РI: Русская Idea уже обращалась к теме отсутствия какой-либо поддержки монархии в феврале 1917 года, в том числе со стороны её самых преданных сторонников. Вадим Дёмин в интервью нашему изданию рассказал о позиции Государственного совета в те февральские дни и ее первопричинах. Сейчас мы продолжаем этот сюжет и публикуем статью историка, доктора исторических наук Андрея Александровича Иванова о черносотенцах в феврале 1917 года. Адепты самодержавия, бывшие на протяжении десятилетия «большими роялистами, чем сам король», критикуя наличие парламента и какое-либо ограничение власти императора (уже существовавшее по факту), парадоксальным образом в разгар революционных событий отказались от такой позиции. Они сознательно поддержали Николая II в его выборе, выступив своего рода политическими романтиками, а не трезвыми политиками-прагматиками: их надежда на Михаила Александровича, формально не отказавшегося от престола, стремление предотвратить революционный взрыв во имя победы в войне – как призвал Николай II – вкупе с общим ослаблением черносотенства в годы Первой мировой войны предопределила их уход в политическое небытие вместе с их «королём».
***
Черносотенные (правые) партии, ставшие грозной контрреволюционной силой в 1905 ‒ 1907 годов, в феврале 1917 года оказались не способными не только остановить начавшуюся в столице империи революцию, но и оказать ей хоть какое-то организованное сопротивление. «Черная сотня сгинула в подполье», ‒ отмечал меньшевик Н.Н. Суханов и в данном случае был абсолютно прав: защитники царского самодержавия, к немалому удивлению их политических оппонентов, бесславно и незаметно сошли с исторической сцены. В чем же были причины столь стремительного краха русских правых, и почему так разнилась их роль в событиях 1905 и 1917 годов?
Начнем с того, что Февральскую революцию правый лагерь встречал в состоянии полного разброда, глубокого уныния и с осознанием собственной обреченности, находился в состоянии распада. Численность правых стремительно падала, практическая деятельность большинства отделов правых партий за время Первой мировой войны замерла, многие из них прекратили свое существование. На эти процессы серьезное влияние оказали расколы в правом движении, которые так и не удалось преодолеть во время войны; уход многих рядовых участников правых организаций в действующую армию; дискредитация политической системы и правительства, которые они защищали; невозможность выдвинуть привлекательную программу, способную перекрыть пусть не всегда осуществимые, но зато заманчивые требования либеральной и левой оппозиции; радикализация общества (в том числе и той его части, которая ранее придерживалась консервативных настроений), происходившая в условиях системного кризиса, с последствиями которого власть не справлялась; отчужденность правительственной власти от своих критиков справа. Все вышеперечисленное, равно как и традиционная для русских правых уверенность в том, что именно государственная власть должна выступить главной контрреволюционной силой, а задача черносотенных партий и союзов лишь помочь ей в этом «крестовом походе», сыграло свою роль в том, что правые в 1917 году оказались совершенно неспособными оказать противодействие революции.
Трагизм положения правых усиливался тем, что утратив к 1917 году поддержку широких народных масс, монархисты прекрасно видели надвигавшуюся революционную бурю. Более того, им удалось с большой прогностической точностью предсказать как свое поражение, так и печальный итог деятельности либеральной оппозиции, закончившейся крахом имперской государственности и торжеством левого радикализма. Достаточно вспомнить известную «пророческую» записку 1914 года лидера правой группы Государственного совета П.Н. Дурново, предсказавшего ход российской революции, зачинщиками которой станут либералы, обреченные затем передать власть левым радикалам. Показательны и публикации черносотенца П.Ф. Булацеля, который на протяжении всего 1916 года со страниц «Российского гражданина» пытался убедить общество, что текущая политическая жизнь России мало чем отличается от французских событий кануна революции, а, значит, и финал может стать не менее трагичным, чем он был во Франции конца XVIII века. Обращаясь к разжигателям революционного пожара, Булацель восклицал: «Вы призываете безнаказанно к революции, но вы не предвидите, что ужасы французской революции побледнеют перед ужасами той революции, которую вы хотите создать в России, пользуясь нерешительностью теперешнего правительства. Вы готовите могилу не только “старому режиму”, но бессознательно вы готовите могилы себе и миллионам ни в чем неповинным гражданам. Вы создадите такие погромы, такие варфоломеевские ночи, от которых содрогнутся даже “одержимые революционною маниею” демагоги бунта социал-демократии и трудовиков!» Один из лидеров либеральной оппозиции кадет В. А. Маклаков позднее, уже в эмиграции вынужден был признать, что «в своих предсказаниях правые оказались пророками».
