РI продолжает разговор о судьбах неославянофильского движения в начале ХХ века, размышляя вместе с нашими авторами о том, почему политический проект представителей этого очень влиятельного течения мысли оказался не востребован в годы Первой русской революции. В статье Игоря Лукоянова уже шла речь о причинах поражения неославянофилов во власти западническому крылу государственной элиты в 1905 году. Публикуемая ниже статья нашего постоянного автора, известного историка Федора Гайды подходит к рассматриваемому сюжету совсем с другой стороны. Из этой статьи читатель сможет узнать, в какой степени на политических судьбах наследников Хомякова и Аксаковых роковым образом сказалось увлечение идеями Льва Николаевича Толстого.
***
Не секрет, что Лев Толстой оказал гигантское влияние на всю русскую жизнь конца XIX – начала XX веков. Сильнейшим образом это влияние сказалось и в политической сфере. Как бы ни был предвзят ленинский ярлык, а Толстой в действительности стал «зеркалом русской революции», в которое смотрелись все те, кто горячо желал полной перемены русской жизни, но отрицал при этом революционное насилие.
Сокрушение кумиров
Учение Льва Толстого выступало параллельно народничеству, но, в отличие от него, не имело революционного пафоса. Отрицая современную цивилизацию и ее «условности», Толстой создавал моралистическую утопию. Его духовная проповедь была рационалистической и в силу этого неизбежно упрощенческой – но это и составляло залог ее успеха. Однако в наибольшей степени толстовское влияние проявилось, пожалуй, в негативной составляющей – в развенчании всех «ложных авторитетов». Николай Бердяев вспоминал: «Толстовская прививка у меня была, и она осталась на всю жизнь. Она сказывалась в моем глубоком презрении ко всем лжесвятыням и лжевеличиям истории, к ее лжевеликим людям, в моем глубоком убеждении, что вся эта цивилизационная и социализированная жизнь с ее законами и условностями не есть подлинная, настоящая жизнь».
«Лжесвятыни», в первую очередь, связывались с правительственной политикой эпохи Александра III: казенным патриотизмом и формализованной духовностью, оберегавшимися полицейским режимом и жесткой цензурой. Общим местом в мемуарах русских оппозиционеров стало также воспоминание о классической гимназии как месте рутины и насилия, об отрыве образования от жизненных реалий. Создавая при этом богатый гуманитарный бэкграунд, оно тем самым лишь провоцировало утопичность сознания.
В обстановке 1880-х годов, когда революционность испытывала кризис, идейное противостояние официозному консерватизму становилось возможным именно в «развенчании кумиров». Гр. Лев Толстой противостоял гр. Дмитрию Толстому: министр народного просвещения превращал исторические устои в казенные принципы и пытался навязать их молодому поколению, писатель ниспровергал «идолы», а заодно и их живую основу.
Князь Георгий Львов позднее писал о трагическом разрыве между официальной и неофициальной Россией, возникшем к концу XIX века: «Я всегда чувствовал пропасть между этими двумя мирами и с ужасом видел, что она не суживается, а расширяется». Михаил Стахович в своих мемуарах отмечал: «Фактическим виновником теперешнего ужаса, исходной его причиною является честнейший, чистейший и до самозабвения любивший Россию, может быть, самый русский из царей после Петра Великого – Александр III. <…> Это был добрый и чистый человек. <…> Это был лучший и честнейший, нет, даже чистейший человек из 160 миллионов своих подданных. Но это был вреднейший царь, погубивший династию Романовых».
В этой атмосфере формировались будущие радикальные политики начала ХХ века – от кадетов до большевиков. Всех их отличало западническое мировоззрение. Именно поэтому своих политических противников они обвиняли в «славянофильстве», не особенно утруждая себя анализом этого понятия. Вполне достаточно было отрицать необходимость введения в России парламента.
Записывали в «славянофилы» и общественных деятелей толстовского склада – Дмитрия Шипова и Михаила Стаховича, а позднее зачастую и князя Георгия Львова. При этом сами они к славянофильству относились то сочувственно, то прохладно, но уж точно себя с ним не отождествляя. Славянофильское тяготение к исторической Церкви, их подчеркнутое догматическое православие оставались для упомянутых деятелей чуждыми. Подлинную Россию они отождествляли не с ее историей и верой, а, в первую очередь, с современным им народом. Пожалуй, они согласились бы с фразой близкого им по политическим взглядам князя Евгения Трубецкого: «Царствие Божие даже в земном своем осуществлении не теократично, а анархично».
