и РНБ: Белый А. Из воспоминаний о русских философах. Публикация Дж. Малмстада // Минувшее. Вып. 9. М.: Феникс, 1992.
[7] Цит. по: Богомолов Н.А. Anna-Rudolph // Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М.: НЛО, 1999. С. 72.
[8] Андрей Белый и Александр Блок. Переписка: 1903–1909 / Публ., предисл. и комм. А.В. Лаврова, подг. текста А.В. Лаврова и Г.В. Нефедьева. М.: Прогресс-Плеяда, 2001. С. 392.
[9] Богомолов Н.А. К истолкованию статьи Блока «О современном состоянии русского символизма». // Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. С. 192.
[10] Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. С. 424.
[11] См.: Блок А. О современном состоянии русского символизма // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. Проза 1903–1917. М.–Л., 1962. C. 427.
[12] Блок А.А. Рыцарь-монах // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. Проза 1903–1917. М.–Л., 1962. С. 447.
[13] Там же. С. 451–452.
[14] См.: «Ваш рыцарь»: Письма к М.К. Морозовой. 1901–1928 / Предисл., публ. и прим. А.В. Лаврова и Дж. Малмстада. М.: Прогресс-Плеяда, 2006. С. 160.
[15] Там же. С. 162.
[16] См. письмо Андрея Белого А.С. Петровскому за 14/27 марта 1911 г.: «Мой вечный спутник по жизни». Переписка Андрея Белого и А.С. Петровского: Хроники дружбы / Вступ. статья, составление, комментарии и подготовка текста Дж. Малмстада. М.: НЛО, 2007. С. 160.
[17] Цит. по: Путешествие на Восток. Письма Андрея Белого / Вступ. ст., публ. и комм. Н.В. Котрелева // Восток–Запад. Исследования; Переводы; Публикации. М., 1988. С 158. Автограф: НИОР РГБ. Ф. 167 Карт. 2. Ед.хр. 29.
[18] Белый А. Между двух революций. С. 386.
[19] Белый А. Египет // Современник. 1912. Кн. V. С. 213–214.
[20] См. письмо Андрея Белого А.С. Петровскому за 2/15 марта 1911 г.: «Мой вечный спутник по жизни». С. 153.
[21] Белый А. Египет // Современник. 1912. Кн. VI. С. 187.
[22] См.: Белый А. Африканский дневник / Публ. С.Д. Воронина // http://feb-web.ru/feb/rosarc/ra1/ra1-330-.htm
[23] Свидетельство об этом см. во фрагментах «Ракурса к Дневнику», приводимых в комментариях Дж. Малмстада: «Мой вечный спутник по жизни». С. 229.