Многие из правых лидеров осознавали и собственную неспособность повторить успех монархической контрреволюции, имевший место в 1905 году. Активист черносотенного движения И.И. Дудниченко в частном письме 1916 года писал: «Я с ужасом смотрю на развал работы и на полную никчемность правых организаций, которые спят и не противодействуют гибели родины. “Русское знамя” ведется возмутительно, ‒ не газета, а какой-то злобный листок… люди бегут от такой пустоты и выписывают газеты противоположного направления». На это же обращал внимание и видный консервативный публицист К.Н. Пасхалов, сетовавший в начале января 1917 года: «Дело наше глохнет, а революционное процветает… нас, провинциалов, следовало бы будить, тормошить, побуждать к содействию на местах, а от нас презрительно отворачиваются даже тогда, когда мы предлагаем помощь, и оставляют совершенно в потемках о том, что делается, что нужно делать и что нужно распространять». Уже в эмиграции лидер Союза русского народа Н.Е. Марков констатировал: «Монархия пала не потому, что слишком сильны были ее враги, а потому, что слишком слабы были ее защитники». Развивая эту мысль, он продолжал: «Падению монархии предшествовало численное и качественное оскудение монархистов, падение монархического духа, расслабление монархической воли. Хорошим дореволюционным тоном считалось пренебрегать и презирать монархизм; так было в обществе, так было в правительстве, так шло до самого трона. <…> Всеобщее забвение и пренебрежение к монархическому делу разрушили великое государство Российское». Аморфность правых черносотенный вождь объяснял тем, что правительственная бюрократия, далекая от подлинного монархизма, на протяжении десяти лет, предшествующих Февральской революции, препятствовала деятельности Союза русского народа и родственных ему организаций, и всячески ослабляла их, загнав черносотенцев «в глубокий тыл для сбережения святыни и знамен самодержавия». «В этом скорбном отступлении Союз русского народа растерял множество сторонников и большинство своих руководителей и из могучей, действительно грозной для врагов народной силы мало-помалу превратился в организацию пропаганды идей самодержавия и идейной борьбы с темными силами. Полки превратились в академии». «Академии» же были бессильны защитить царскую власть, когда она стремительно начала рушиться…
Нельзя также забывать, что в силу специфики монархического движения, правые оставались достаточно пассивными, адресуя большую часть своих требований монарху и его правительству, ожидая именно от действующей власти активности, решительности и руководства всеми контрреволюционными силами. Выдвинув накануне Февральской революции ряд проектов по подавлению надвигавшихся беспорядков (назначение решительного диктатора, немедленный роспуск Думы, введение военного положения в Петрограде и Москве, концентрация в обеих столицах надежных войск, немедленное закрытие всех органов оппозиционной печати, обеспечение надежной защиты телеграфа, почты и железных дорог; выдача черносотенцам оружия и превентивные аресты революционных элементов), правые ждали их осуществления от власти.
Если бы царь повел себя решительно, если бы генералитет остался верен своему монарху, если бы гражданские власти, последовав советам правых, энергично взялись за подавление революции, а сами защитники монархии выступили мощным сплоченным фронтом, история могла бы пойти иначе. Но вся слабость и нежизненность «рецептов», предложенных представителями правого лагеря как раз и заключалась в том, что к этому времени в стране уже не было ни решительной власти, ни готовой брать на себя личную ответственность администрации, ни верного монарху генералитета, ни сплоченных монархических партий. Поэтому кажущиеся стройными и логичными предложения правых просто не могли быть реализованы в феврале 1917 года на практике. Их призывы к диктатуре и проведению волевой и решительной политики повисали в воздухе. Осознание же того, что революционная ситуация настоятельно требует от правого лагеря восстановления утраченного единства, которым он обладал в 1905 ‒ 1907 годах, оказалось недостаточным, чтобы прекратить межпартийные склоки, вражду лидеров, отток масс и нарастающую разочарованность многих членов черносотенных союзов действиями власти.
