В России, да и, наверное, вообще в мире Макс Вебер более всего известен по своему фундаментальному труду «Протестантская этика и дух капитализма». Это произведение, пожалуй, сравнимо значимостью с «Капиталом» Маркса, пусть оба немецких автора и рассматривали экономику, в частности, капиталистическую, с несколько разных позиций, Вебер больший упор делал на историософию и социологию. Карл Маркс же – на, если так можно выразиться, экономическую механику, на его взгляд, непреложную сродни законам природам. При этом Вебер выводы, достаточно глобальные, но все же относительно Маркса локальные, сделал на материале больших исторических отрезков и солидного количества стран, Маркс же костяком своей «теории всего» сделал наблюдения за современным ему английским рабочим классом.
Однако славен и ценен Вебер не только этим.
Как мы помним из ставшего эдаким краеугольным камнем нашего цикла высказывания Ральфа Дарендорфа, знаменитый ученый был еще и одним из лидеров немецкого национал-либерализма рубежа XIX-ХХ веков. Тут нужно отметить, что все политические теории и практики, связанные с понятием «национального», после Второй Мировой войны были загнаны в интеллектуальное, а порой и правовое гетто. Про национал-социализм мы уже писали, при этом остальные национал-«измы» постигла немногим более завидная участь. Участь национал-либерализма на общем фоне была в чем-то чуть лучше, но в целом, если вдуматься, даже печальнее. Его не шельмовали, а просто абсурдизировали.
Либерализм стал, за редким исключением, возможен лишь в космополитической версии, национальный же либерализм превратился в некий противоестественный оксюморон. Разумеется, время от времени соображения прагматики подталкивали к использованию национально окрашенного лексикона даже предельно оторванные от автохтонной среды политические силы. Допустим, во многом национал-либеральной была платформа «Союза правых сил» перед выборами 1999 года в ГосДуму, когда Анатолий Чубайс пафосно провозглашал: «В Чечне возрождается российская армия». А несколькими годами ранее другой идеолог постсоветского либерализма, Егор Гайдар, писал в статье «Бюрократия и фашизм»: «Идеология нацизма, фашизма — злокачественная мутация национализма, национализм, превратившийся в свое отрицание, несущий гибель нации. Этот путь вверх по лестнице, ведущей вниз, точно описал В. Соловьев: “Национальное самосознание — национальное самодовольство — национальное самообожание — национальное самоуничтожение”. Чтобы устоять на первой ступени, абсолютно необходимой всякой нации, но не заскользить дальше, нужна интеллектуальная и моральная самодисциплина, которой и в помине нет у национал-патриотов… Консерватизм является важнейшей частью здорового общественного сознания — тормозом, который помогает удержаться в рамках разумного национализма, удержаться на уровне национального самосознания, не скатываясь к саморазрушительному национальному самодовольству. Этот здоровый русский национализм, основанный на гражданских правах русского человека, на его твердом праве на частную собственность, еще предстоит формировать — если для того будут объективные социальные условия». Но подобные мимолетные обращения российских либералов к национальной тематике либо быстро и боязливо отбрасывались их авторами, либо не имели никакого дальнейшего развития.
Между тем национал-либеральная традиция имеет давнюю и порой весьма славную историю, связанную и с дореволюционной Россией (взять хотя бы Петра Струве), и – особенно – с Германией.
От наполеоновских войн до революции 1848-1849 годов именно союз национализма с либерализмом и демократией был основным драйвером немецких объединительных тенденций. Во многом именно этот симбиоз питал таких видных деятелей национального движения, как Фридрих Людвиг Ян – “отец немецкой гимнастики”. После поражения революции немецкий национал-либерализм заметно потерял в витальности, став то ли подспорьем, то ли наблюдателем интеграции «сверху». В середине 1860-х появление в прусском ландтаге национал-либеральной депутатской группы, затем послужившей фундаментом одноименной партии, ознаменовало определенный ренессанс рассматриваемого нами течения.
Национал-либеральная партия уже после долгожданного объединения Германия довольно долго выступала в роли основного парламентского союзника правительства Бисмарка. Правда, в отличие от Германской прогрессивной партии и от более левой и близкой к либерализму классического образца Немецкой народной партии, отношения национал-либералов с одним из двух заявленных в названии идеологических компонентов были довольно своеобразными. В их рядах, допустим, состоял уже хорошо известный нам Генрих фон Трейчке, чьи взгляды сложно назвать либеральным в общепринятом значении этого слова. Был видным членом сей партии и Макс Вебер-старший, известный сегодня преимущественно как отец Макса Вебера-младшего.
Нам вряд ли имеет смысл в рамках данной статьи заострять внимание на биографии автора «Протестантской этики и духа капитализма» и его научно-исследовательской деятельности в целом. Перспективнее сосредоточиться на анализе национал-либеральной ипостаси Вебера, чуть менее нам знакомой.
