Рубрики
Размышления Статьи

«Идея христианского общества» Т.С. Элиота. Рецепт для России (часть 2)

С одной стороны, русская душа не ищет своего и не угашает духа; с другой – всегда норовит сорваться в родимый хаос. Строить цивилизацию на таких исходных затруднительно. Наша безмерность всегда будет чревата падением в нигилизм и анархию; европейская осмотрительность – в смерть духа. Для сохранения веры в несбыточное Европе дана Россия. Для сохранения чувства меры России дан Пушкин. И если спасение всего человечества (В.Шубарт) или творение новой религии (О.Шпенглер) – яркая, но явно избыточная для нас сегодня цель (во всяком случае, в качестве политического кредо), то спасение культуры – цель не только оправданная, но и вполне нам посильная.

В первой части наших заметок мы подробно рассмотрели доктрину «христианского общества» Т.С. Элиота, отметив, что она могла бы стать мощным оружием в нашем сегодняшнем диалоге с Западом. Обратимся теперь к России, попробовав спроецировать положения доктрины на наши реалии. Но прежде, еще раз внимательно посмотрим, как расставляет Т. Элиот акценты в описании современного мира и на каких путях видит его спасение.

Что такое Культура?

Один из последних пророков заката Европы, Томас Элиот выступает в своем творчестве прежде всего как защитник европейской культуры и европейской традиции. Понятию культура – вообще для него важнейшему, поэт посвящает другое (наряду с «Идеей Христианского общества») свое фундаментальное эссе под названием «Заметки к определению понятия Культура».

Итак, что же такое культура с точки зрения Т. Элиота?

Мысль его о культуре достаточно сложна, ответственна и, можно даже сказать, щепетильно проработана. Она не может быть однозначно сведена ни к известному взгляду Мэтью Арнольда на культуру как «всё лучшее в мире, что было создано и сказано» («…культура является результатом постоянного совершенствования, вытекающего из процессов получения знаний обо всём, что нас касается, её составляет всё лучшее, что было сказано и помыслено», Арнольд, 1882); ни к концепции Освальда Шпенглера, противопоставляющего культуру – цивилизации с её мёртвым, бесчеловечным техницизмом и полной невостребованностью творческого потенциала личности; ни к еще более традиционному пониманию культуры как взаимодействию человека с природой, ведущему ко взаимной пользе, одухотворению и творческому обогащению.

Для Т. Элиота эти определения слишком общи и бесформенны, хотя он и отдаёт им должное. Так, в «Идее христианского общества» он, например, говорит об истощении природных ресурсов к которому неизбежно ведут неуправляемый рост промышленности и «организация общества на принципе частной выгоды», справедливо заключая: «неправильное отношение к природе в чем-то предполагает и неправильное отношение к Богу», следствием чего «оказывается неизбежная гибель»…

Однако, собственная концепция культуры Т. Элиота далеко выходит за рамки этих определений. Причём автор смиренно замечает на свой счёт: «концепция культуры и религии, эскиз которой я попытался набросать, настолько сложна, что я не уверен, понимаю ли я сам ее полностью (разве лишь проблесками) и улавливаю ли все её скрытые смыслы, всё, что стоит за нею»… Такое признание может, пожалуй, смутить читателя. Но мы, в конце концов, понимаем, что хочет сказать Т. Элиот. Культура для него «не просто сумма нескольких видов деятельности», но – образ жизни народа, «беспрецедентное детище» его бытия. Более того: «Культура — это творение общества в целом, будучи, с другой стороны, сама творцом этого общества», и «понять культуру, значит, понять народ».

Итак, понятие культуры для Т. Элиота столь же сложно, как и понятие народа. Оно глубоко связано со всеми без исключения элементами жизни общества, и прежде всего – его религией, классовой структурой и элитой. Для Т. Элиота абсолютно непреложен тезис: культура невозможна вне религии, а религия вне культуры. Причём, подчёркивает автор: религия и культура не сводимы друг к другу, являясь двумя разными царствами, находящимися друг относительно друга в достаточно церемонных отношениях. (Следует, замечает Т. Элиот, избегать «двух взаимоисключающих ошибок: отношения к религии и культуре как к двум обособленным явлениям, … и полного отождествления религии и культуры»).

Культура по своей природе иерархична. Следовательно, хорошим, с точки зрения культуры, общественным строем можно считать лишь тот, который обеспечит непрерывную «сверху донизу» «градацию культурных уровней». «Я склонен думать, что ни одна подлинная демократия не может существовать без наличия этих различных культурных уровней» – продолжает Т. Элиот, – причём, эти «уровни культуры» должны быть тождественны «уровням власти» «до такой степени, что меньшая группа на более высоком уровне будет обладать равной властью с большей группой на более низком уровне».