Кроме того, несмотря на понимание, что революция становится неизбежной, практически никто из правых не допускал мысли, что она произойдет уже в феврале 1917 года «Что шумят?! ‒ писал в частном письме правый думский депутат священник В.И. Лентовский об оппозиции. ‒ Пусть шумят. Т. е. в общем ‒ пасмурно. Но опасаться крайностей ‒ не след[ует]. Попытаются повторить 1905 – 06 год, но и только. Меры приняты». Октябрист Н.В. Савич вспоминал, как однажды бывший председатель правой группы Государственного совета граф А.А. Бобринский заявил в беседе с кадетом А.И. Шингаревым: «Знаю, что революция будет, но когда она еще будет…». На допросе Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Н.Е. Марков признавал: «Революции я не мог предвидеть и не предвидел…». Но на вопрос, видели ли монархисты усиление революционной деятельности, заметил: «ясно видели», добавив при этом: «мы видели в ней величайшее зло и, конечно, призывали к борьбе с этим злом». Уже в эмиграции Марков пояснял эту мысль следующим образом: «…Руководящие члены Союза русского народа видели надвигавшуюся с 1915 года революцию с отчетливой ясностью и об этом неумолчно, настойчиво и громко предупреждали всех, кому то ведать надлежало», однако правительство проигнорировало все предложения правых по предотвращению в России революционного взрыва. «Конечно, ‒ резюмировал Марков, ‒ мы ожидали революцию, но ожидали ее снизу, а не сверху, от революционной демократии и фабричных, а не от дворцовой аристократии и генерал-адъютантов, от недостаточных и обездоленных, а не от пресыщенных и с жиру взбесившихся». Поэтому, вынужден был признать правый политик, Февральская революция «захватила монархистов врасплох».
Стремительность и массовая поддержка Февральской революции ошеломила правых, повергнув их в полную растерянность. Как справедливо отмечает исследователь Ю.И. Кирьянов, «в февральско-мартовские дни 1917 г. ‒ в отличие от 1905 ‒ 1906 гг. ‒ не произошло ни одного массового выступления правых в защиту самодержавных устоев и монарха ‒ важнейшей цели их существования и деятельности», а сами правые партии «превратились в аморфные объединения, которые без боя сдали позиции, отстаиваемые в течение 10 ‒ 12 лет». Лишь три представителя правой группы Государственного совета ‒ князь А.А. Ширинский-Шихматов, А.Ф. Трепов и Н.А. Маклаков ‒ 25 февраля 1917 года явились на заседание Совета министров и настойчиво рекомендовали правительству ввести в охваченном беспорядками Петрограде осадное положение, но Совет министров на этот шаг не решился. Как вспоминал А.Д. Протопопов, эта мера показалась ему тогда «возможной, но нежелательной», поскольку глава МВД считал, что «дальнейший нажим мог бы снести все здание монархии», и в результате предложение правых было отклонено. То же самое происходило и на местах. Большинство правых молчало, а робкие попытки сопротивления не встречали поддержки. Когда революция докатилась до Киева, губернский предводитель дворянства правый националист Ф.Н. Безак заявил о необходимости оставаться верными императору и требовать присылки в город казачьих частей для наведения порядка, но столкнулся с общим сопротивлением ‒ никто не пожелал «идти против народа».
«Добровольное» отречение императора Николая II от престола, освободившее правых от присяги, лишь усилило их растерянность. А последовавший на следующий день отказ великого князя Михаила Александровича вступить на престол до волеизъявления Учредительного собрания (но отнюдь не отречение от него) не давал правым формального повода протестовать ‒ ведь де-юре Россия все еще оставалась империей с законным претендентом на престол, отложившим свое восшествие на него и передавшим власть в руки Временного правительства. Показательно, что на призыв 28 февраля 1917 года одного из руководителей московских монархистов протоиерея И.И. Восторгова «защищаться надо», последовал уныло-пессимистичный ответ: «кого защищать?» Свою роль сыграл и призыв Николая II, который в последнем своем обращении к подданным просил их «во что бы то ни стало» продолжать войну с Германией, взывая к «тесному единению и сплочению всех сил народных для скорейшего достижения победы». Как отмечал в 1917 году консервативный публицист А.Муретов, комментируя отсутствие каких-либо выступлений против новой власти со стороны правых, «если бы мы и имели надежду увлечь за собой горсть людей, было бы противно нашей совести начать идейное междоусобие в дни, когда в полном единодушии всех виделась сила России в великой борьбе с нашим врагом».
Уже в эмиграции, отвечая на язвительные замечания, что русские монархисты, в отличие от французских роялистов XVIII века, сражавшихся за своего короля, не вступили в бой за монархию в февральско-мартовские дни 1917 года, Марков писал: «подвиги роялистов были потому, что Людовик XVI и его династия ни на единый день не прекращали борьбы с революцией и неустанно призывали всех верных монархии роялистов к защите и восстановлению королевского престола», в то время как в России все было совершенно иначе. Отмечая, что со стороны ближайших царедворцев и военачальников была «измена, предательство и содействие революции», а русские монархисты, удаленные от престола, узнали о случившемся только тогда, когда самодержец уже был в руках заговорщиков, Марков подчеркивал, что «предательски плененный император не решился начать междоусобную войну, не решился сам, не приказал того нам». В итоге монархисты были вынуждены подчиниться монаршей воле и отказаться от борьбы с Временным правительством во имя победы России над Германией, которая могла быть возможной только в том случае, если бы армия сохранила повиновение единой власти, а не была бы втянута в гражданское противостояние. «Думаю, что русские монархисты поступили так, как повелевал им долг перед Отечеством: ни единым словом, ни единым действием не помешали они Временному правительству вести войну до счастливого для России конца. И если война все же закончилась неслыханным позором и развалом, то это не была вина монархистов, это была вина тех, кто в разгаре мировой войны вовлек русский народ в преступную и безумную революцию», ‒ подводил итог Марков.
