Как взращивают белорусскую идентичность

РI: Тема «Выбор Беларуси» вызвала живой интерес среди наших авторов и читателей. Дискуссию особенно спровоцировало интервью Кирилла Коктыша о современных трактовках общего прошлого России и Белоруссии. Русская Idea обратилась к известному белорусскому историку, доктору исторических наук, члену редакционного совета проекта «Западная Русь» Кириллу Шевченко с просьбой рассказать о том, что происходит в современной исторической науке Белоруссии, какие существуют концепции и подходы к исследованию истории наших стран, какие исторические герои сегодня предлагаются белорусскому обществу с экранов телевизоров, со страниц учебников и печатных средств массовой информации.

***

Мечта великого пролетарского поэта и трибуна большевистской революции Владимира Маяковского о том, чтобы «к штыку приравняли перо» в полной мере осуществилась в современных постсоветских государствах; при этом «приравненным к штыку», скорее, оказалось не перо писателя или поэта, а перо историка. Именно историческая наука стала не только важным компонентом бушующих на планете информационных войн, но и ключевым звеном постоянно совершенствующихся технологий трансформации идентичностей.

Распад СССР в декабре 1991 г. противоречил воле 76% его граждан, высказавшихся за сохранение обновленного Советского Союза на полузабытом ныне референдуме 17 марта 1991 г. Примечательно, что число проголосовавших за сохранение СССР в ходе референдума 17 марта 1991 г. составило в УССР 70%, в РСФСР – 71% и в БССР – 83%. Таким образом, число сторонников сохранения единого государства в виде СССР в Советской Белоруссии оказалось существенно выше, чем в Советской России или на Украине.

Стремительно появившиеся новорожденные постсоветские государства часто оказывались лишь скромными обладателями невзрачной внешней оболочки в виде свежевыкрашенных пограничных столбов на новых государственных границах и набора более или менее честолюбивых амбиций; внутреннее содержание в лице собственных политических наций и соответствующих им «высоких культур», как правило, отсутствовало. Это обстоятельство с самого начала противоречило требованиям западной формулы «нация-государство», в соответствии с которой «политическая нация и культурное государство должны совпадать». ¹  Для ликвидации этого неприличного разрыва элиты новых государств энергично занялись максимально быстрым «выращиванием» собственных «высоких культур» и политических наций. В ходе этого процесса ярко проявляется замеченная Э. Геллнером особенность национализма, мифы которого «переворачивают реальность» и который, эксплуатируя лексику «восстановления исторической справедливости» и претендуя на «возрождение» традиционных культур, в действительности создает новые «высокие культуры», являющиеся «его собственными изобретениями». ²
Особая роль в конструировании политических наций на постсоветском пространстве принадлежит национальным историографиям, сфере образования и средствам массовой информации, которые обслуживают политические потребности и амбиции элит, модифицируя старые и производя новые мифы в соответствии с политическим заказом. Мощным, респектабельным и поэтому наиболее востребованным инструментом легитимизации постсоветских государств является историческая наука, деятельно ассистирующая собственной политической элите, которая «изобретает и конструирует историко-культурную традицию, чтобы утвердить свой статус и легитимность» ³ прежде всего с помощью профессиональных историков.

Историко-идеологические конвейеры, активно и бесперебойно работающие на постсоветском пространстве, производят практически все необходимые компоненты любой востребованной национальной мифологии, включая «мифы происхождения во времени и в пространстве», «мифы освобождения», «мифы упадка» и «мифы возрождения». ⁴ Впечатляющих успехов на скользкой ниве мифотворчества добились украинские ученые, которые всерьез ищут и умудряются находить прямых предков современных украинцев в носителях трипольской культуры и патриотично распространяют этнические границы Украины вплоть до Абхазии. Не исключено, что наиболее «креативные» из украинских историков-мифотворцов уже нашли доказательства украинской этнической принадлежности синантропов и неандертальцев и готовы порадовать научную общественность своим очередным эпохальным научным открытием. Не менее размашисты в своих хронологических и географических представлениях об ареале обитания древних грузин и современные грузинские историки. Впрочем, подобное положение в большей или меньшей степени характерно для всех новых государств, раскинувшихся на необъятных просторах от «финских хладных скал до пламенной Колхиды» и «от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая».

