Интересный вопрос: чем украинцы отличаются от русских? Что их разделяет? В чём причина существования границы между ними?
Первое, что приходит в голову – язык. Русские говорят на русском, украинцы – на украинском. Очевидный ответ на поверку оказывается довольно спорным.
О существовании единого украинского, общего и для Чернигова, и для Мукачева, и для Черкасс, пока не может быть и речи. Украинские диалекты чрезвычайно сильны, их поддерживает инерция привычки. Довольно часто они берут на себя смелость самостоятельно устанавливать языковую норму. Украинские публицисты жалуются: текст, написанный на мове, в одной редакции принимается как образцовый и литературный, в другой – как скандальное нарушение всех возможных правил. Украине присуща множественность, у неё пока нет своего койне – универсального языка делового и административного общения.
Говорят ли русские на русском? В общем, конечно да. Более того, они, в отличие от украинцев, только на нём и говорят. Русская среда – это диктат койне. Местные языковые традиции находятся в жалком и униженном состоянии. Ими пользуются разве что старики и маргиналы – люди с неудавшейся судьбой, чья речь оказалась искусственно замороженной. Но есть одна особенность: чем дальше мы будем удаляться от обеих столиц, тем хуже будет этот койне, тем чаще люди будут использовать остатки диалектов.
У самой границы, в белгородской губернии или в курской, можно наблюдать следующее явление: до пограничного пункта твой язык полон ошибок. Ты не умеешь говорить правильно, как того требуют всевозможные рекомендации и инструкции, утверждённые соответствующими академическими институтами. И вот, пройдя таможенный досмотр, углубившись в украинские территории буквально на двести метров, игра совершенно меняется. Вдруг ты становишься носителем одного из вариантов нормы, и уж не тебе говорят, как правильно произносить то или иное слово, а ты сам судишь, как живой носитель, что верно, а что нет.
Другой пример – белорусский. Здесь ситуации несколько проще украинской, ближе к российской. Страна маленькая, влияние России огромно, местные говоры умирают со скоростью, равной скорости умирания деревни. До недавнего времени люди массово переходили опять же на койне. Только не на беларуский, а на русский.
В Украине попытки построить собственное универсальное наречие предпринимались на протяжении последних двух столетий, начиная с Николая Котляревского. Белорусы занялись вопросим чуть позже, так об этом пишут историки. И только недавно, после получения независимости, начались масштабные интеллектуальные инвестиции в развитие. Тем не менее, говоры ещё живы и в новой ситуации у них появился шанс сохранить себя. Пока будет идти строительство нового языка, пока будет идти поиск нужных форм и выражений, их будут охранять. И опять – за пределами России, в Витебске и Гомеле, язык свободен и многообразен, живёт без одёргиваний.
Внутри России царит суровая дисциплина, и каждый филолог, едва защитив диплом, превращается в жандарма. Употреблять в речи правильные слова, в правильном подчинении, в правильных падежах – это можно назвать специфическим российским неврозом. Писать нужно литературно, т.е. сообразуясь с образцами второй половины девятнадцатого века, а говорить – как принято в столицах. Тут предлагается выбор – Санкт-Петербург или Москва. Любой другой вариант считается неприемлемым и жесточайше преследуется. Царство филологического терроризма.
Кто ближе к узаконенной норме, тот ближе к идеалу, к избранному обществу. Особым почётом пользуется так называемая врождённая грамотность – умение без ошибок изъясняться на развитом московском наречии, не прилагая к тому никаких дополнительных школьных усилий. У кого не получается, кто вынужден обучаться – покупать пособия, ходить на дикторские курсы – тот заведомо на ступень ниже других.
Эта привязка к избранности как будто лишена своего экономического и социального значения. Как будто акать – правильно само по себе. Неправильное произношение расценивается именно как неправильное – как порок, как грех, как изъян. Отношение к языковой норме, спущенной сверху, сравни религиозному.
По идее, усваивая язык начальства – что само по себе уже комично: зачем офисному клерку или дорожному строителю разбираться в словесных играх праздного класса? – ты подаешь заявку на повышение. Отчасти это так и происходит – говорить, как москвич, значит претендовать на его статус. Не замещая, но становясь рядом. Фокус в том, что московской речи обучаются все без разбора, в приказном порядке. Пост-советские русские охотно играют в эту игру, охотно расстаются с родным говором и втягиваются в общность потенциальных обитателей столицы.
Западная граница России – это граница, прежде всего, культурная. По ту сторону от неё, продолжает цвести подлинная народность, так и не обузданная государственностью. Белорусское и украинское языковое разнообразие, скрывает за собой слабый опыт служения. Использую словарь Мишеля Фуко, можно сказать что украинцы и белорусы – это не дисциплинированные народы. Да и народы ли это? Не проще ли представить их в виде рыхлого объединения местных, “тутейшных”, у которых малая родина почти полностью заслоняет родину большую? Россия – это монолит. Рождённый на Сахалине равен рождённому в Рязани. Возможно, ли такое единство между жителем Ровно и жителем Черновцов? Только если они причисляют себя к русским. Если же они действительно местные – знают, где могила прадеда, говорят на диалекте и уважительно относятся к священникам – то разница будет, и довольно существенная.
До определённого момента в российской публицистике позапрошлого века не существовало отдельно Белоруссии и отдельно Украины. Был Западный край. Его отличие от коренной России – в невероятной даже для того времени первобытности. Особо восторженные наблюдатели видели в обитателях белорусской деревне последние славянские племена. Тогдашние крестьяне, отгороженные от большого мира множеством социальных и политических барьеров, почти насильственно обращённые на самих себя, сохранили небывалое количество архаичных черт. Российская империя, руководствуясь своими соображениями, немедленно приступила к их устранению и, судя по результатам, так и не смогла справиться. Москва переработала под себя окружающие её земли до Архангельска на севере и до Вятки на востоке. А вот западный край оказался для неё слишком сложным.
Чего не хватило – времени или ресурсов, судить историкам. По факту, здесь и сейчас, русско-украинская и русско-белорусская границы отделяет славян вымуштрованных, знающих плац и казарму, от славян домашних, естественных, живущий, как бог на душу положит.
Первые душой и телом привязаны к столичному центру, открыто презирают малую родину, на которой стоят ногами, и боготворят мифическую, которая есть иллюзия, предназначенная для игры воображения. Вторые ведут себя совершенно противоположным образом: реальная родина – знакомый с детства природный и культурный ландшафт – ставится во главу угла, она выше и ценнее столица и в некоторых случая – вспомните Львов и Гродно – относительно успешно соревнуется с ней. Распространение России на западный край – это распространение государственности со всеми её жестокостями и перегибами. Есть ли перспективы у обратного движения – от Минска вглубь России? Нет, нет и ещё раз нет. Пятьсот лет развития мощнейшего в восточной Европе чиновничьего аппарата начисто лишили местные общины их своеобразия.
Такое движение было бы бессмысленным, как попытка вырастить глухой таёжный лес на месте ухоженного парка.