Таким образом, складывается общественная пирамида – общество, основанное на приоритете культуры, в котором каждый человек несёт «большую или меньшую ответственность по отношению к государству», соответственно своему положению в обществе, а каждый класс имеет перед обществом и государством свои обязательства. Ибо – замечает Т. Элиот, – «можно утверждать, что полное равенство означает всеобщую безответственность»,  а «демократия, при которой каждый нес бы во всем равную ответственность» оборачивается «гнетом для совестливых людей и распущенностью для всех остальных».

Таковы принципы идеального культуроцентричного общества Т. Элиота. Очевидно, что важнейшим для его нормального функционирования является вопрос передачи культуры.

И здесь Элиот пишет о двух главных факторах – семья и класс. Хорошо, когда человек живет там, где он родился; хорошо, когда его окружает большой круг семьи, насчитывающий несколько поколений; хорошо, когда непреложна и устойчива его принадлежность определенному кругу (профессиональному цеху, классу). Всё это и есть реальные инструменты передачи культуры, следовательно – гаранты стабильного, жизнеспособного общества и государства, в котором культура будет жива и способна к развитию.

Наконец, Т. Элиот подводит читателя к любимой своей мысли: христианство – лучшее из того что знала Европа, а христианская культура – это именно то, что создало ей величие. (В сущности, христианство и есть – единственная культура Европы). Все это, впрочем, Т. Элиот выговаривает в своей обычной крайне церемонной манере: «Но лишь представляя себе, какой должна быть наша культура, если бы наше общество было подлинно христианским, мы можем позволить себе говорить о христианской культуре как о высшей культуре; лишь обращаясь мысленно ко всем этапам этой культуры, которая в сущности была и остается культурой Европы, мы можем утверждать, что это высшая культура в истории существования мира».

Подталкивая читателя к необходимости признать, что, отказавшись от христианства, Европа утратила не только свою великую культуру, но и всё величие своей уникальной цивилизации, Т. Элиот готов, в конце концов, согласиться и на совсем простое определение: «Пожалуй, культуру можно даже определить совсем просто: это то, что делает жизнь достойной того, чтобы жить. Именно такой взгляд на культуру позволяет другим народам и другим поколениям, созерцающим руины и осмысливающим влияние угасшей цивилизации, утверждать: ее существование не было напрасным».

…Где Слово моё не сказано –

В стране маргариток и теннисных брюк

Кролик подроет и укоренятся волчцы,

И терние процветёт на гравии,

И ветер скажет: Здесь жили

Порядочные безбожные люди:

От них осталась одна асфальтовая дорога

И тысяча закатившихся мячей для гольфа.

– этот пассаж из одной из поздних поэм Элиота как нельзя лучше заключает его центральную мысль.

Россия как спаситель европейской культуры?

Ознакомившись вкратце с некоторыми «определениями понятия культуры» Т. Элиота и вспомнив первую часть наших заметок, с печалью констатируем, что пророчества последнего пророка Европы сбылись. В огне Второй мировой пали последние бастионы европейской культуры. Последующие же за тем десятилетия стали временем все более глубокого погружения бывшей христианской Европы в предсказанные Элиотом культурное разложение и варварство. Но если сегодняшняя Америка – есть действительно варварский, меркантильный, глубоко провинциальный в культурном смысле мир, оккупировавший древнюю землю Европы, то что есть сегодняшняя Россия с ее тысячелетней историей? Не является ли она цивилизацией, которая ещё способна взять на себя миссию спасения христианской культуры? И не это ли её историческая миссия?

Такие вопросы мы задали в первой части наших заметок. И теперь пришло время всерьез обратится к вопросу отношения России и культуры.

Со времён «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона Русь определяла свои приоритеты, однозначно ставя культуру выше цивилизации, а высшую область культуры предпочитая развитию средней. «Прежде был закон, теперь – благодать» – этот рефрен митрополита Илариона можно назвать девизом всей русской истории. Святость выше культуры – таково убеждение Средневековой Руси; культура выше цивилизации с её мертвящим законом – таково убеждение позднейшей России.

