Рубрики
Размышления Статьи

Русское общество в поисках благодарных «младших братьев»: между Эфиопией и Дальним Востоком

В глазах российских современников конца XIX века эфиопы представали носителями качеств, которые отличали их от «испорченных» европейцев и которыми раньше наделяли славянских «братьев» – патриархальной простоты нравов (при ярко выраженном чувстве собственного достоинства), благочестия, преданности уставам церкви. Распространенным в сочинениях русских авторов был мотив внутреннего сродства русских и эфиопов, чрезвычайно напоминавший столь популярные ранее рассуждения о духовном и «племенном» единстве русских и зарубежных славян.

РI: «Славянская весна» русского общества второй половины 1870-х годов, как известно, закончилась «победоносцевской зимой».

Русская Ideа уже обращалась к этому сюжету.  Мы пришли к выводу, что рубеж 1870 – 1880-х годов стал одной из кардинальных развилок отечественной истории –  на волне национального подъема и  консолидации общества вокруг власти, выступившей в защиту славян  от физического уничтожения, были возможны и политические реформы – как их предлагали  активные энтузиасты «славянского пробуждения». Взаимное доверие власти и общества только требовало его институционального оформления в виде как будто бы специфически русского народного представительства, и им мог стать Земский собор. Вместо движения в сторону взаимного доверия началось «подмораживание» России – его  олицетворяла фигура Константина Победоносцева, при котором уже ни о каком доверии власти и общества речь идти не могла. Это “подмораживание” стало фактором создания в стране предреволюционной ситуации.

Общественная фрустрация 1880-х – 1890-х годов отразилась в одном специфическом сюжете, мало известном современному читателю. Как рассказывает в своей статье наш постоянный автор, доктор исторических наук, профессор факультета государственного управления МГУ им. М.В. Ломоносова Александр Полунов, мечты русских консерваторов, не реализовавшиеся в отношении «братских» славянских народов, оказались перенесены в другие части света, и отчасти их также можно рассматривать как предпосылку «восточнической политики» рубежа XIX – ХХ веков.

 

***

«Имя славянское теперь у всех на устах. Люди самых противоположных воззрений горячо принимают к сердцу их судьбу… заботу о славянах делают основой своей общественной деятельности и политических планов», – заявлял вскоре после начала I Мировой войны российский журнал «Богословский вестник», подчеркивая ту роль, которую лозунги защиты единокровных и единоверных братьев за рубежом сыграли при вступлении России в мировой конфликт[1]. Тема, затронутая в журнале, не сходила в годы войны со страниц периодических изданий. Духовно-культурное и религиозное своеобразие России, по мнению многих авторов, являлось основой её особой миссии в войне – миссии, в выполнении которой ей должны были помочь родственные  народы. «Славянская идея в современном сознании есть идея свободного развития сил человеческих и народных, и потому ей чужда узкая национальная исключительность, – писал «Богословский вестник». – Сражаясь за свободу и для избежания рабства и объединяясь на этой почве, славяне сражаются только за право своего народного и человеческого самоопределения»[2].

Развернувшаяся между державами борьба, по мнению многих публицистов, велась отнюдь не только во имя дележа территорий и иных прагматических целей – в ходе её должны были разрешиться многовековые конфликты культурно-исторического характера. «Воинствующий германизм, – утверждал автор «Церковного вестника», – поднялся лишь с одной целью – сокрушить своего вековечного противника, славянство… Борьба славянского и германского миров, начало которой восходит чуть ли не к эпохе великого переселения народов, в настоящее время подходит к своему финалу»[3]. В контексте подобных рассуждений важнейшей из задач, стоявших перед Россией в войне, считалось присоединение Галиции – последнего осколка Киевской Руси, территории с восточнославянским и некогда православным населением, остававшейся вне пределов российского государства. «С той поры, как Галичина – эта первобытная часть русской земли – отрезана была от своего целого и присоединена к Австрии – с той поры почти полтораста лет ждал русский народ, когда придут к нему в непосредственное единение, в одно нераздельное общение закордонные галицкие братья», – провозглашалось в отчете Галицко-русского благотворительного общества, влиятельной столичной организации, в руководство которой входили многие иерархи Церкви, общественные и государственные деятели[4].

