Рубрики
Блоги Размышления

Чешский Мефистофель

Если Гашек вольно или невольно создал совершенный образ духа отрицания, чешского Мефистофеля, тогда более понятно сложное отношение чехов к Швейку и к тому, что их называют нацией Швейков. Немцы тоже были бы не в восторге, если бы их назвали нацией Мефистофелей.

135-летие со дня рождения Ярослава Гашека снова заставило вспомнить о превратностях посмертной славы. В особенности – о соотношении славы у себя на родине и славы зарубежной.

То, что они весьма часто не совпадают – дело довольно обыденное. Самый простой пример – что значит Александр Пушкин для русских и что он значит для иностранцев. Два мира – два Шапиро. Другой случай — национальные деньги до введения в 2002 г. унифицирующего евро. На франках, марках, лирах etc. изображались портреты людей, составляющих национальную славу – своего рода мини-пантеон в кармане. При этом представление иностранца о самых великих, например, итальянцах сильно расходилось с таковыми же представлениями Banca d’Italia.

Поэтому в принципе не стоит особо удивляться тому, что для русских (тех, которые вообще читают) книга “Похождения бравого солдата Швейка” весьма значима, растасканность на цитаты (тут, конечно, еще надо поблагодарить блестящий перевод П. Г. Богатырева) сверхъестественная. Тогда как для чехов все сложнее.

Некоторые кривятся от того, что Швейк сделался элементом туристического китча для иностранцев (кукла-Швейк, трактиры “У чаши”), затмевающим творчество гораздо более значимых, с их точки зрения, деятелей чешской культуры. Есть и такие, кого коробит крайне злобное отношение к государю императору Францу-Иосифу I и вообще к двуединой монархии. Австро-Венгрия, погибшая в 1918 г. не была, конечно, совсем уж счастливой Аркадией, но по сравнению с тем, что случилось потом, когда ее не стало, выяснилось, что дунайская монархия не была так уж плоха – в том числе и для чехов. Некоторым неприятно, что фраза “Весь чешский народ – банда симулянтов” подтверждается всем романным повествованием.

Но есть еще одно обстоятельство. Задавшись вопросом, кто такой Швейк, получаем нежданный ответ – “Эта штучка будет посильнее, чем “Фауст” Гете». В том смысле, что пехотинец 91-го полка во всех своих существенных чертах совпадает с Мефистофелем. Тот же дух отрицания. У Швейка нет ни семьи, ни отца, ни матери, ни родственников – даже в каких-нибудь косвенных воспоминаниях. Для человека это довольно странно (даже у плута Остапа Бендера все-таки был папа турецко-подданный), но для черта вполне естественно – какие же у черта родители?

Само осмеивание Швейком всего и вся (причем не особо добродушное) может быть интерпретировано, как смелая сатира, а может и как самопрезентация духа отрицания:

“Я отрицаю всё – и в этом суть моя.

Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,

Годна вся эта дрянь, что на земле живёт.

Не лучше ль было б им уж вовсе не родиться!

Короче, всё, что злом ваш брат зовёт, –

Стремленье разрушать, дела и мысли злые,

Вот это всё – моя стихия”.

Так что, возможно, дело не в государе императоре Франце-Иосифе I и не в полковнике Циллергуте, а в чем-то более глубоком. В отношении к человеку как таковому –

“Смешной божок земли, всегда, во всех веках

Чудак такой же он, как был в начале века!”.

Можно, конечно, без должного к тому основания видеть в Швейке добродушного юмориста, а можно посмотреть на него глазами Гретхен –

“Глядит вокруг насмешливо всегда,

В глазах его таится что-то злое,

Как будто в мире все ему чужое;

Лежит печать на злом его челе,

Что никого-то он не любит на земле!”.

Конечно, Мефистофель более элегантный циник –

“В одежде златотканой, красной,

В плаще материи атласной,

Как франт, кутила и боец,

С пером на шляпе, с длинной шпагой,

Дыша весельем и отвагой, –

Чем я не бравый молодец?” –

чем Швейк в мешковатой военной форме. Так ведь у Гете дух отрицания действует в условном средневековом городе, а у Гашека – в современной ему Праге, в военном эшелоне и в маршевой роте. Новое время – новые песни.

Впрочем, Мефистофель даже более человечен – он переживает обиду, раздражение, досаду, Швейк же полностью бесстрастен, как то и подобает духу.

Вообще можно возразить, что перенесение классической схемы плутовского романа в декорации военных бедствий – мировая война совсем не масло сливочное – неизбежно усиливает сарказм повествования. Но тут интересно сравнить “Похождения бравого солдата Швейка” с вышедшим в 1669 г. романом Г. Я. К. Гриммельсгаузена “Затейливый Симплициус Симплициссимус”, действие которого происходит на фоне Тридцатилетней войны, каковая война по своему ужасу как бы не превосходила I мировую. В этой книге тоже очень много похабного юмора и сильного внимания к физиологическим отправлениям (блюющие полевые командиры), но затем вдруг Симплиций встречается с безумцем, называющим себя Юпитером, и тот пророчествует ему о грядущем явлении Немецкого Героя, который спасет страдающую Германию. Примерно, как ария Шакловитого в “Хованщине” –

“Даруй ей Ты избранника, кой

Бы спас, вознес злосчастную Русь”.

Завершается же книга главой “Симплиций от мира сего отрекается, строгим отшельником жить собирается” – страстной и уже без всякого похабства похвалой пустыне.

Ни Юпитера, ни Швейка-пустынника в романе Гашека представить невозможно – да и зачем это духу отрицания. Так что и плутовские романы бывают разные.

Но если Гашек вольно или невольно создал совершенный образ духа отрицания, чешского Мефистофеля, тогда более понятно сложное отношение чехов к Швейку и к тому, что их называют нацией Швейков. Немцы тоже были бы не в восторге, если бы их назвали нацией Мефистофелей.

Эта сложность не артикулируется, но отчасти объясняет проблемы с причислением Гашека к чешскому пантеону.

Автор: Максим Соколов