Во взглядах представителей европейской культурной элиты на Россию как на нечто парадоксально-иное, существующее в ином измерении относительно цивилизации Запада, немало подобных же интуиций: «все страны граничат друг с другом, одна Россия граничит с Богом» – замечает Райнер Мария Рильке; Томас Манн называет русскую литературу ХIХ века «святой». В свою очередь Владимир Вейдле говорит о последнем мессианском уповании Фёдора Достоевского «по ту сторону западничества и славянофильства» как о мессианизме в существе своем европейском, вытекающем из ощущения России, как некоей лучшей Европы, призванной Европу спасти и обновить. Здесь же можно вспомнить политическую утопию Владимира Соловьева, предлагающего проект единой Европы под скипетром Русского царя и Римского папы, или дипломатичные поклоны папы Иоанна-Павла II, называющего Россию и Запад «двумя лёгкими» Европы, связанными единым смыслом…

Вспомним, наконец, Вальтера Шубарта, который в то же самое время, когда Т. Элиот развёртывает свою идею христианского общества, страстно говорит о России как последней надежде Европы.

Если европейский человек Нового времени – представитель «культуры середины», которого тянет от мира горнего в мир земной, то «Русская душа … стремится ко всеобщей целостности, к живому воплощению идеи о всечеловечности. Она переливается через край — на Запад… Она настроена по-мессиански. Ее конечная цель и блаженное упование — добиться всеединства путем полной самоотдачи». – говорит В. Шубарт. В то время, как западный идеал личности — сверхчеловек, совершенное воплощение безбожности, идеал личности Востока — всечеловек, зеркало совершенного Бога. «Задача России в том, чтобы вернуть человеку душу», которой лишил его Запад, подарив «человечеству самые совершенные виды техники, государственности и связи». «Ужасы большевистского времени минуют, как минула ночь татарского ига, и сбудется древнее пророчество: ex oriente lux…».

Итак, Россия, по мнению В.Шубарта, «единственная страна, которая способна спасти Европу…». «Из глубины своих безпримерных страданий, – продолжает философ, – она будет черпать столь же глубокое познание людей и смысла жизни, чтобы возвестить о нем народам Земли. Русский обладает для этого теми душевными предпосылками, которых сегодня нет ни у кого из европейских народов… Русские имеют самую глубокую по сути и всеобъемлющую национальную идею – идею спасения человечества». «Грандиозное событие, которое сейчас готовится — это восхождение славянства как ведущей культурной силы. Возможно, это кому-то режет слух, но такова судьба истории, которую никому не дано остановить: грядущие столетия принадлежат славянам» (В. Шубарт, «Европа и душа Востока», 1938). Такова истовая вера Шубарта, который, впрочем, кажется слишком идеализирует русскую душу, не вполне отдавая себе отчет во всех её искушениях.

Вспомним теперь иной взгляд на взаимоотношение России и Запада, окрашенный в менее оптимистичные тона. Шпенглер, хотя и рассуждает о России в той же, примерно, парадигме, что и Шубарт, смотрит на вещи несколько мрачнее, но и трезвее последнего. Как и для Шубарта, русский дух знаменует для Шпенглера «обещание грядущей культуры» в то время как «вечерние тени на Западе становятся всё длиннее и длиннее». В «Пруссачестве и социализме» Шпенглер говорит об этом русском духе, глубоко религиозном и столь же глубоко далёком от навязанного ему Западом петровства и большевизма, которые «одинаково бессмысленно и роковым образом, благодаря русскому бесконечному смирению и готовности к жертвам, воплотили в реальную действительность ложно истолкованные понятия, созданные Западом». Большевизм – есть нечто периферийное и крайне незначительное для этого духа, не более чем «кровавая карикатура на западные проблемы», продолжает Шпенглер почти в унисон с Шубартом. – большевизм в России будет неизбежно преодолён, его сменит какая-нибудь «народная форма … нового царизма», близкого к прусскому социализму. Подлинное же будущее России, скрытое в ее «глубоких недрах», подлинные глубины Русского духа явят себя в ином: в подготовляющемся ныне «рождении новой религии».  Глашатаем «этой безымянной, но ныне уже с тихой, бесконечной нежной силой распространяющейся веры» является (разумеется!) Достоевский.