Наиболее трепетно и бережно пестуемый постсоветскими историографиями «миф упадка» выстраивается исключительно вокруг СССР и России, остервенелая демонизация которых давно превратилась не столько в хобби постсоветских историографий, сколько в своеобразное соцсоревнование историков, стремящихся как можно быстрее выполнить «план», обеспечив своих политических хозяев и заказчиков очередной порцией разоблачений «российского империализма». В свою очередь, «миф возрождения» предсказуемо начинается с распада СССР и обретения собственной государственности, что изображается вершиной исторического развития и закономерным итогом непременно «героической национально-освободительной борьбы» независимо от того, существовала ли эта борьба в действительности. Постсоветская околоисторическая мифология густо замешана на идеологии скверно маскируемого примитивного этноцентризма, предлагающего упрощенную черно-белую картинку взаимоотношений «своей» нации с другими народами, которым априори отводится роль «врага», виновного во всех проблемах и неудачах, как реальных, так и вымышленных.

* * *

Не смогла избежать сих родовых пятен постсоветских историографий и белорусская историческая наука, предсказуемо ставшая важным инструментом легитимизации современного белорусского государства. Появление молодого независимого государства на политической карте неизбежно порождает потребность в его собственной легитимизации, в том числе – стремление к дистанцированию от этнокультурно близких соседей, с которыми данное государство составляло единую цивилизационную общность, а также к максимальному «удревлению» своего существования в качестве отдельной государственной и этнокультурной единицы. В условиях современной Республики Беларусь этот процесс, по словам белорусского историка А.Д. Гронского, выражается в «белорусоморфизме», т.е. в «наделении нормативными белорусскими чертами лиц, не связанных напрямую с участием в белорусском национальном проекте»; ⁵ в «квазисамоидентификации», т.е. в перенесении современных представлений о белорусах на «прошедшие эпохи»; а также в «крипторевизионизме», т.е. в «скрытом, неявном пересмотре исторических событий», в результате чего данные события наполняются совершенно иным смыслом. ⁶ Подобный инструментарий активно задействован в имеющем место сейчас конструировании политически востребованной версии белорусской истории.

В современной белорусской историографии, хоть и не столь напористо, беспардонно и агрессивно как в иных постсоветских историографиях, тоже присутствует тенденция к формированию и тиражированию вышеупомянутого набора мифов. Так, например, конструирование «мифа происхождения во времени и в пространстве» находит свое выражение в стремлении некоторых белорусских историков-примордиалистов «обелорусить» те части Киевской Руси, где позднее формировался белорусский этнос, за счет замалчивания и отрицания общерусской природы древнерусского киевского государства. Полоцкое княжество при этом с подкупающей простотой и непосредственностью объявляется «древнебелорусским» государством и с корнем вырывается из общерусского контекста Киевской Руси, а Кирилл Туровский и Ефросинья Полоцкая – «древнебелорусскими» деятелями. Как посетовал недавно видный белорусский историк и археолог профессор Э.М. Загорульский, «появилось немало работ, в которых искажаются сущность эпохи, место и роль отдельных княжеств в системе Киевской Руси, …восхваляется сепаратизм полоцких князей. Явно прослеживается тенденция дистанцировать Западную Русь от остальной Руси, замолчать вопрос об общих исторических корнях восточнославянских народов». ⁷

Упомянутая профессором Э.М. Загорульским тенденция «дистанцировать Западную Русь от остальной Руси» в еще большей степени проявляется в набирающем силу тотальном «обелорусивании» Великого княжества Литовского, что уже привело к формированию своего рода «культа» ВКЛ в белорусском медийном пространстве и в околоисторической публицистике. Насмешки серьезных историков давно вызывают ритуальные пляски и хороводы псевдоисториков вокруг Великого княжества Литовского, в ходе которых назойливо подчеркивается исключительно белорусский характер ВКЛ и его особая правосубъектность в рамках Речи Посполитой. При этом апологеты абсолютной «белорусскости» ВКЛ умудряются игнорировать тот очевидный факт, что с конца XVII века после тотальной и стремительной полонизации белорусской и литовской элиты «Литва» считалась неразрывной исторической частью Польши, не более чем одной из ее провинций. Пресловутый же этноним/политоним «литвин», вокруг которого продолжают ломаться копья и кипеть нездоровые страсти ряда современных белорусских мифотворцов, в польском политическом лексиконе той эпохи означал лишь региональную принадлежность поляка, подобно жителю Мазовии или Куявии. Известный белорусский историк профессор И. Марзалюк подчеркивает в этой связи, что «термины «литвин», «мазур», «поляк-крулевяк» в условиях шляхетской реальности конца XVIII – середины XIX в. никогда не использовались их носителями для национального противопоставления; эти названия региональные, субэтнические, так как все они – поляки и имеют одну родину – Польшу». ⁸