Политические толстовцы на своем жизненном пути оказались не менее противоречивы, чем сам граф-землепашец. Будучи крупными землевладельцами, они не разделяли представлений о неприкосновенности частной собственности. Они были одухотворены идеей служения народу, часто понимая это в самом непосредственном смысле. Князь Львов был дипломированным юристом, но пахать умел лучше Льва Толстого, чем однажды его и удивил. Эти люди неплохо понимали, что простому и в большинстве своем неграмотному народу были не нужны избирательные права и законодательный парламент, которые стали бы на практике игрушкой образованных господ. Радикальные либералы считали это проявлением консервативных взглядов, но в реальности всё обстояло скорее наоборот.
Толстовцы в оппозиции
Первоначально эти люди были вполне лояльны самодержавному строю. Они принимали активное участие в помощи фронту в русско-японской и Первой мировой войнах, считая деловую земскую активность более важной, чем активность политическая.
В 1904-1905 годах Георгий Львов возглавлял Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам. Лишь выступления по конкретным поводам в защиту прав личности – а Стахович оказался знаменит своей речью об «отлучении Толстого» (1901 г.) и статьей в защиту избитого в Орле узбека (1904 г.) – давали повод считать их оппозиционерами. Шипов – признанный лидер земцев – пытался балансировать на грани лояльности и протеста, но в 1903 году не смог остановиться перед публичным разоблачением несправедливого, по его мнению, поведения власти. При этом политические толстовцы так и не влились в общеоппозиционный мейнстрим 1905 года: в конечном счете, их двойственность не была оценена ни властью, ни ее противниками.
Шипову это стоило полной потери политического влияния.
Будучи противниками революции, политические толстовцы увидели в манифесте 17 октября средство умиротворения страны. Именно поэтому они выступили сторонниками введения законодательной Государственной думы. При этом, будучи противниками государственного насилия, толстовцы не претендовали на министерские посты. В 1905 году они отказались от вхождения в правительство гр. Сергея Витте.
На учредительном съезде «Союза 17 октября» в феврале 1906 года Стахович выступил с речью в поддержку русской государственности, но горячо клеймил ее действия: «Я говорю не о той власти, которая без суда и следствия высылает, арестует и гноит в тюрьме тысячи и десятки тысяч людей и возмущает и душит всю страну своими насилиями и произволом, вызывая общее раздражение и негодование. <…> Нет! Я говорю о той государственной власти, которая составляет оплот государству – этому огромному корпусу, соединяющему в себе столько противоречивых требований и стремлений. Я говорю о той твердой власти, которая не только не дает опрокинуться государственному судну, но и предотвращает его излишнюю качку. И отсутствию этой власти мы во многом обязаны проявлениями всевозможных бесчинств, насилий и беззаконий, имеющих место за последнее время. Весь пережитый нами период революции есть прямое последствие ослабления в России авторитета государственной власти. <…> Правительство само расшатывает и как бы хочет опрокинуть весь государственный строй. Оно само готовит себе гибель. Но за этой гибелью может последовать гибель династии и гибель всей России!»
Одновременно в I Думе Стахович – чуть ли не самый умеренный из ее членов – выступил против одностороннего требования политической амнистии. Он полагал необходимым одновременно обратиться к стране с воззванием, в котором содержался бы призыв прекратить террор; это могло бы стать основой «будущего мира России». С думской трибуны Стахович заявил: «Огромный размах доверия и любви может выразить чувство огромного народа. Но <…> почин – это еще не все. <…> Кроме почина существует еще ответственность за последствия, и эта вся ответственность останется на Государе. <…> Он один ответит Богу за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке. Поэтому я понимаю, что он задумывается, и не так стремительно, как мы, движимые один великодушием, принимает свои решения. <…> Надо помочь ему принять этот ответ». Стахович предложил Думе включить в адрес слова: «Государственная Дума выражает твердую надежду, что ныне, с установлением конституционного строя, прекратятся политические убийства и другие насильственные деяния, которым Дума выражает самое решительное осуждение, считая их оскорблением нравственного чувства и самой идеи народного представительства». Эта инициатива Думой одобрена не была.
Наряду с графом Петром Гейденом и Николаем Львовым, Стахович стал основателем фракции «мирного обновления», на базе которой вскоре возникла и соответствующая партия. В неё вошли их немногочисленные сторонники: Шипов, как и Стахович, покинул ряды октябристов после того, как те поддержали введение военно-полевых судов и столыпинскую аграрную реформу, а Георгий Львов оказался слишком умеренным для пребывания в составе кадетской партии. После роспуска Думы Стахович вслед за большинством Думы выехал в Выборг с целью предупредить депутатов от противоправных действий. Выборгское воззвание с лозунгом «мирного сопротивления» мирнообновленцы не поддержали, видя в нем попытку разжечь новую революционную волну. Позднее они вели переговоры со Столыпиным, пытаясь предотвратить роспуск II Думы и опасаясь полной ликвидации парламента.