Славянский вопрос, таким образом, играл огромную роль в сознании русского общества накануне и в годы I Мировой войны, явился важнейшим стимулом, подтолкнувшим империю к участию в мировом конфликте. Между тем, ещё за 10-15 лет до начала войны обращение к теме славянства не вызывало значительного отклика в обществе, а задача помощи «зарубежным братьям» не рассматривалась в числе приоритетов российской внешней политики. Представления о подобных приоритетах претерпели в предвоенный период существенные изменения, анализ которых дает интересный материал для наблюдений над состоянием общественного сознания в России накануне крушения монархии.

 

***

Очевидно, что отношение российского общества к славянскому вопросу претерпело серьезные изменения за вторую половину XIX века. Как известно, пик интереса к этой проблеме пришелся на 1875 – 1878 года – период Восточного кризиса и Русско-турецкой войны, завершившейся закреплением независимости Сербии и Черногории, созданием самостоятельной Болгарии. Началось все, как также хорошо известно, с восстаний балканских славян, вызвавших необычайно мощную поддержку в самых разных слоях русского общества, включая социальные низы, простонародье, ранее фактически находившиеся вне активной общественно-политической жизни. По сути, именно давление общества в этот период побудило правительство вступить в войну – при том, что и сам Александр II, и большинство его министров всячески стремились избежать военной развязки конфликта[5].

Итоги войны, стоившей России значительных жертв, стали тяжелым ударом для российского общества. Дело было не только в том, что империя, ослабленная войной, столкнулась после ее завершения с практически единодушным враждебным отношением западных держав, лишивших её на Берлинском конгрессе 1878 года значительной части завоеваний. Самым значительным потрясением оказалось поведение «братьев по крови и вере», за интересы которых Россия, по сути, проливала кровь. Уловив, насколько ослабли позиции Петербурга после Берлинского конгресса, славянские «братушки» в конце 1870-х и в 1880-е годы начали ориентироваться на западные государства, воспринимая их как образец правильного социально-политического устройства, воплощение высокой культуры и цивилизации, ожидая от расширения контактов с ними экономического процветания[6].

Представителям российских общественных кругов, в первую очередь – консервативного толка, пришлось признать невеселую истину: славянское братство, о котором в России так много говорили в 1860-е – 1870-е годы, в природе вряд ли существует. Миром правят меркантильные интересы – во всяком случае, на Балканах и в Центральной Европе, славянское население которых уже было отравлено ядом западной культуры. «Россия является для австрийских и турецких Славян не целью их стремлений, как мы себе иногда воображаем, а лишь средством к их европеизации… – писал в 1890 году известный консервативный журналист Владимир Грингмут. – Ценят они нас лишь до тех пор, пока они находятся в беде… Но лишь только они из этой беды выходят, они забывают даже о нашем существовании»[7]. Между тем, потребность опекать зарубежных «младших братьев», заботиться о них, ощущать свою значимость для кого-то за рубежом, лежавшая в основе «славянского движения» 1860 – 1870-х годов, никуда не исчезла в России и в последующий период. Она продолжала присутствовать в сознании русского общества, а отчасти и правительственных верхов, явным или неявным образом влияя на духовную жизнь страны и государственную политику. Надо было лишь найти новых «младших братьев» – таких, которые по своему положению напоминали бы прежних (страдали, переживали угнетение и нуждались в помощи), отличаясь от них в то же время по своим моральным качествам в лучшую сторону. Поиск подобных «братьев» стал важным компонентом и исканий общества, и начинаний ряда государственных сановников в 1880-е – начале 1900-х годов.

