На острове Русский, что запирает залив Петра Великого, охраняя ворота России в Тихий океан, мы спорили о Востоке и Западе, Европе и Азии, традициях и модернизации, прошлом и будущем.
Остров Русский, еще совсем недавно крепость, способная десять дней сдерживать атаки вражеских флотов, был превращен к саммиту АТЭС-2012 в прообраз мирной России будущего. Здесь возведен огромный кампус ДВФУ – одиннадцать комфортабельных гостиничных корпусов, учебные залы, изумительная библиотека со стеклянной стеной высотой с двенадцатиэтажный дом, выходящей на океан. В дальневосточные ландшафты (изящно подстриженные заросли, поэтические водопады, сады камней) гармонично встроены беседки и шатры для пикников. Большие пространства, распахнутые навстречу морским ветрам, дополняют картину – кажется, что именно таким представляли свой «Полдень, XXII век» ранние Стругацкие. «Можем ведь, если захотим» – эту фразу, не сговариваясь, повторяли друг за другом многие российские участники Четвертых Бердяевских чтений во Владивостоке. Повторяли с гордостью, видя, что на иностранных гостей Чтений остров Русский тоже произвел впечатление.
Иностранцы, между тем, были настроены весьма скептически и не спешили рассыпаться в комплиментах принимающей стороне. Конечно, дежурные благодарности организаторам звучали – куда же без этого – но было высказано немало критических замечаний. Нас упрекали и в недостаточном прагматизме, удивительным образом сочетающимся с высоким интеллектуальным уровнем, и в непоследовательности, выражающейся в метаниях между Западом и Востоком, и в, говоря без обиняков, бесхозяйственности – японский делегат привел пример двух городов по обе стороны российско-китайской границы, Маньчжурии и Забайкальска. Двадцать лет назад оба города были небольшими ПГТ с населением по 10 тысяч человек в каждом. Сейчас китайская Маньчжурия насчитывает почти двести тысяч человек, это большой современный город, через который проходит львиная доля экспорта Китая в Россию, в то время, как Забайкальск так и остался унылым десятитысячником с плохими дорогами и покосившимися домами. Слушать японца было обидно. «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, – признавалось солнце русской поэзии другу Вяземскому двести лет назад, – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство».
Особенно досадно было это слышать в стенах современнейшего кампуса ДВФГУ, который должен был символизировать новую Россию, державу, вставшую на путь модернизации и прогресса. Однако японец – и, надо полагать, не только он – прекрасно понимал, что отдельные очаги будущего, будь то остров Русский, Сочи или Сколково – в масштабах нашей страны всего лишь капли в море. Наглядно продемонстрировал это обратный полет из Владивостока в Москву, длившийся девять часов. На протяжении большей части полета – семи с лишним часов – под крылом самолета о чем-то пело зеленое море тайги, прорезанное отнюдь не дорогами, а синими лентами рек. Ни городов, ни даже поселков не было видно с десятикилометровой высоты – одна только тайга, без конца и края. Тысячи километров незаселенных, неосвоенных, безлюдных пространств. Глядя на них, я вспоминал расчеты Дмитрия Ивановича Менделеева, согласно которым выходило, что к 2052 г. – при годовом приросте в 1,5% – русских будет миллиард двести миллионов человек. Подобный демографический взрыв неизбежно привел бы к освоению и заселению российского Востока, Сибири и Приморья. История, как мы знаем, распорядилась иначе. Две мировые и одна гражданская война, революции и безжалостный красный террор нанесли глубокие незаживающие раны живому организму русского народа. И даже если робкие позитивные сдвиги в демографии населяющих Россию народов не заглохнут в ближайшие пять-десять лет, то к середине столетия мы вряд ли будем иметь больше 150 миллионов человек населения – вместо 1282 миллионов, предсказанных Менделеевым. И хорошо еще, если русские, доля которых в населении страны сейчас составляет около 80%, к этому времени не станут национальным меньшинством…
А ведь земля без населения – это сокровище без хозяина.
Много лет по просторам русскоязычного сегмента всемирной сети ходит байка о якобы принадлежащем Мадлен Олбрайт высказывании о Сибири – она, мол, слишком богата природными ресурсами, чтобы принадлежать одним русским. Многократно опровергнутая (и уходящая корнями в какие-то мутные эксперименты ельцинских спецслужб в области телепатии), легенда эта, как ни странно, не так далека от истины. Сама Олбрайт, разумеется, никогда не позволила бы себе таких откровенных высказываний – что вовсе не означает, будто мировые элиты готовы спокойно оставить земли к востоку от Урала «этим русским». Too big and too rich for exist – четкая англосаксонская формула прекрасно описывает отношение коллективного Запада к России. Отношение это не менялось, по крайней мере, со времен лорда Пальмерстона (того самого, который «в полководческом азарте… поражает Русь на карте указательным перстом»). Удивительным образом, Россия с тех же времен не уставала демонстрировать миру глубокую и даже драматическую влюбленность в Запад – догадываясь, впрочем, что любовь эта без взаимности. Любви этой не мешали попытки Запада сломить Россию военной силой, удушить экономически, победить в многоуровневом противостоянии Холодной войны. Довольно часто эта любовь принимала болезненные формы – ревности, крайне эмоционального соперничества. Лозунг Хрущева «догоним и перегоним Америку» – яркий пример того, как задавленная, подобно фрейдистскому комплексу, любовь к Западу направляла политику даже такого формально антизападного государства, каким был СССР. И даже когда Запад в прошлом году решился на изоляцию России – шаг, таящий в себе множество рисков – западноцентричная ориентация российского политического класса максимально смягчила последствия этого решения именно для Запада. Единственным «симметричным ответом» на западные санкции, как известно, стало эмбарго на ряд импортных товаров премиум-класса. Это нанесло определенный ущерб фермерам стран ЕС, но никак не отразилось на США, которые, собственно, и являются главным антагонистом России в нынешнем противостоянии. В то же время, целый ряд шагов, которые могли бы привести к болезненным для наших американских «друзей» последствиям, так и не был осуществлен. Это касается, в частности, возможных ограничений на экспорт титана и некоторых других видов стратегического сырья, таких, как висмут, галлий и скандий. Понятно, что российские экспортеры не хотят упускать выгоду от торговли эксклюзивным товаром, и что шкурный интерес в данном случае сильнее геостратегических соображений – однако не менее очевидно, что если бы российские элиты не были так прочно связаны с Западом экономически, финансово и даже психологически, у Москвы было бы куда больше возможностей адекватно реагировать на санкционное давление Вашингтона и Брюсселя.
