Умер Евгений Максимович Примаков. Интересно, что сразу в день его кончины в обществе возник спор, как увековечить его память. Николай Левичев предложил поставить памятник Примакову на Лубянке вместо удаленного в 1991 году Дзержинского. Наверняка появятся и другие идеи.
Я почему-то думаю, что его имя скорее всего дадут МГИМО – вместо этой аббревиатуры появится университет международных отношений имени Е.М. Примакова. Казалось бы, все логично – бывший премьер проявил себя крупным дипломатом, он много лет преподавал в МГИМО, его именем будет несомненно гордиться кузница дипломатических кадров.
И тем не менее мне кажется уже сейчас, что мы недооценим, явно недооценим роль Примакова в новейшей российской истории, если согласимся с этим предложением.
В самом деле, в нашем обществе как-то так сложилось распределение сил, что экономические цеха и институты по преимуществу заняты либералами-западниками, а вот дипломатия все-таки остается в ведении тех, кого мы называем патриотами. Назвать престижную экономическую школу или институт именем Юрия Маслюкова или Юрия Скокова столь же неуместно, как и дать Дипломатической академии имя Андрея Козырева или, скажем, покойного Эдуарда Шеварднадзе. Есть вот какая-то странная и нелепая клановая разобщенность – либералы это про экономику, а вот патриоты про внешнюю политику. Поскольку Примаков был безусловный патриот, пусть его почитают коллеги по цеху. Благо даже Анатолий Чубайс сегодня не отрицает, что Евгений Максимович был блестящий министр иностранных дел.
Может быть, самый главный исторический подвиг Примакова состоял в том, что он не согласился вот с этим разделением, что он совершенно неожиданно для всех восстал против него и всей своей деятельностью на посту премьер-министра объявил: не будет патриотической внешней политики без ориентированной на внутренний рынок и развитие собственного производства экономики. Более того, только такой курс и сможет стать основой для национального консенсуса в стране, только он – при всех издержках, а их будет немало – задаст основу для правильного позиционирования России в мире.
Вспомним расклад сил лета 1998 года. После августовского дефолта, когда произошел обвал российской валюты и цены выросли в несколько раз, Ельцин решил вернуть в кресло премьера Виктора Черномырдина. Казалось бы, Черномырдин был живым символом единства если не страны, то политического класса – у него сложились к тому времени приемлемые отношения с коммунистами, его терпели, правда, без восторга либералы, к нему присматривались как к будущему преемнику олигархи во главе с Березовским. Черномырдин был почти идеальным воплощением такого консерватизма нефте-газового разлива: его безбрежный «Наш дом – Россия» мог вместить в себя столь разных людей, как Никита Михалков и Владимир Рыжков. Казалось бы, русский консерватизм должен был двигаться медленно, но верно вот по этому черномырдинско-газпромовскому направлению, без всяких помыслов о каком-то национальном производстве, безнадежно разгромленном в битвах 1990-х годов.
Но вдруг неожиданно весь этот проект возведения Черномырдина в преемники рушится в одночасье: приструненная и абсолютно покорная Дума отказывается утвердить его в качестве премьера и обещает сделать это и в третий раз. Ситуация выходит из-под контроля, силовики явно начинают тяготеть к Юрию Лужкову, который сам метит в премьерское место. Цены растут с каждым днем, а рубль продолжает падение. Ситуацию спасает лидер «Яблока» Григорий Явлинский, который предлагает на место премьера министра иностранных дел Евгения Примакова, человека, пользующегося абсолютным доверием всего политического сообщества.
К тому времени Примаков ввел в оборот термин, который удивительным образом примирил западников и державников – не исключаю, что примирил первый и последний раз в русской истории. Это был термин «многополярность» – в тот момент он означал только то, что Россия должна дружить с Западом, но не подчиняться ему, быть открытой для взаимодействия и с Китаем, и с Индией, и со всеми другими региональными центрами. Канцлер Александр Горчаков назвал бы это политикой свободы рук, свободы от обязательств перед внешними силами, в том числе обязательств идеологических.