 

***

Одним из таких новых «младших братьев» стала для России Эфиопия (Абиссиния) – единственная страна «черной Африки», издревле исповедовавашая христианство в качестве государственной религии. Контакты России с Эфиопией начались в середине 1880-х годов, после путешествий в эту страну известного авантюриста Николая Ашинова, вылившись на рубеже веков в установление дипломатических отношений и учреждение постоянной российской миссии в Аддис-Абебе. Помимо решения ряда практических задач внешнеполитического свойства (противостояние с традиционным врагом Российской империи, Великобританией, на африканском континенете), контакты с Эфиопией и меры по поддержке этой страны способствовали удовлетворению важных духовных запросов русского общества. В глазах российских современников эфиопы представали носителями качеств, которые отличали их от «испорченных» европейцев и которыми раньше наделяли славянских «братьев» – патриархальной простоты нравов (при ярко выраженном чувстве собственного достоинства), благочестия, преданности уставам церкви[8].

Обращение к прошлому и настоящему африканской страны давало русским современникам возможность по-новому осмыслить ситуацию, сложившуюся после Берлинского конгресса, и до известной степени дать ответ надменным европейцам, зачастую лишавшим Россию права принадлежать к цивилизованному миру. В какой-то степени Россия была сходна по своей судьбе с Эфиопией – здесь, подчеркивали русские современники, под внешним покровом бедности и отсутствия показного блеска, наверняка были скрыты духовные сокровища, которым позавидует Европа. «Кто знает, может быть, в абиссинском богословском образовании, так мало нам известном, таятся тени этой [античной] учености, тени Оригена и Климента, тени Афанасия и Кирилла?» – вопрошал церковный писатель, священник Иоанн Вуколов, подчеркивая, что Абиссиния приняла христианство из Александрийского патриархата, слывшего в эпоху Вселенских соборов одним из главных центров богословской мысли[9]. Европейцы, писал известный русский путешественник ротмистр Александр Булатович, третируют Абиссинию как отсталую страну, а между тем она исповедовала религию Христа в то время, когда большинство европейских народов ещё не вышло из состояния дикости[10].

Распространенным в сочинениях русских авторов был мотив внутреннего сродства русских и эфиопов, чрезвычайно напоминавший столь популярные ранее рассуждения о духовном и «племенном» единстве русских и зарубежных славян. Он опирался в значительной степени на представления о единоверии двух стран – по сути ошибочное, но получившее в России широкое распространение, в том числе и в официальных кругах[11]. В этих условиях неудивительной казалась спонтанно возникающая духовная близость русских и эфиопов, несмотря на этнические, лингвистические и даже расовые различия. Во время продвижения русского отряда по Абиссинии, писал побывавший в этой стране в 1894 году иеромонах (впоследствии архимандрит) Ефрем, эфиопские воины и вельможи подходили под благословение к русскому клирику, духовные лица оказывали ему братский прием. Сходная картина повторилась год спустя во время приезда абиссинского посольства в Россию, когда посланцы африканской страны истово молились в русских храмах, переживая восторг, сходный с чувствами послов князя Владимира в Святой Софии. Особенно, по словам Ефрема, поразили «черных единоверцев» святыни Москвы – Иверская часовня, Кремль, Успенский собор (здесь традиционный русский миф о первопрестольной столице как хранительнице древнего благочестия смыкался с новым мифом о далеких «младших братьях»)[12]. Характерно, что преподнесенные эфиопам дары – иконы почитаемых русских святых, церковные облачения и утварь в древнерусском стиле – были наполнены символическим смыслом, отсылавшим к допетровской старине[13].

