Рубрики
Блоги Размышления

Шипов: общественный деятель, не ставший государственным мужем

Дмитрий Шипов казался самой подходящей фигурой, если не для создания полноценного общественно-политического консенсуса, то хотя бы для первого шага власти и общества навстречу друг другу. Фигурой, которая имела потенциал если не разрешить раздиравшие интеллектуальную элиту страны противоречия, то хотя бы смягчить их

Фигура Дмитрия Николаевича Шипова воплощает в себе всю противоречивость общественно-политического развития России конца XIX – начала ХХ веков.

А противоречий было действительно много.

С одной стороны, та часть общества, которая придерживалась либеральных взглядов, к началу ХХ века находилась в практически абсолютной оппозиции к власти. Причем отдельный сегмент внутри этого либерального сообщества выражал недовольство не только самодержавным характером власти (иначе говоря, требовал конституции), но и не доверял государственному аппарату как таковому, желая его полного демонтажа.

Представителями этого направления любые реформы и изменения, проводимые или проектируемые властью в текущей ее конструкции, воспринимались негативно. Любой диалог с властью был невозможен. Причем аргументы против этого диалога сильно варьировались: начиная от сомнений в искренности стремления высшей бюрократии к подобному диалогу, заканчивая убеждением в невозможности что-либо изменить в условиях самодержавного строя, без его кардинального обновления и преобразования в конституционно-парламентское государство.

С другой стороны, представители государственной власти публично и официально не могли не выражать неприятие западно-либеральному политического проекту. Поэтому основой для общественного консенсуса официально выступало согласие с принципом самодержавного образа правления – по крайней мере, до 1905 года, а в значительной мере – и после него, что подразумевало соответствующее отношение ко многим пунктам из «пакета» либеральных политических прав и свобод. Соответственно, лояльность официально декларируемым принципам выступала первичным условием для любого контакта представителя власти с представителем общественности. Как официального, так и не официального.

Но идеологическая лояльность требовалась и для инкорпорирования представителей общественности внутрь государственной системы. После реформ Александра II существовало несколько способов такой инкорпорации. В первую очередь, такую возможность давало участие на руководящих постах в земском, городском и дворянском самоуправлении.

При этом как для участников общественных организаций, так и для служащих государственной власти было очевидно: глава земской управы или предводитель дворянства, открыто выступающий за введение конституции, заявляющий о своем недоверии самодержавию, не может быть назначен, скажем, на пост губернатора. А практика назначения дворянских предводителей (в меньшей степени – руководителей земских управ) на руководящие посты в губерниях была достаточно распространенной в последней четверти XIX – начале ХХ веков.

В-третьих, к началу ХХ века определенная часть бюрократии, в том числе высшей, сама заявляла себя сторонником либеральных идей, причем в различных вариациях. От умеренно либерально-консервативного неославянофильского понимания до вполне радикально-конституционного.

Не имея возможности публично (скажем, на заседаниях Государственного совета) выражать либеральные убеждения, эта часть сановников высказывала их в салонах – если речь шла о столичной среде, или в частных беседах в губерниях, а также в частной переписке. Так или иначе эти взгляды становились известными, усиливая общее недоверие общества в целом – как его либеральной, так и его консервативной составляющих – к власти.

В-четвертых, неоднородной была и та часть общества и государственных служащих, для которых неприемлемым был западный политический проект. Условные реакционеры и консерваторы неославянофильского толка сильно отличались между собой в представлениях о том, на каких принципах должно основываться взаимодействие с либералами (и нужно ли вообще принимать во внимание эту часть общества), можно ли доверять бюрократии (или же она должна быть «обойдена» какой-либо формой народного представительства) и какие варианты развития страны являются для нее наиболее органичными.

На всю эту общественно-политическую сложность наслаивалось наличие взаимных стереотипов, уже во многом устоявшихся к концу XIX века. Так, бывший директор Департамента полиции, известный за сторонника репрессивных мер в отношении революционеров и оппозиции в целом, «строгий» государственник – каковым общественность считала министра внутренних дел В.К. Плеве – по определению не мог искренне стремиться к консенсусу с представителями этой самой общественности. В свою очередь, известный за сторонника умеренно-либеральной политической концепции П.Д. Святополк-Мирской уже заранее был наделен в глазах либеральной части общества определенной легитимностью. Да, это была неполная легитимность – все-таки это был представитель «загнивающего самодержавия», но с ним, по крайней мере, можно было разговаривать. При этом, по сути, неизвестно до сих пор, а для многих было не важно и тогда, насколько эти стереотипы применительно к двум министрам внутренних дел отражали их действительное политическое мировоззрение.