Партия мирного обновления оказалась «партией одного дивана», поэтому в 1912 году ее активисты вступили в более основательное объединение – Партию прогрессистов, организованную московскими торгово-промышленными кругами. Прогрессисты требовали «водворения правового строя в жизнь страны», отмены национальных и сословных ограничений, «расширения прав народного представительства» и самоуправления, полноты политических свобод, всеобщего начального образования. Было решено «ярко обличать незаконные действия правительства и его агентов», «защищать права и достоинство Государственной думы и не бояться ее роспуска».
Партия пыталась инициировать общеоппозиционный парламентский запрос о незаконных действиях исполнительной власти при организации думских выборов. Из активности прогрессистов, в целом, ничего не вышло, если не считать успехом активное лоббирование интересов московского бизнеса в период Первой мировой войны. Кроме того, стало ясно, что бывшие мирнообновленцы нужны московским купцам лишь для прикрытия своих достаточно приземленных интересов.
Как бы то ни было, а попытки основать самостоятельное политическое течение на толстовском мировоззрении неизменно завершались неудачей. Увы, в кризисной ситуации насилие оставалось необходимым элементом поведения и власти, и оппозиции. Политические толстовцы пытались противопоставить этому силу убеждения. Вот только могла ли быть убедительной риторика, не отвечавшая ничьим чаяниям, не дававшая ответов ни на какие вопросы? По сравнению с ней даже насилие имело больший моральный вес.
Толстовец у власти
Звезда князя Георгия Евгеньевича Львова взошла, когда в начале Первой мировой войны он был вновь избран главноуполномоченным Всероссийского земского союза. Существуя в основном на казенные средства, союз вместе с тем демонстративно проявлял свой антибюрократический характер. Его сотрудник князь Сергей Трубецкой (сын Евгения Николаевича) вспоминал: «Никак не отрицая патриотических забот кн. Львова, мне все же кажется, что очень значительная, если даже не главная цель, о которой он умалчивает, была все же рекламная: «утереть нос» правительству и возвеличить общественность, – «мы, мол, общественность, все можем сделать, а правительство не может!»
Однако внутренняя организация союза оставляла желать лучшего. Не зря соратник князя Львова Тихон Полнер, отмечая среди талантов Георгия Евгеньевича способность «всячески поощрять свободную инициативу» и «умение внести мир и единение в среду своих многочисленных сотрудников», попутно замечал, что «организационные формы его не интересовали». Казенные средства тратились широко и бесконтрольно. Председатель Самарской губернской земской управы (впоследствии министр земледелия) Александр Наумов вспоминал о своей командировке в Москву по делам Земсоюза и встрече со Львовым: «Меня провели в председательский кабинет, куда вскоре же за мной не вошел, а скорее вбежал сам князь Георгий Евгеньевич Львов, имевший вид вконец замотанного человека. <…> Ежеминутно к нам врывались какие-то взъерошенные типы с разными бумажками и запросами… Бумажки эти Львов не глядя подписывал, а на устные вопросы лишь вплескивал руками и бросал своим истомленным голосом: – Делайте, что хотите!.. Ведь даны же вам общие указания!.. В дополнение всего в нашу комнату ввалилась многолюдная «делегация», которая в самой бесцеремонной форме потребовала, чтобы несчастный Львов совместно с ними отправился куда-то по срочному для них делу. Еще раз передо мной извинившись, князь, беспомощно разведя руками, мне заявил: – Вы видите, как меня треплют! Дорогой Александр Николаевич! Я весь к вашим услугам, и распоряжайтесь от моего имени, как только вам для дела представляется нужным… Если вам необходимо, чтобы я немедленно преподал для вашего района те или другие инструктивные указания, не откажите сделать это сейчас же сами… Садитесь за мой стол… Напишите, что нужно, а телеграмму отправит мой курьер. Меня же простите – я вынужден вас покинуть… От души желаю вам всяческого успеха!.. – С этими словами князь, пожав мне наскоро руку, устремился к выходу. Я остановил его и поспешно спросил: – Кто же подпишет составленною мною для Самары телеграмму? – Возьмите да и поставьте сами под нею мою подпись! <…> Через секунду кабинет опустел. Оставшись в одиночестве, я не скоро пришел в себя от его слов и вообще от всего поведения человека, стоявшего во главе огромной всероссийской организации…»
Сам князь Георгий Евгеньевич в ответ на критику заявлял в официальном (!) отчете Земсоюза: «Когда штурмом, на ура, берут крепость, нельзя озираться назад. Остановка на один миг может погубить все дело. Вот почему на полном ходу все развивающейся работы Всероссийский Земский Союз не может дать подробного отчета о своей деятельности». Все попытки власти поставить вопрос об отчетности и проверке расходования средств неизменно встречали ответные обвинения в политических репрессиях и инсинуациях «темных сил».