В конце 1880-х молодой юрист, правовед и историк права Макс Вебер присоединяется к Обществу социальной политики. Этот шаг был достаточно логичным: по своим хозяйственно-экономическим взглядам Вебер всю жизнь пребывал где-то между социал-демократией и либерализмом, к тому же, вслед за Шмоллером и «исторической школой», он считал (и «Протестантская этика» тому лучшее подтверждение) невозможным рассмотрение экономики вне контекста конкретной культуры, страны и эпохи. Вскоре Вебер становится членом еще одного движения схожего толка, Евангелическо-социального конгресса, исповедовавшего социальный консерватизм и христианский социализм. Здесь ученый знакомится с пастором Фридрихом Науманом, ставшим его верным другом и сподвижником. Из-за него Вебер даже поссорился в 1905 году с Шмоллером: когда Шмоллер и Науман вступили в резкую дискуссию относительно государственного контроля над картелями, перешедшую практически в перебранку, Вебер в знак солидарности с товарищем вышел из Общества социальной политики.
Именно Вебера и Наумана, основавшего, кстати, в 1896 году Национал-социальный союз, можно рассматривать как отцов сильнейшей социальной традиции в немецком либерализме, то есть фактически немецкого социал-либерализма. Эта традиция была усвоена ФРГ, совместившей либерально-демократический строй с конституционным закреплением принципа социального государства. При этом имела место не только идейно-духовная, но и личностная преемственность, первый президент ФРГ Теодор Хойс (автор фразы, на наш взгляд, необходимой в качестве кредо для любого европейского либерал-консерватора: «Европа покоится на трех холмах – Акрополе, Капитолии и Голгофе») был учеником Наумана.
Трибуну организаций и движений, в которых состоял, Вебер использовал для первых громких выступлений по национальному вопросу. В те годы крайне остро стоял вопрос о массовой миграции во внутреннюю Германию населения польских провинций.
Многих, того же Трейчке, волновали в основном польские евреи. Вебер же видел проблему непосредственно в поляках, неприхотливых и малотребовательных, создающих социальное давление на коренное население и осуществляющих трудовой демпинг. Он подчеркивал, что его выводы основаны не на биологическом расизме, а на том факте, что социальные характеристики поляков как национальной группы делают польскую миграцию проблемой для немцев.
Многие отечественные критики современной трудовой миграции из Средней Азии в Россию, осознавая этот факт или нет, пользуются именно веберовской аргументацией. Интересный факт: из крайне правого Пангерманского союза, в котором Вебер состоял с 1893 по 1899 год, ученый вышел как раз по причине непоследовательной позиции данной организации в польском вопросе, проистекавшей, по мнению Вебера, из классовой заинтересованности юнкерства в дешевой славянской рабочей силе.
Критика Вебером юнкерства и знати вообще носила систематический и глубокий характер, причем имела как классовый (ученый всегда подчеркивал свою буржуазность и стремление отстаивать интересы буржуазии), так и национальный характер. Сыграв свою важную роль в объединении Германии, юнкерство к началу ХХ века исчерпала свой исторический потенциал и превратилась из социально-политического лидера в камень на ногах стремительно рвущейся вперед страны.
Буржуазия же, вместо того чтобы перехватить эстафетную палочку из ослабевших рук дворянско-аристократического сословия, по-прежнему смотрит на него снизу вверх и застенчиво переминается на месте. В отсутствии подобного рода эстафеты Вебер и видел одну из главных угроз для национальных интересов. При этом о полном устранении аристократии с политической арены речь не шла. Вебер с огромным почтением относился к ней и аристократическому принципу в политике, утверждая: «Господство аристократии имеет государственно-политическое преимущество перед демократическими формами господства: меньшую зависимость от эмоциональных моментов». Ориентиром в этом аспекте Вебер видел англосаксонские страны, причем не только саму Англию, но и США, где, по его мнению, из дикой собственнической плутократии постепенно вызревала новая аристократия.
Высшим мерой всех вещей в политике Вебер считал государство, причем государство национальное. Марианна Вебер, супруга и биограф великого социолога, так писала об этом: «Для Наумана национальное могущественное государство было прежде всего средством социальной реформы, — Вебер, напротив, требует социальной и политической справедливости для утверждения национального государства». Самым ярким программным выражением данной мировоззренческой установки стала знаменитая речь при вступлении в должность профессора Фрайбургского университета, некоторые выдержки из которой уже приведены в предыдущих абзацах.
Вебер говорил о необходимости мощного государства, не раздираемого социальными и классовыми противоречиями, проводящей активную и мощную имперскую политику. Объединение Германии, по мнению Вебера, было лишь промежуточным шагом на пути к завоеванию места на мировом великодержавном пьедестале.