Эта новая религия станет неким новым изводом христианства. И именно ей, полагает Шпенглер, предстоит смести, уничтожить Запад (вероятно так же, как Реформация уничтожила традиционный христианский мир). Ибо, уверен Шпенглер, исконный русский дух дышит страстной ненавистью, плодотворной, глубокой, исконной русской ненавистью к Западу, как «яду в собственном теле». «Эта часто бессознательная, часто скрывающаяся за искренней любовью ненасытная ненависть» с одинаковой силой сказывается «и во внутренних страданиях Достоевского, и в резких выпадах Толстого, и в бессловесных переживаниях среднего человека». Это ненависть «ко всем символам фаустовской воли, к городам – прежде всего к Петербургу – которые, как опорные пункты этой воли, внедрились в крестьянскую стихию этой бесконечной равнины, ненависть к наукам и искусствам, мышлению, чувствованию, государству, праву, управлению, к деньгам, промышленности, образованию, обществу, ко всему…». Итак, именно этой великой исконной ненависти суждена победа: «Русский нигилизм, направляя свою ненависть против государства, знания, искусства»  направит её «также против Рима и Виттенберга»… «Русский дух отодвинет в сторону западное развитие и через Византию непосредственно примкнёт к Иерусалиму»…

Сколь бы странно и, по-видимому, зловеще не звучали эти пророчества, они кажутся более адекватными нашему смутному времени, нежели неумеренные восторги В. Шубарта или дипломатичные экивоки папы Иоанна-Павла II.

Что же касается главного предмета наших заметок, то ощущения Т. Элиота кажутся ближе ощущениям О. Шпенглера. Собственные же его мысли о России звучат так: «Россия — грубая и мощная страна; к тому же очень большая; ей необходим длительный период мира и внутреннего развития. Существует три возможных сценария. Россия сможет показать, каким образом устойчивое правительство и цветущая культура передаются исключительно посредством элит; она может погрузиться в восточную летаргию; или же правящая элита пойдет по стопам других правящих элит и станет правящим классом» (эссе «Заметки к определению понятия культура»).

Увы, придётся признать, что в СССР возобладали, скорее, второй и третий сценарий, что, во многом, и стало причиной его развала. Прав во многом в своей оценке русского духа и Шпенглер. В нашем максимализме действительно слишком много иррациональных бездн. Есть в нём место и нигилизму, и безоглядной ненависти к Западу, и романтическим грёзам о новой религии духа…

Русскому духу, вообще склонному к чрезмерностям, редко когда удавалось устоять на «царском пути» меры среди распахнутых перед ним бездн. Пожалуй, единственным, кому в Новое время это вообще удавалось – был Александр Пушкин. И если нам действительно предстоит в скором времени строительство нового общества (а у России сегодня есть, вероятно, только два пути: либо строительство нового общества, либо, вслед за Западом, путь развала и вхождения в тоталитарную реальность глобализма – мирового сверхгосудартва), нужно отчетливо сознавать и то, с чем нам предстоит иметь дело: с глубоко иррациональным русским духом и всеми его иррациональными безднами, и, как следствие, – большой опасностью того, что русские грёзы в очередной раз окажутся сильнее импульса созидания, а русские бездны заворожат русский дух очередной несбыточной химерой.

Спасение культуры как «большая игра» для России

Впрочем, та ненависть «апокалипсиса к античной культуре», о которой говорит Шпенглер, вовсе не есть неизбежный рок гибнущей цивилизации; и – вовсе не неизбывный русский рок. Запад вообще плохо знает Россию, зачастую заблуждаясь и в своей ненависти и в своей любви к ней.

Да, Достоевский и Толстой действительно явили величие и всечеловечность русского духа; и действительно были начисто лишены того чувства меры, на котором основана вся классическая культура Запада. Да, русский человек на его политическом поприще действительно (будь то правый, левый или центрист), оказывается одинаково беспределен в своих претензиях, и чувство меры и здравый смысл ему одинаково чужды. Да, русский, кем бы он ни был, и правда, будет всегда заворожен своим «маниа грандиозо», идущим от всё той же близости Богу (Рильке), и достоевские «две бездны рядом» будут неудержимо влечь его в безвыходные водовороты.

Однако,  всё это – далеко не вся правда, сказанная о России. Были (и есть) и у нас феномены, являющие невероятную, уникальную, беспрецедентную (и едва ли когда достижимую Западом) гармонию и меру. Два наиболее ярких примера такого рода: Андрей Рублёв (его «Троица» – это бездна гармонии или гармония в безднах, выраженные при том в предельной простоте и смирении); и Пушкин – этот созерцатель русских бездн, одновременно обладающий уникальным даром удерживать все их на золотом сечении меры (то есть, буквально, на острие иглы)… В качестве третьего примера можно было бы предъявить сам русский язык – феноменальный (совмещающий в себе достоинства санскрита и древнегреческого) инструмент для передачи тончайших оттенков души и глубочайших тайн космоса.