Что касается национальной идентичности подавляющего большинства шляхты восточных областей бывшей Речи Посполитой, то, по словам И. Марзалюка, она однозначно является польской. Так, например, «в обращении к сейму в 1831 г. шляхта Литвы, Волыни, Подолии и Украины выразительно засвидетельствовала свою принадлежность к польской нации и к Польше, с которыми ее объединяют в одно национальное и культурное целое историческая традиция, обычаи и родной (естественно, польский – К.Ш.) язык». ⁹ В этом свете постоянное смакование темы мифической «белорусской шляхты» белорусскими околоисторическими публицистами и СМИ представляет собой явный курьез.

***

Совсем уж карикатурным выглядит стремление некоторых наиболее «креативных» мифотворцов объявить белорусами… Тадеуша Костюшко и Адама Мицкевича. Как замечают по этому поводу серьезные современные исследователи, «белорусский герой» Костюшко в действительности «мечтал о полной польской языковой ассимиляции всех селян-русинов»; Мицкевич же «не просто осознавал свою польскость, но являлся одним из творцов модерного польского национализма… Белорусы для Мицкевича – народ без традиций собственной государственности, народ неисторический, лишенный какой-либо исторической субъектности». ¹⁰

Схожей точки зрения придерживается и известный российский историк-славист Ю.А. Борисенок, констатирующий, что «специфические традиции ВКЛ к концу XVIII века были практически полностью утрачены, общественные верхи полонизированы…». ¹¹ Принятие сарматской теории литовской и русской шляхтой, по мнению Борисенка, способствовало «неожиданно быстрой и добровольной полонизации непольской шляхты». ¹² Историки обращают внимание и на то обстоятельство, что конституция 3 мая 1791 г. ликвидировала федеративное устройство Речи Посполитой, а ее творец Г. Коллонтай стремился к культурно-языковой однородности польской нации, что подразумевало ликвидацию автономного статуса Литвы и полонизацию всего населения. ¹³ Характерно, что данная тенденция в польской общественно-политической мысли только усиливалась. Так, лидер Краковского восстания 1846 г. Э. Дембовский, ставший в польской политической традиции, по остроумному замечанию Ю.А. Борисенка, чем-то вроде «вечно живого Ильича» в советской пропаганде, провозглашал идеал единой польской нации в границах 1772 г., совершенно игнорируя некий особый статус Литвы. ¹⁴

Не ослабевают попытки «обелорусить» польское восстание 1863-1864 гг. и одного из его лидеров на территории белорусско-литовских губерний В.К. Калиновского при всей очевидной уязвимости и даже комичности данной интерпретации, явно противоречащей историческим источникам. Эти попытки заметно активизировались в связи с прошедшим в 2013 г. 150-летним юбилеем восстания 1863 года. Серьезные историки, однако, едины во мнении об исключительно польском характере данного восстания, отмечая, что «мираж границ 1772 года… продолжал манить романтичных носителей общепольского национального самосознания, к которым, несомненно, принадлежал и Калиновский, несмотря на все свои агитационные произведения на белорусском языке». ¹⁵ Ю.А. Борисенок солидарен с мнением известного польского историка С. Кеневича, полагавшего, что «белорусскость Калиновского была только тактическим средством деятельности польского повстанца в Беларуси». ¹⁶ Сходной точки зрения придерживается и современный исследователь из г. Белосток (Польша) О. Латышенок, уточняющий, что белорусская версия «мифа восстания была создана только в ХХ веке, укрепляя среди белорусских католиков польскую идентичность». ¹⁷

Эти прописные истины загадочным образом остаются недоступными некоторым современным белорусским историкам и публицистам, продолжающим неистово «белорусизировать» это польское восстание, провозглашая его «освободительным» для белорусов. ¹⁸ М. Бич, например, утверждал, что «восстание 1863-1864 гг. в Польше, Беларуси и Литве было подготовлено польскими и белорусско-литовскими конспиративными организациями», упрекая польскую, советскую и российскую историографии в том, что они оценивают данное восстание как польское, «не учитывая его особенностей в белорусско-литовском регионе, …где имело место белорусское национально-освободительное движение во главе с Калиновским». ¹⁹ Разглядеть «белорусское национальное движение» в действиях польских шляхетских отрядов, терроризировавших именно белорусское православное население, и в воззваниях Виленского повстанческого центра, называвшего в своих документах белорусско-литовские губернии исконно «польской землей» и действовавшего от имени польского правительства, которое за неподчинение грозило всем виселицей, ²⁰ невозможно даже при помощи сверхмощного микроскопа. Однако политически ангажированным мифотворцам это каким-то волшебным образом все-таки удается.