Веберовская апологетика этатизма весьма схожа с аналогичными воззрениями дореволюционных русских национал-либералов, таких, как Струве, и либерал-консерваторов, таких, как Борис Чичерин. Последнего Бердяев характеризовал следующим образом: «Это был редкий в России государственник, очень отличный в этом и от славянофилов и от левых западников. Для него государство есть ценность высшая, чем человеческая личность».
В немалой степени государственником был и Милюков, либерал классический, не особо отягощенный консерватизмом и национальной рефлексией. В конце жизни он одобрил советско-финскую войну, а перед самой смертью написал статью, где выступил со скупым оправданием Октября-1917 как события, способствовавшего укреплению мощи и обороноспособности Государства Российского. На наш взгляд, причина в следующем.
Милюков в большей, почти полной степени, Струве и Чичерин в меньшей, но все же самоотчуждались от уваровской триады «Православие, самодержавие, народность». Будучи добрыми христианами (во всяком случае, Чичерин и Струве, Милюков отличался антиклерикализмом и агностицизмом, близким к атеизму) и конституционными монархистами, они в основном уповали на Право, Свободу, Справедливость, Гуманность, то есть категории, не опирающиеся на конкретные институты или социальные классы, следовательно, имеющие гаранта и защитника только в лице государства.
Логично и вряд ли удивительно, что Вебер в своих статьях о российской политике с одобрением цитировал Струве, а из всех российских партий более всего симпатизировал конституционным демократам Милюкова. Считая неизбежной либеральную трансформацию России, ученый писал: «Жалкий царский режим, чьи устои сотрясаются от каждой войны, кажется более удобным соседом. Ведь действительно конституционная Россия должна стать соседом более сильным и беспокойным».
Первую Мировую войну Вебер воспринял как неизбежную, справедливую и отечественную для немецкого народа, произнеся немало пылких инвектив в адрес соперников Германии. В то же время его позиция была не чужда критицизма, с каждым военным годом все нараставшего. Он считал ошибочным захват Бельгии и проведение жесткой оккупационной политики, возражал против неограниченной подводной войны, провоцировавшей США на присоединение к Антанте.
В действующую армию пятидесятилетний Вебер не попал, и работал в управлении госпиталей Гейдельбергского гарнизона. В 1915 году вышла наделавшая немало шума книга Наумана «Срединная Европа», в которой тот строил планы обустройства Старого Света после победы Германии и под ее эгидой, а также исподволь доказывал, что свобода, империя и государственная мощь – не только не противоречащие друг другу, но и взаимоувязанные вещи. Науман пригласил друга поработать в комитете по проблемам идей, изложенных в книге.
Полтора года после поражения Германии и Ноябрьской революции стали лебединой песней Вебера, последним и одновременно одним из самых мощных всплесков его практической политической активности. Сначала Вебер выступал за сохранение, при условии отречения от престола Вильгельма II, конституционной монархии как противовеса правым политикам и военным. Затем, при обсуждении конституции Веймарской республики, именно он настоял на всенародном избрании президента и особых президентских полномочиях для обуздания чиновничье-бюрократического всесилья.
Ученый входил в немецкую делегацию на Парижской мирной конференции, где с наибольшей страстью и бескомпромиссностью выступал против унизительного Версальского договора. Положение Вебера в послереволюционной Германии было двойственным и местами парадоксальным. Будучи одним из отцов новой государственности и политико-правой системы, он не имел никаких официальных постов, президент Эберт хотел назначить его статс-секретарем Министерства внутренних дел, но затем передумал. Он стоял у истоков Немецкой демократической партии, но на выборах в Национальное собрание соратники выделили ему в списке заведомо непроходное место. Довольно скоро эта напряженная двойственность сошла на нет естественным путем – 14 июня 1920 года Макс Вебер скончался от пневмонии.
В современной Германии отношение к Веберу также не отличается однозначностью. Его огромные теоретические и практические заслуги, безусловно, признаются, как и заслуги Фридриха Науманна, именем последнего даже назван известный международный либеральный фонд. В то же время наследие Вебера служит предметом жарких споров. Многие историки склонны считать его одним из идейных предшественников Гитлера, торивших дорогу Третьему Рейху; впрочем, положа руку на сердце, подобных обвинений не избежал почти никто из деятелей немецкой истории. Несомненно, появись Вебер, равно как и Науманн, на немецкой политической арене сейчас, они в самом лучшем случае получили бы клеймо крайних реакционеров, скорее же всего, прослыли бы отпетыми нацистами. Это многое говорит не только об эволюции западной политической мысли в целом, но и конкретно о ситуации с Германией.