Целокупная же правда, думается, в том, что для спасения человека и цивилизации в целом жизненно необходимы как европейские дисциплина и чувство меры, так и духовные бездны, обживаемые Россией. В наступающей крайне непростой эпохе (возможно, последнем времени потери пост-христианской цивилизацией всякого человеческого облика) окажутся, вероятно, необходимы и те, и другие. Ибо, как мы уже знаем, без русской широты духа дисциплина и чувство меры легко скатываются к бескрылой умеренности среднего европейца (столь ненавистной и Константину Леонтьеву и Александру Герцену), ну, а с русскими безднами всё понятно и так. Итак, пусть средняя область культуры поддерживает высшую, а чувство меры – чувство бездны. Так двум частям Священного Рима, двум крылам, двум лёгким единой христианской цивилизации будет гораздо легче преодолеть все опасности и соблазны наступающей эпохи.

На этом поставим пока промежуточную точку и подытожим сказанное. Всё, что нам осталось – сформулировать цели и задачи русской цивилизации (как мы их видим) на ближайшую перспективу.

Мы исходим из того, что русский дух и русская вера вольны и безумны и в плохом, и в хорошем смысле этих слов. С одной стороны, русская душа не ищет своего и не угашает духа; с другой – всегда норовит сорваться в родимый хаос. Строить же  цивилизацию на таких исходных, мягко говоря, затруднительно. Наша безмерность всегда будет чревата падением в нигилизм и анархию; европейская осмотрительность – в смерть духа. Для сохранения веры в несбыточное Европе дана Россия. Для сохранения чувства меры России дан Пушкин. И если спасение всего человечества (Шубарт) или творение новой религии (Шпенглер) – яркая, но явно избыточная для нас сегодня цель (во всяком случае, в качестве политического кредо), то спасение культуры – цель, как кажется, не только оправданная, но и вполне нам посильная.

ы убеждены в глубокой правоте Т. Элиота и его взгляда на спасение христианской культуры как единственную возможность выживания европейской цивилизации. Мы также убеждены, что только России под силу взять на себя сегодня такую задачу. Для этого ей необходимо, во-первых, отринув принципы сегодняшней меркантильной цивилизации денег, вернуться к идеалу культуроцентричного общества; а во-вторых, в центре общества утвердить пушкинский идеал культуры. Сегодня для России этого вполне достаточно, что бы обрести, наконец, и свою национальную идею, и свою историческую миссию, и свою большую цель в мировой политике. То есть, повести свою свою собственную большую игру.

Мы убеждены, что никакие иные идеи, проекты, концепции сегодня не спасительны для России; что ни церковная теократия, ни тоталитарная диктатура, ни, тем более, либеральная демократия, ни славянофильство, ни западничество не выведут нас из тупиков; и что никакие иные имена: ни Сталин, ни Иван Грозный, ни Столыпин, ни Пётр Великий, ни Герцен, ни Конст. Леонтьев, ни Толстой, ни Достоевский не удержат нас от падения в родимый хаос и не сдержат беспредельного напора русского духа в случае его новой манифестации, ибо, так или иначе, окажутся слишком односторонними.

Лишь общество, в центре которого утверждена культура и лишь задача спасения культуры кажутся единственно работающей и единственно спасительной на сегодняшний день нашей политической формулой. Разобранные же здесь нами теоретические работы Т. Элиота могут помочь нам сегодня как в теоретическом сложении этой формулы, так и в строительстве нового общества, так и в налаживании диалога с консервативной Европой и Западом в целом. Разумеется, подходить к работам мы должны не догматически, но творчески, исходя из реалий не родной Т. С. Элиоту Англии середины ХХ века, но современной России; и опираясь не столько на отцов-основателей христианского Запада, в парадигме которых строит свою концепцию Т. Элиот, сколько на строителей христианского Востока.

Итак, в стремительно надвигающейся на нас ситуации новой Холодной войны нам пора повести собственную большую игру. Игру, вести которую невозможно без утверждения национальной идеи и цели национальной политики. Пока, всё, что мы в этом смысле накопили, – это идея многополярного мира и «приоритет духовного над материальным», который утверждает принятая указом Президента РФ в конце 2015 года «Доктрина национальной безопасности». Вещи похвальные, но сегодня явно уже недостаточные.

Идея строительства культуроцентричного (христианского) общества и спасения европейской культуры даёт нам сразу и национальную идею и цель. Плюс – способна мгновенно обеспечить нам миллионы союзников по всей Европе и миру.

В третьей, заключительной части наших заметок попробуем набросать эскиз того общества в России, которое видится нам в перспективе этой доктрины.

Продолжение следует

Автор: Владимир Можегов

Публицист, журналист, сценарист, философ