Оказалось, что эта широкая формула смогла найти понимание практически у всех рационально мыслящих людей в политическом сообществе – от Явлинского и Чубайса до Зюганова и Жириновского. На обочине оставались только те, кто говорил: Россия должна быть всегда во всем покорной воле США как воплощению света и добра в этом мире (но таковых было меньшинство), и те, кто утверждал: Россия должна посвятить себя борьбе с США как средоточию зла и тьмы в этом мире (в меньшинстве были и они). Для всех остальных Примаков как премьер олицетворял безусловную и стопроцентную норму – от которой по какой-то неясной причине Россия отдалилась в смутные постперестроечные годы, когда в печати обоих враждующих лагерей господствовало вот такое политическое манихейство.
Если бы Примаков использовал свой безусловный авторитет дипломата, чтобы стабилизировать российскую власть, спасти режим от краха и более ничего не делать, он, уверен, смог бы сидеть в кресле премьера еще не один месяц.
Однако Примаков понял, что национальный консенсус и национальная политика не может строиться только на приемлемой для всех формуле международного поведения. И он сделал то, на что явно не рассчитывал выдвинувший его Явлинский, и подал руку коммунистам, пригласив их представителей в свое правительство. Примаков совершил то, что потом не делал никто в России – сформировал левый экономический блок. До этого момента о левых в экономической среде было принято говорить с презрением – в них видели переживших свой век наследников советской индустрии и сельского хозяйства. Как только с полок российских магазинов начал исчезать дешевый импорт, стало понятно, что другого производства кроме бывшего советского у нас в общем нет, а то, что есть, находится в упадке, и его надо возрождать, чтобы вновь не оказаться в ситуации голода и массовой паники.
Примаков потребовал присутствия в правительстве людей от КПРФ и до последнего сопротивлялся всем попыткам снять этих людей президентским решением через его голову. Тем самым он заслужил право считаться самым сильным премьером за всю ельцинскую эпоху, не считая, конечно, Путина. В конце концов, он понял, что сила правительства состоит в его самостоятельности, а сила премьера в способности концентрироваться на деле, а не на обязательном участии в разного рода клановых интригах. Эта его позиция настолько отчетливо проявлялась во всем поведении, во всех его словах тогдашнего времени, что тогда неожиданно вдруг как из-под земли стали появляться какие-то честные люди разных взглядов, безнадежно не похожие на участников нечистоплотных игр. Они только-только стали выходить на поверхность российской общественной жизни, как Примакова сняли с его поста, а на месте министра финансов в кабинете его преемника возник будущий краса и слава российской оппозиции Михаил Касьянов.
Однако Примаков не ушел просто так. После его пребывания у власти стало понятно, что такое настоящий русский консерватизм и чем он отличается от консерватизма по-черномырдински. Разворот его самолета над Атлантикой стал настоящим государственным жестом, за ним уже просматривались все будущие мюнхенские речи, все последующие важные и нужные шаги по укреплению российского суверенитета. Проблема в том, что Примаков – это был не только и не столько дипломат, это был символ определенной программы российского государственного возрождения, программы, до сих выполненной лишь наполовину.
Примаков недоучел только один фактор – насколько сильно российская олигархия контролирует креативный класс (термин тогда еще не возник, но сам феномен обнаружил себя именно в ходе общей для этого класса борьбы с Примаковым) и насколько силен этот класс сам по себе. Пока Примаков спасал остатки рухнувшей промышленности и сельского хозяйства, креативный класс обосновывался в виртуальном пространстве Рунета. Никто не думал, что из этого виртуального пространства скоро последует совсем невиртуальная атака. Против Примакова объединились чуть ли не все молодые интеллектуальные корпорации, работавшие либо на СПС, либо на волошинскую АП. В конце концов, молодые победили. Но это уже другая история.
Примаков победил в другом: он фактически предложил свою триединую формулу русского консерватизма, и она прижилась: что бы ни писали оппоненты слева и справа, другого консерватизма в России нет и, наверное, не будет. А формула звучит так: многовекторная внешняя политика, импортозамещение в производстве и ставка на реальный сектор, развитие политических институтов. Как бы мы ни отклонялись от этого примаковского консенсуса, мы в общем понимаем, что правда – историческая правда – за ним и в нем. Правда побеждает не сразу, но в конце концов и надолго.