С расхожим тезисом об «освободительном характере» восстания 1863 г. для белорусов категорически не согласен известный белорусский историк, профессор А.Ю. Бендин, полагающий, что белорусские земли в составе Российской империи представляли собой «внутрироссийскую польскую колонию», где православное белорусское население, несмотря на формальную принадлежность к России, продолжало подвергаться гнету со стороны польской шляхты и католической церкви. Только разгром польского восстания 1863 г. и последующие решительные меры генерал-губернатора М.Н. Муравьева, полагает А.Ю. Бендин, позволили успешно начать процесс деполонизации Северо-Западного края Российской империи, способствуя модернизации и эмансипации местного белорусского населения от польского колониального господства. ²¹

***

С восстанием 1863 г. связана фигура В.К. Калиновского, который еще в советской историографии превратился в пламенного борца за свободу белорусского народа и таковым продолжает оставаться в современной официальной белорусской историографии. По мнению Ю.А. Борисенка, польский повстанец Калиновский обратился в белорусского национального героя в силу ряда сиюминутных политических факторов, имевших место в 1920-е годы в БССР и СССР. Констатируя, что Калиновского сделали белорусским героем «в первое десятилетие существования БССР по согласованию с центральными органами большевистской власти в Москве», Ю.А. Борисенок высказывает предположение, что «мифологизации «белорусского народного героя» благоприятствовало международное положение, вызвавшее к жизни активное воплощение «коренизации» после 1923 года. Калиновский, как известно, действовал именно на западнобелорусских землях, вошедших после Рижского мира 1921 г. в состав II Речи Посполитой. В разгар противостояния с «буржуазной Польшей» был востребован именно такой герой, революционный белорус…, ярый враг именно польских помещиков и католического духовенства. Снятый в 1928 г. фильм явно предназначался не только для агитации в среде советских белорусов, но и обществу Западной Беларуси. Реальный Калиновский при этом был уже никому неинтересен, тем более что в польской историографии… этот персонаж является в лучшем случае героем второго плана, хотя и безусловным поляком…». ²² Как отмечает в этой связи известный белорусский историк А.Д. Гронский, «несмотря на всю мощь советской пропагандистской машины, в народе образ польского повстанца остался невостребованным… Все попытки представить русских или Россию в образе врага наталкиваются на то, что этот образ востребован лишь в небольшой группе, но не в обществе в целом». ²³

Ю.А. Борисенок полагает, что сконструированная в 1920-е гг. «белорусскость» польского повстанца Калиновского, но и вообще создание и последующее развитие белорусской советской государственности в виде БССР была исключительно результатом национальной политики большевиков и их внешнеполитических калькуляций. Широко распространенное мнение о белорусском национальном движении как главной причине советской политики белорусизации в БССР, по мнению Борисенка, не соответствует реалиям. Показав, что у истоков создания белорусской советской государственности и политики белорусизации в 1920-е гг. в БССР стоял не Ленин, а Сталин, автор объясняет эти шаги большевистского руководства необходимостью искоренения польского влияния в БССР, спецификой геополитической ситуации после заключения Рижского мирного договора с Польшей в марте 1921 года, а также стремлением Москвы использовать «белорусскую карту» в борьбе с Варшавой. «Стоит отметить, – аргументирует Ю.А. Борисенок, – что две распространенные в историографии точки зрения на белорусизацию – как на «конкретное воплощение национальной политики коммунистической партии и Советского государства» и о национальной интеллигенции как «инициаторах и авторах политики белорусизации» – одинаково несостоятельны. Речь прежде всего шла о геополитических экспериментах части советского руководства, а «самостийные течения», как и на Украине, становились объектом большой игры на пограничье с Польшей». ²⁴ Автор солидаризируется с мнением Я. Бруского о преимущественно антипольской направленности политики коренизации в БССР, определяя ее как «прометеизм наоборот», инициированный с целью пробуждения центробежных сил в Польше и подчеркивая, что в соревновании «двух прометеизмов» советская сторона получила преимущество. ²⁵