Решение Николая II отречься от престола и воздержаться от призыва к армии и народу к борьбе против революции правые объясняли тем, что император «ужаснулся гибельных для России последствий междоусобия во время мировой войны», и «безграничная любовь к России повлекла государя к отказу от борьбы за монархию». А было ли это ошибкой или подвигом, добавляли они, ‒ судить не творцам революции, а беспристрастной истории.
Таким образом, политическая борьба правых в феврале 1917 года оказалась лишенной смысла. Как справедливо замечает историк М.Л. Размолодин, «российская монархия в начале XX века погибла и вместе с собой утянула на дно истории всех, кто был в нее социально и политически интегрирован. <…> Черносотенная идеология как политическая идея могла существовать только в условиях самодержавия, т.е. при наличии объекта поклонения ‒ самодержавного царя».
Но помимо всего сказанного выше, был еще один крайне важный момент, который правые осознали лишь в эмиграции: разразившаяся в 1917 году революция, в отличие от революции 1905 года, проходила под национальными, патриотическими знаменами. Если творцы революции 1905 года, начавшейся во время русско-японской войны, придерживались пораженческих настроений и антипатриотической риторики, то «герои Февраля» взывали к патриотизму, войне до победного конца и ликвидации «немецкой» династии, якобы мешавшей торжеству русских национальных интересов. Учтя прошлые ошибки, лидеры либеральной оппозиции сумели разыграть патриотическую карту, лишив правых их главного козыря ‒ монополии на патриотизм. Патриотическая риторика позволила либеральной оппозиции (в отличие от времен первой российской революции) установить тесный контакт с высшими чинами армии и привлечь их на свою сторону. Это обстоятельство хорошо понял лишь лидер Русского народного союза имени Михаила Архангела В.М. Пуришкевич, который еще в 1909 году выражал опасение, что новая революция в России приведет к тому, что «не будет элемента, который встал бы на защиту Царя, Отечества и Основных наших законов, ибо революция будет национальною…».
Марков, согласившийся с этим тезисом постфактум, писал в эмиграции: «Российское государство было загублено в 1917 году под видом нарочитого патриотизма, во имя победы, якобы для спасения России…» «Тут за дело взялись не бомбометатели из еврейского Бунда, не изуверы социальных вымыслов, не поносители чести Русской Армии Якубзоны, а самые заправские российские помещики, богатейшие купцы, чиновники, адвокаты, инженеры, священники, князья, графы, камергеры и всех российских орденов кавалеры». Ожидая бунта снизу, как это было в 1905 году, правые никак не ожидали столь мощной поддержки революции сверху. При этом особая вина возлагалась Марковым на бывших своих единомышленников ‒ монархистов Пуришкевича и В.В. Шульгина, накануне революции оказавшихся в рядах оппозиции и поддержавших государственный переворот. «“Правые” Шульгин и Пуришкевич оказались куда вреднее самого Милюкова, ‒ отмечал он в одном из частных писем в 1935 году. ‒ Ведь только им, да “патриоту” Гучкову, а не Керенскому и К° поверили все эти генералы, сделавшие успех революции». Случилось же это поэтому, считал правый политик, что «за десять лет конституционного обмана» российское общество привыкло видеть в Государственной думе «средоточие государственной заботливости и истинного патриотизма». «И когда это “высшее государственное учреждение”, используя тяжелое напряжение временных военных неудач, устами прогрессивного блока объявило Царя и его правительство изменниками России и врагами Отечества, то этому поверили почти все, начиная с высших командиров армии и кончая последним свинопасом. Поверив преступному вымыслу, все кинулись так или иначе в революцию, которая и пожрала Россию. Конституция (т. е. Манифест 17 октября. ‒ А. И.) и Государственная Дума погубили Российскую Империю», ‒ резюмировал Марков.
В этих условиях стремительный крах русских правых становился предрешенным и неизбежным. Слабость и раздробленность монархических сил, самоустранение правительства, «добровольное» отречение царя и национальный характер революции, встретившей самую широкую поддержку во всех слоях русского общества, лишал политическую борьбу за восстановление самодержавия смысла, ‒ она не была благословлена ни царем, ни церковью, ни народом и ничего кроме серьезных неприятностей сторонникам монархии не сулила. Быть же большими роялистами, чем сам король, черносотенцы не захотели.