В целом, Эфиопия в сочинения русских авторов представала довольно точной копией Руси удельного и московского периода – то есть воплощением того общественного уклада, который, с точки зрения славянофилов и других русских консерваторов, в наибольшей степени соответствовал духовной сущности России. В далекой африканской стране, как некогда в средневековой Руси, цари и вельможи, проникнутые молитвенным настроением, заботились о религиозном и нравственном благополучии народа, монастыри выступали влиятельными центрами общественной и культурной жизни. Духовенство пользовалось авторитетом в глазах паствы, а масса населения, истово преданного церкви, строго выполняла все положенные обряды. На Пасху в Абиссинии, писал известный церковный писатель, священник Ефрем Долганев, «радость кажется разлитой повсюду. Она наполняет душу всего народа, для которого нет других интересов, кроме религиозных». Зато в пост «вся страна снимает с себя светлую одежду и изменяет свой радостный облик на печальный. В дни поста Абиссиния – это сплошной громадный монастырь, с десятимиллионной братией»[14]. Эфиопы, по мнению русских публицистов, были также искренне преданы принципу неограниченной царской власти и глубоко почитали русского царя, в котором видели верховного покровителя всех слабых и угнетенных народов. «В горах полудикой Абиссинии, – писал в служебной записке официальный представитель российской дипломатии, генеральный консул в Каире Михаил Хитрово, – как и на всем Востоке, живет смутное народное предание о могущественном белом царе, имеющем прийти, рано или поздно, с отдаленного Севера на защиту и освобождение всего восточного христианства»[15].

Тяготение африканских христиан к самодержавию, воплощением которого служила политическая система России, объяснялось не только влиянием древних легенд и военным могуществом северной державы, но и сакральным характером власти царя, соединением в его персоне духовного и светского начал – всем тем, чего были лишены конституционные владыки Запада и безрассудно следовавшие в их фарватере правители молодых славянских государств Европы. «Безверное государство и “свободная” церковь никогда не перейдут из области иллюзий в действительность, – писал известный консервативный публицист М.П.  Соловьев. – Спокойную жизнь христианской церкви может обеспечить только христианское государство… Такую церковь, сильно огражденную могущественной державой, восточные христиане могут видеть не в слабой Румынии, Сербии или Греции, а в России»[16]. Руководствуясь подобными соображениями, русские дипломаты, работавшие в Эфиопии в конце 1890-х и начале 1900-х годов, приложили немало усилий для того, чтобы укрепить основы абиссинской государственности. До известной степени эти меры способствовали сохранению суверенитета Эфиопии, которая, как известно, осталась единственным африканским государством, не попавшим под власть европейских колонизаторов. Что касается пользы от сотрудничества с Эфиопией для самой России, то здесь практические плоды выявить сложно. Скорее всего, как отмечалось выше, смысл этого сотрудничества заключался в том, что оно удовлетворяло духовные, идеологические запросы русского общества и в этом качестве дать заметные осязаемые результаты не могло.

 

***

В начале 1900-х годов интерес русского общества к Эфиопии стал слабеть, но само по себе стремление к поиску за рубежом объектов защиты и попечения сохранялось. На роль новых «младших братьев» выдвинулись народы Центральной Азии и Дальнего Востока, отношение к которым удивительно напоминало сформировавшееся в более ранний период восприятие славян, а затем и эфиопов. Так, необходимость продвижения России в Азию обосновывалась указанием на стихийный монархизм азиатов, которые издавна «искали покровительства, защиты, дружбы и подданства России». «Они, – писал о восточных народах один из энтузиастов продвижения России на Восток Пётр Бадмаев, – относились и ныне относятся с энтузиазмом к царствующему в России дому и беспредельно преданы ему. Весь Восток симпатизирует России, и русского царя называют на Востоке как русские подданные-инородцы, так и чужеземцы, белым царем-богатырем»[17].