Тем не менее, именно после начала «войны санкций» у нас заговорили о повороте на Восток, подразумевая, что оскорбленная неприкрытой враждебностью Запада Россия наконец-то решилась повернуться к былому объекту своего обожания спиной, и назло ему начать налаживать сотрудничество со своими азиатскими соседями – прежде всего, Китаем и Индией. Бердяевские чтения во Владивостоке были посвящены именно этому маневру – собравшиеся на острове Русском эксперты из разных стран (были там представители Китая, Японии, Индии, Малайзии, Сингапура и Турции) рассматривали проблему поворота России на Восток под разными углами зрения.
Конечно, не обошлось без извечного спора о том, что же представляет собою Россия – европейскую ли, азиатскую ли страну, или же евразийский конструкт. Спорили, надо сказать, в основном представители отечественной политической мысли – для иностранных участников этот вопрос либо не представлял практического интереса, либо решался однозначно в пользу Азии. Слушая коллег, я написал в блокноте: «Россия – и Европа, и Азия; Россия – не Европа, и не Азия». Это было немного похоже на дзен-буддистский коан («как звучит хлопок одной ладонью» или «что общего между Буддой и кучкой собачьего дерьма»), но особой смысловой нагрузки не несло, поэтому я не стал озвучивать эту формулировку перед участниками Чтений, ограничившись двадцатиминутным докладом о культурно-ценностных основах сближения России, Китая и Индии. О том, что это за основы, я подробно расскажу в отдельной статье, а здесь, чтобы не повторяться, ограничусь лишь одним наблюдением. Почти все иностранные участники Чтений во Владивостоке в той или иной степени владели русским языком – некоторые даже делали на русском свои доклады. Ни на одной из международных конференций с участием западных коллег (исключая, возможно, специализированные симпозиумы русистов) подобной картины не встретишь. И это довольно красноречивое свидетельство в пользу культурно-цивилизационной близости России и Востока.
Конечно, надо иметь в виду, что тяготение к Востоку в России всегда носило характер искушения. Достаточно вспомнить Елену Петровну Блаватскую или Николая и Елену Рерихов, чье учение соблазнило многие податливые и некритичные умы. Искушением своего рода была и мода на боевые искусства Китая и Японии, через которую прошло несколько поколений советских подростков, и увлечение тантрическими практиками Индии, и даже вполне безобидные хобби вроде искусства чайной церемонии. Но такова, вероятно, сама природа Востока – число учеников Блаватской в США многократно превосходило ее российских последователей, а «kung-fu movies» на Западе были более популярны, чем даже в позднем СССР во времена расцвета видеосалонов.
Восточный искус оказал глубокое влияние на западную (прежде всего, англосаксонскую) культуру – куда более глубокое и системное, чем на русскую. Можно даже сказать, что мы еще не до конца осознали масштабы этого влияния: например, достаточно очевидно, что большую роль в процессе дехристианизации современного западного общества сыграли различные секты, движения и культы New Age, пик популярности которых пришелся на 60-е – 70-е годы. В свою очередь, New Age, в основном, являлся продуктом моды на восточные религии и восточную эзотерику. Как бы фантастично это не звучало, но подъем феминизма в странах Запада и некоторые культы New Age с их почитанием Богини-Матери, довольно тесно связаны между собой. Таким образом, размывание традиционных основ западного общества в известной степени является результатом близкого знакомства с цивилизациями Востока (знакомства эти, как правило, происходили в формате военного вмешательства, как это было в Индии, Японии, Корее и Вьетнаме).
Россия каким-то образом удержалась на тонкой грани между интересом, питающим ее базовую культуру и цивилизационной деформацией (кстати, при контактах с Западом такой деформации избежать не удалось). Возможно, ей помогло в этом обладающее собственной гравитацией тяжелое культурное ядро – и особенно его религиозная составляющая. Сибирские староверы, ходившие искать Беловодье-Шамбалу, представляют собой яркий пример русских людей, увлеченных Востоком, но не отказывающихся от своей православной идентичности.
По этой тонкой, почти невидимой глазу, грани и проходит путь, который, в логике сюжета поворота на Восток, можно назвать «русским Дао». Быть открытыми Востоку – но не растворяться в нем; дружить, но не заискивать; изучать восточные традиции и мудрость, но свято хранить свои; сближаться с Востоком – но не назло Западу, а потому, что там, на Востоке, рождается наше будущее.
И когда мы слышим набившие оскомину слова о «китайской угрозе», о том, что Китай лелеет коварные планы отторжения от России Сибири, о том, что Москва обречена стать вассалом Пекина, о том, что союз Москвы, Дели и Пекина невозможен по определению – это звучат голоса тех, кто смертельно боится поворота России на Восток и перспективы образования концерта великих держав Евразии. И если они боятся, если они «в облаве и идет их последняя карта», как писал великий слепой библиотекарь из Аргентины – значит, мы на верном пути. На верном русском Дао-пути.