Все эти нюансы необходимо учитывать в разговоре о любом оппозиционном общественном деятеле начала ХХ века, пытавшемся пойти на переговоры с властью. Впрочем, и самих таких фигур можно пересчитать по пальцам. Одним из них, безусловно, был Дмитрий Николаевич Шипов.

Один из немногих общественных деятелей, вызывавший уважение и доверие, как в среде оппозиционных земцев, так и в кругах высшей бюрократии, Шипов предлагал свой собственный политический проект трансформации самодержавия, близкий к неославянофильскому: в этом смысле он был приемлем для консервативно-реформаторской части российской элиты, вплоть до самых ее верхов.

То ли в силу своих личных особенностей, то ли по стечению обстоятельств – в первые годы ХХ столетия Шипов оказался балансирующим на очень тонкой грани, на которой еще возможно было достижение общественно-государственного консенсуса. Трижды разные по своим взглядам и своему характеру представители государственной власти, в различных исторических обстоятельствах предлагали ему войти в правительство, занять важный государственный пост.

И трижды Шипов отказывался.

Поэтому главный вопрос, который надо задавать исследователю, размышляющему о судьбе этого политического деятеля, – почему же Шипов не стал, или не смог стать, воплощением на словах чаемого либералами и консерваторами общественно-государственного консенсуса?

На этот вопрос возможны разные ответы. Причем каждый из них в равной степени будет отражать историческую реальность и соответствовать некой исторической истине – в том понимании «исторической истины», которая в любом случае, неизбежно будет далека от истины абсолютной.

Один из таких ответов предлагает А.А. Тесля в своей недавней статье «Староземец Д.Н. Шипов». Автор описывает Шипова одновременно и отстраненно, и с явной симпатией. Самим ходом своего рассказа он подталкивает читателя к мысли о невозможности для Шипова с его высокими идеалами, ясными принципами, общественным авторитетом, с его весомым опытом общественной работы и взаимодействия с властью стать частью государственной системы в роли одного из ее винтиков. История контактов с Плеве, который отомстил не поверившему ему в 1902 году Шипову неутверждением его в должности председателя Московской земской управы в 1904 году, – дает прекрасный тому пример.

Однако Шипов и в дальнейшем отказывался от реального и долгосрочного взаимодействия с высшей бюрократией, отвергал предложения занять правительственный пост, что предлагали ему и Витте, и Столыпин. В этом смысле, видимо, было не столь важно, кто именно и на каких условиях предлагал Шипову занять государственную должность. Любое перевоплощение общественника в госслужащего было равнозначно для него переходу «Рубикона», не приемлемого для Шипова, несмотря на всё его искреннее стремление к диалогу с властью.

Наш автор Ф.А.Гайда дает свой вариант ответа на поставленный вопрос, предполагая, что дело не в порочности государственной системы, а в личных, в том числе психологических, особенностях самого Шипова. Его высокие идеалы – вероятно, чрезмерно высокие, – не только не позволяли ему стать ответственным государственным деятелем, но и вели его к тотальному отказу на деле от того консенсуса с властью, к которому известный общественник стремился на словах. В этом смысле история «невхождения» Шипова в правительственные кабинеты может рассматриваться как предыстория Временного правительства: как только уважаемые общественные деятели оказались в министерских креслах, всё государство просто-напросто развалилось.

В этом контексте судьба Шипова представляется особенно трагичной. Шипов казался самой подходящей фигурой, если не для создания полноценного общественно-политического консенсуса, то хотя бы для первого шага власти и общества навстречу друг другу. Фигурой, которая имела потенциал если не разрешить раздиравшие интеллектуальную элиту страны противоречия, то хотя бы смягчить их. Именно то обстоятельство, что этот потенциал оказался нереализованным, что Шипов, сам того не желая, во многом стал символом недостижимости согласия между обществом и властью, вероятно, предопределило невозможность самого консенсуса как такового и стало одной из не малозначимых и не последних причин политической катастрофы 1917 года.

Автор: Любовь Ульянова

Кандидат исторических наук. Преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова. Главный редактор сайта Русская Idea