Народы Азии – буряты, монголы, тибетцы, китайцы, индийцы – в сочинениях энтузиастов продвижения России на Восток как бы переняли эстафету у эфиопов и славян, начали играть роль новых «младших братьев» России. То обстоятельство, что данные народы, в отличие от эфиопов, вовсе не были христианами, не играло в глазах сторонников продвижения России на Восток большой роли – достаточно было предполагаемой близости духовного склада восточных народов и русских. «Наше прошлое, – провозглашал близкий к Николаю II публицист и востоковед Эспер Ухтомский, –  и прошлое самой типичной восточной страны (Индии) до мелочей сходны и родственны, одинаково смутны и печальны в материальном отношении, в совершенно равной мере заключают в себе залог обновленного будущего и уверенно борьбы за свои исконные права… Там, за Алтаем и за Памиром, та же неоглядная, неисследованная, никакими ещё мыслителями не осознанная допетровская Русь с её непочатой ширью предания и неиссякаемой любовью к чудесному, с её смиренной покорностью насылаемым за греховность стихийным и прочим бедствиям, с отпечатком, наконец, строгого величия на всем своем духовном облике»[18].

Как и в случае с Эфиопией и славянами, энтузиасты продвижения на Восток утверждали, что Россия должна взять на себя защиту народов Азии от порабощения со стороны Запада как в силу сходства её исторических судеб с судьбами этих народов, так и на основании присущих ей традиций бескорыстия во внешней политике, защиты слабых, умения общаться с народами Востока на равных. Взгляды сторонников продвижения в Азию (позднее названных «восточниками») пользовались на рубеже веков значительной популярностью в обществе[19]. Сами они (прежде всего, Ухтомский), видимо, искренне верили в выдвигаемые ими идеи, располагали в начале царствования Николая II заметным влиянием на царя, а предлагаемая ими политика на первых порах увенчалась определенным успехом[20]. Вместе с тем, в конечном счете, курс на продвижение в Азию обернулся для российской монархии тяжелыми последствиями (поражение в войне с Японией). Идеологические конструкции, с помощью которых обосновывалась необходимость продвижения России на Восток, носили в значительной степени фантастический характер и не могли стать основой для выработки сколько-нибудь действенного курса внешней политики даже в той скромной степени, в какой подобные основы создавала сходная по характеру идеология сближения России с Эфиопией.

В конечном счете, после нескольких десятилетий духовно-идеологических скитаний, русское общество (прежде всего, политически активная его часть) должно было в начале ХХ века – особенно после Русско-японской войны – вернуться к старой идее «славянского единства» и необходимости защиты зарубежных славян. К 1910-м годам эти лозунги всё в большей степени определяли действия России на международной арене. «Славянская» идея в новых условиях обретала отчетливо либеральное звучание. Получение независимости славянскими народами или укрепление таковой мыслились как процесс, неизбежно влекущий за собой введение в славянских странах конституционного устройства, парламентских институтов, расширение прав общества. С точки зрения задач внутриполитического развития, участие России в войне против Австро-Венгрии и Германии в союзе с конституционной Англией и республиканской Францией должно было, по мнению либеральной оппозиции, ослабить позиции правящей династии, известной своими связями с германскими дворами.

Результаты войны должны были способствовать либерализации государственного строя империи, расширить возможности влияния оппозиции на власть, а в перспективе – сосредоточить в её руках все рычаги управления. Постепенно в действиях либеральных кругов, выступавших с прославянских позиций, задачи борьбы за власть внутри страны все сильнее выходили на первый план, заставляя забывать о том, насколько (после опыта 1880-х годов) реалистичны «славянские» лозунги, в какой степени они пользуются поддержкой со стороны широких кругов обществ. В конечном счете, как известно, именно события, связанные со славянским вопросом, явились непосредственным предлогом для выступления России в мировую войну. Подлинно национальный характер эта война, однако, так и не обрела, вместо этого оказавшись событием, в значительной степени способствовавшей крушению Российской империи.

[1] Трагедия славянства //Богословский вестник. 1915. № 1. С. 47.

[2] Там же. С.56.

[3] Мнения и отзывы. //Церковный вестник. 1914. № 32-33. Стб. 952.

[4] Отчет о деятельности Галицко-русского благотворительного общества в Петрограде за 1914-1915 гг. Петроград, 1915. С. 10-11.

[5] См.: Мамонов А.В. Самодержавие и славянское движение в России в 1875–1877 годах // Отечественная история. 2004. № 3.