Экспортная ориентированность создания БССР и проводившейся в ней политики белорусизации с прицелом на Польшу была естественна, так как западнобелорусские земли рассматривались польской элитой как исконно польские; любое отклонение от «польскости» в данном регионе трактовалось Варшавой как аномалия и печальное наследие разделов и русификации, которые должны быть как можно скорее преодолены путем последовательной полонизации. Известный польский консервативный политик и крупный «кресовый» землевладелец А. Мейштович, занимавший в 1926-1928 гг. пост министра юстиции в правительстве Пилсудского, в январе 1922 г. в Вильно откровенно утверждал, что «Белоруссия самой историей предназначена быть мостом для польской экспансии на восток. Белорусская этнографическая масса должна быть переделана в польский народ. Мы должны способствовать этому приговору истории…». ²⁶

В подобных условиях политика белорусизации в БССР была адекватным и эффективным ответом на столь суровый приговор, вынесенный белорусам А. Мейштовичем, выразившим мнение официальной Варшавы. Ставка советского руководства на «современный по тем временам проект строительства наций на востоке Европы» принесла зримые плоды; при этом, как замечает Ю.А. Борисенок, «украинская и в еще большей степени белорусская нации, равно как украинский и белорусский языки, были тогда в значительной степени «воображаемыми сообществами». ²⁷ В итоге Сталин начисто переиграл на шахматной доске этнополитики первого маршала Польши, громоздкая конструкция которого ненадолго пережила самого Пилсудского, стремительно рассыпавшись в 1939 году. Примечательно в этой связи, что издававшийся в Вильно польский «Курьер Виленьски» еще в октябре 1926 г. самокритично признавал, что в белорусском вопросе «политика Советской России является гораздо мудрее польской. Самым решительным образом Россия задушила попытки создания каких-либо белорусских политических партий…, но взамен этого дала широкие возможности для культурной работы, открыла Белорусский университет, организовала Институт белорусской культуры, …образовала целую сеть низших школ. Ряд бывших противников коммунизма нашел в Советской Беларуси применение своим силам…». ²⁸ Сказанное убедительно свидетельствует о том, что становление и развитие белорусской советской государственности в ХХ в. было отнюдь не продуктом мощного белорусского национального движения, а в первую очередь итогом внешнеполитических усилий руководства СССР, эффективно использовавшего белорусский вопрос для ослабления своего главного противника на Западе в лице Второй Речи Посполитой.

* * *

Стремление белорусской политической элиты к максимальной легитимизации современного белорусского государства делает все более востребованными ранее маргинальные и откровенно антинаучные идеи историков национал-примордиалистской ориентации, которые в своем стремлении соответствовать «генеральной линии партии» теряют чувство меры, выходя за рамки элементарного здравого смысла. В итоге тезисы об изначальной цивилизационной чуждости белорусов и русских и о Беларуси как постоянной несчастной «жертве» агрессора с востока начинают все активнее институционализироваться и проникать в официальные учебники по истории, где Великое княжество Литовское или Речь Посполитая трактуются как «свои» государства, а Киевская Русь или Российская империя – как «чужие». Подобная трактовка явно противоречит настроениям подавляющего большинства белорусов, считающих себя частью общерусской цивилизации. По замечанию А.Д. Гронского, «если белорусы или их предки проживали совместно с русскими или их предками (Российская империя, СССР), или даже однозначно являлись одним народом (Древняя Русь), тогда эти «общие» государства не рассматриваются в белорусских учебниках как «свои». Если же белорусы или их предки проживают в одном государстве с балтами-литовцами, украинцами или поляками, но отдельно от русских или их предков (Великое княжество Литовское, Речь Посполитая), тогда такое государство рассматривается в курсе истории Белоруссии, т.е. является «своим». ²⁹ Любые исторические проявления общности с Россией, таким образом, являются тем «ладаном», от которого бежит «черт» в лице националистического крыла белорусской историографии.