К концу 1916 года князь Львов был уже полностью вовлечен в политическую борьбу. Критика власти велась в патриотическом ключе, что придавало ей дополнительную моральную силу. Тогдашние настроения образно описаны Евгением Трубецким в письме возлюбленной Маргарите Морозовой: «Несовместимость Думы со Штюрмером, России со Штюрмером, вот что ярко обнаружилось, невозможность победы при Штюрмере, решимость Думы бороться с ним до конца… Власть смешана с грязью в его лице; хватит ли у Государя силы – извлечь ее из этой помойной ямы, куда она рухнула, и отдать ее честному министру? Во всяком случае Дума решила все поставить на карту. Что из того, что обвинение в предательстве не доказано: доказано, что это человек, готовый все продать, а при этих условиях никакой уверенности, что он не продаст Россию, быть не может». Ну кто мог устоять против такой логики?
Вскоре после этого на совещании уполномоченных губернских земств князь Львов заявил: «Оставьте дальнейшие попытки наладить совместную работу с настоящей властью! Они обречены на неуспех, они только отдаляют нас от цели. Не предавайтесь иллюзиям! Отвернитесь от призраков! Власти нет…». После этого на квартире у Львова состоялось совещание с участием представителей Земского и Городского союзов. Было решено совершить дворцовый переворот в пользу великого князя Николая Николаевича и утвердить ответственное перед Думой правительство во главе с Львовым. Для этого тифлисскому городскому голове Хатисову было поручено войти в переговоры с великим князем, но тот после раздумий отказал, ссылаясь на то, что армия переворот не поддержит.
Тем не менее, через два месяца Львов все же возглавил правительство – но уже революционное. По словам князя Григория Трубецкого, Львов «впал в эти дни в совершенно экстатическое состояние. Вперив взор в потолок, он проникновенно шептал: “Боже, как все хорошо складывается!.. Великая, бескровная…”» Попытки использовать административный аппарат для проведения правительственной политики он считал проявлением «старой психологии» и заявлял: «Правительство сместило старых губернаторов, а назначать никого не будет. На местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением». Павел Милюков писал о Львове: «Он верил в то, что стихийный процесс, только что начинавшийся, сам все вынесет, все уладит, все образует: мы, маленькие люди, можем быть при этом только добросовестными исполнителями, послушными орудиями великой судьбы».
Кадет Михаил Новиков пытался объяснить это так: «Наш глава правительства подобен гениальному полководцу Кутузову, который, по описанию Толстого, смотрит на развертывающийся перед ним бой с равнодушным, скучающим видом, но в нужный момент оживляется, дает меткое приказание и так ведет свои войска к наибольшему возможному успеху». Но вскоре Новикову, по его воспоминаниям, пришлось «отказаться от этой гипотезы». Павел Новгородцев на заседании кадетского ЦК отзывался о Львове: «Для меня [это] самое горькое разочарование». В ответ Львов лишь вздыхал по поводу кадетского скепсиса: «Они сейчас ведут себя как прежде самая черносотенная сволочь».
В июне 1917 года, когда начавшийся распад страны стал очевиден даже Георгию Евгеньевичу, министр-председатель пожелал принять постановление, которое вводило бы судебную ответственность за «аграрные беспорядки». «Вся работа правительства протекала до сих пор в расчете на охрану права и порядка в стране самим населением», – гласила записка премьера от 3 июня, представленная им Временному правительству. Но уже через несколько дней он подал в отставку и уехал в Оптину пустынь, предполагая там постричься. Однако не постригся.
«Великая, бескровная» революция обернулась великой кровью. Умер в чекистской тюрьме Шипов. Через девять дней после него умер от тифа Евгений Трубецкой. Князь Львов и Стахович оказались во Франции. Князь возглавлял эмигрантский Земгор и помогал русским беженцам. Сам он при этом еле сводил концы с концами, зарабатывая починкой мебели и мастеря кожаные изделия. Стахович смог купить ферму и занялся виноградарством. По воспоминаниям Ариадны Тырковой, он «как Лев Толстой <…> сам шел за плугом, опахивая свои виноградники» и «писал друзьям в Англию, что это счастливейшее время его жизни». То же солнце… то же небо… Как будто бы ничего и не было… «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал… не так, как мы бежали, кричали и дрались… совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения»… Счастливый человек.