[6] См.: Айрапетов О.Р. Внешняя политика Российской империи (1801-1914). М.: Европа, 2006. С. 362-369, 377-390.

[7] Spectator [Грингмут В.А.] Текущие вопросы международной политики. IV. Наши братья. // Русское обозрение. 1890. № 7. С. 374, 379.

[8] См.: Ефрем (Цветаев), архимандрит. Поездка в Абиссинию. М.: Университетская типография, 1901. С. 44, 100. Булатович А.К. С войсками Менелика II. М.: Наука, 1971. С. 95, 222. Звягин К.С. Абиссиния. Чтение для народа. М.: Типография Т-ва И.Д. Сытина, 1910. С. 13-14..

[9] Вуколов И., свящ. Рассказы абиссинца //Труды Киевской духовной академии. 1893. № 1. С. 113.

[10] Булатович А.К. Ук. соч. С. 176.

[11] Полунов А.Ю. «Наши черные единоверцы»: представления о религиозной близости России и Абиссинии в конце XIX – начале XX в. //Российская история. 2015. № 2.

[12] Ефрем (Цветаев), архимандрит. Ук. соч. С. 38-44, 50, 73, 80, 123-153. Бучинский Вл., Балахнов С. (сост.) Наши черные единоверцы. СПб., 1900. С. 3-16.

[13] Традиция преподносить «черным единоверцам» дары именно в древнерусском стиле носила весьма устойчивый характер. Экспедиция 1894 г. привезла в Эфиопию отлитый на средства русского купечества колокол, который должен был радовать абиссинцев характерным «московским звоном». Прибывшее в 1897 г. в африканскую страну официальное посольство преподнесло императрице Таиту, жене негуса Менелика II, платье «во вкусе древнерусских цариц» (Государственный архив Российской Федерации. Ф. 694. Оп. 1. Д. 613, Л. 12. Письмо состоявшего при посольстве полковника Л.К. Артамонова герцогу Г.Г. Мекленбург-Стрелицкому от 18–20 февраля 1898 г.)

[14] Долганев Е.Е. Современная Абиссиния //Богословский вестник. 1895. №8 (2-я пагинация). С. 251, 242.

[15] Российско-эфиопские отношения  в XIX-начале XX в: сборник документов. Сборник документов. М.: Восточная литература, 1998. С. 77. Записка М.А. Хитрово в Министерство иностранных дел (1885).

[16] Соловьев М.П. Очерки Абиссинии //Русское обозрение. 1894. №9. С. 207-208..

[17] Записка  Бадмаева Александру III о задачах русской политики на азиатском Востоке (13 февраля 1893 г.) //За кулисами царизма. Архив тибетского врача Бадмаева. Изд. 2-е. М.: ЛКИ, 2011. С. 58-59.

[18] Ухтомский Э.Э. К событиям в Китае. Об отношениях Запада и России к Востоку. СПб.: Восток, 1900. С. 1.

[19] Исследователь творчества Э.Э. Ухтомского В.В. Суворов отмечает, что сочинения князя, посвященные странам Азии и политике России по отношению к ним, в 1890-е гг. расходились большим тиражом. В особенности это касалось знаменитого описания путешествия Николая Александровича, тогда еще наследника престола, на Восток (1890–1891), в котором князь сопровождал будущего императора. Сочинение программного характера, обосновывавшее необходимость продвижения России в Азию, писалось Ухтомским в тесном контакте с Николаем II (Суворов В.В. Князь Э.Э. Ухтомский: жизнь, деятельность, идейное наследие. Дисс… канд. ист. наук. Саратов: Саратовский государственный технический университет, 2011. С. 24, 40-42).

[20] Схиммельпеннинк ван дер Ойе  Д. Навстречу Восходящему солнцу. Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией. М.: НЛО, 2009. С. 70-101, 190-243.

Автор: Александр Полунов

Доктор исторических наук, профессор, заместитель декана факультета государственного управления МГУ им.М.В. Ломоносова