Как заметил известный белорусский историк А.А. Киселев, «в белорусской историографии до последнего времени доминирует точка зрения, согласно которой лишь основатели партии Белорусская социалистическая громада (БСГ) и сотрудники газеты «Наша нiва», сторонники БНР или учредители БССР имеют монопольное право на причастность к белорусскому национальному движению. В свою очередь, белорусская консервативная интеллигенция православного вероисповедания, получившая в историографии название «западнорусов», изображается как социальный слой, не выражающий «национально-белорусских позиций». ³⁰ К этому стоит добавить, что приверженцы БСГ и сотрудники виленской газеты «Наша нiва», выступавшие против цивилизационной общности русских и белорусов в начале ХХ века, являлись маргинальным направлением среди белорусских общественно-политических организаций. В то же время, большинство других белорусских обществ – от консервативных до либеральных – выступали с позиций западнорусизма, считая белорусов органичной частью общерусской цивилизации. Абсурдным выглядит то, что этому белорусскому большинству в виде представителей западнорусизма сейчас отказано в праве считаться белорусами, хотя именно основоположники западнорусизма в лице известных историков и лингвистов Кояловича, Киприановича, Жуковича, Карского и др., по сути, положили начало белорусистике как науке.

Если в академической сфере стремление белорусских историков-примордиалистов и околоисторических публицистов максимально «дистанцировать Западную Русь от остальной Руси» встречает жесткую критику научного сообщества, то в общественной и культурной жизни, а также в медийном пространстве имеет место насаждаемый сверху культ ВКЛ и Речи Посполитой; при этом скороговорка о Беларуси как «центре Европы» звучит все чаще и навязчивее, став непременным атрибутом официального общественно-политического лексикона. По словам крупного белорусского ученого-слависта, профессора БГУ и академика Сербской Академии наук И.А. Чароты, «в качестве белорусскости систематически навязывается польскость». В результате «под воздействием антирусских концепций уже выросло целое поколение граждан «суверенной и независимой» Беларуси, для которых… неприемлемыми являются понятия «общерусские корни», белорусский народ как ветвь русской общности…». ³¹

Процесс переформатирования белорусского гуманитарного пространства под диктовку апологетов ВКЛ и Речи Посполитой имеет все больше конкретных проявлений. Как указывает Чарота, «в Витебске установлен памятник Ольгерду; в Гродно и деревне Пелеса Вороновского района – Витовту; на официальном уровне принимались также решения о необходимости установить памятники Гедимину в Лиде и Миндовгу в Новогрудке (предложение установить в Новогрудке памятник Ярославу Мудрому поддержки не нашло); портреты Радзивиллов, Сапег и иже с ними тиражировались на почтовых марках, открытках, календарях; в РБ учреждались орден, литературная премия и стипендия имени Кастуся Калиновского, его имя носят гимназия, улицы ряда городов страны (две из них – в столичном Минске, хотя именем основателя научного белорусоведения – первого академика-белоруса – всемирно почитаемого Евфимия Карского не назван даже… переулок)». ³²

Между тем, тенденция «дистанцировать Западную Русь от остальной Руси» вступает во все более явное противоречие не только с умонастроениями подавляющего большинства белорусов, интуитивно считающих себя частью общерусской цивилизации, но и с исторически сложившимся местом Республики Беларусь в существующей геополитической и экономической системе координат. Это место неоднократно подтверждалось официальными заявлениями белорусского политического руководства о верности союзу с Россией и о безальтернативности курса на евразийскую интеграцию.

В этих условиях ряд белорусских ученых полагает, что наиболее адекватной и исторически оправданной идеологической основой Республики Беларусь и обоснованием ее места в цивилизационной системе координат должен стать не насаждаемый сверху искусственный культ ВКЛ и Речи Посполитой, а идеология полузабытого западнорусизма, органически сочетающая в себе как признание этнокультурной самобытности белорусского народа, так и его принадлежность к общерусскому цивилизационному пространству. Именно в смысловых и ценностных рамках западнорусизма, а отнюдь не в рамках ВКЛ и тем более не в Речи Посполитой возможен успешный и органичный поиск исторической субъектности белорусов. По мнению авторитетного белорусского политолога В.В. Шимова, в настоящее время все более насущной задачей является «встраивание западнорусской идеологии в формат современной белорусской государственности». Это позволит «не допустить скатывания страны к белорусскому национализму, который является полным идеологическим слепком с национализма украинского…, – полагает В.В. Шимов. – Западнорусизм, артикулирующий общие культурно-исторические основания белорусов и русских, может стать идеологической основой интеграционного сближения Белоруссии и России, а также идейным стержнем белорусской государственности». ³³ В условиях, когда ахиллесовой пятой постсоветской интеграции, базирующейся только на экономической основе, остается крайне слабая разработанность ее гуманитарных и идеологических аспектов, подобные рецепты заслуживают самого пристального внимания.

---