Рубрики
Прогнозы Статьи

Революция как социальная болезнь

Слово «революция» в современном русском языке имеет явную положительную коннотацию.

Рекламная фраза «произошла настоящая революция в мире сотовых телефонов» убеждает нас, что произошел очередной технологический прорыв, что нужно доставать из заначки деньги, срочно бежать в магазин, выстаивать очередь и наслаждаться очередным чудом XXI века. А вовсе не то, что дешевенькие обшарпанные мобильники хором начинают глючить у владельцев, вызывающе отказываются принимать звонки, скачут на вибраторах в такт «Марсельезе», отбирают аккумуляторы у смартфонов и уничтожают друг друга в бессмысленной бойне, во время которой моторолла идет на мотороллу. Когда говорят о «сексуальной революции», подразумевают, что люди отбросили ложный стыд и ханжество, получая отныне новые дивные удовольствия, а не сетуют по-стариковски на разложение моральных устоев.

Даже в энциклопедиях и словарях с их академической объективностью революция тесно увязана с прогрессом, с переходом количества в качество, от старого к новому, от простого к сложному. В общем, это качественный скачок, моментальный по историческим меркам, в любой области человеческой деятельности: в науке, в технологиях, медицине, образовании, в культуре. И, разумеется, в общественно-политическом устройстве.

Можно было бы предположить, что светлый ореол революций достался нам по наследству от Советского Союза с его культом Великой Октябрьской, если бы не одно «но»: в английском, допустим, языке слово revolution обладает сходным набором сугубо замечательных качеств.

Тут мы сталкиваемся с явным парадоксом. Вся массовая англоязычная культура воспевает абстрактную революцию с той же страстью, что и советская когда-то. На экранах то и дело восстает Спартак, раз за разом падает Бастилия, головы тиранов летят с плах долой, с маек на нас смотрит волевое лицо командате Че (несмотря на то, что реальная Куба до сих пор живет в американской экономической блокаде), зорры и бэтмены всех мастей вершат собственный суд, руководствуясь исключительно революционным правосознанием. Но если мы внимательно взглянем на историю большого англосаксонского мира, то с удивлением обнаружим, что при всей популяризации борьбы угнетенных против угнетателей, никаких особых революционных преобразований там за последние столетия не происходило. Политическая система США остается неизменной с момента возникновения этой страны. Гражданская война между индустриальным Севером и аграрным Югом ничего общего с «качественным скачком» в развитии не имела. Даже знаменитая депрессия не привела к революционным изменениям. Новая Зеландия, Австралия и Канада получили свою независимость от английского парламента, что называется, в рабочем порядке, мирно и без особой борьбы. А Великобритания по-прежнему остается монархией, пусть и декоративной (или не очень?..).  С момента подвигов Кромвеля и позже  — «Славной революции» — минуло более трехсот лет. Как раз тот срок, который сами англичане рекомендуют как необходимый и достаточный, чтобы регулярно подстригаемый газон достиг рекомендуемого   идеала. 

Столыпин когда-то мечтал о двадцати спокойных годах для России. Англосаксы получили больше, много больше. И что в итоге? США на сегодня  – единственная сверхдержава, а доллар – основная резервная валюта. Об этом мы слышим часто, но куда реже о том, что английский является сегодня основным международным языком. А ведь это, быть может, еще важнее, чем пустые бумажки ФРС. Многие бывшие колонии Британской Империи продолжают входить в содружество, до сих пор формально (или не очень?) подчиняясь короне. И, хотя в большинстве бурных исторических событий последних веков островные державы принимали самое активное участие, они не пережили ни больших войн на своих землях, ни каких-либо особенных внутренних потрясений.

Почему, казалось бы? Ведь если революции – такой удобный инструмент для моментальных преобразований от худшего к лучшему, почему бы им не пользоваться почаще? Разрушать весь мир насилья, а затем… И как так получилось, что без постоянных революций англосаксы сумели занять столь высокое место в мировой иерархии? В чем секрет? Неужели они на самом деле достигли предела в общественно-политическом развитии своих государств? Но тогда почему в США республика, президент и конституция, а в Британии монархия, премьер-министр, а кодифицированной конституции нет и вовсе? За кем же нам следовать к высшей точки развития и концу истории? Чему учиться-то у них? Политическому обустройству или спокойному (без внутренних потрясений!) развитию? 

Сейчас  на фоне украинских событий в российский прокат вышел новый фильм Никиты Михалкова «Солнечный удар» (см. рецензию Диагноз: Apoplexia solaris – ред.), и споры о нашей революции 1917-го года (и о революциях вообще) тут же резко обострились. Фильм со слоганом «Как же это случилось?» – подвергли ожесточенной критике со всех сторон. Иногда прикрываясь фиговым листком  художественных достоинств, но чаще – прямо по идеологическим причинам.

Возмущение условных «красных» можно понять: фильм опирается духовно на реакционные «Окаянные дни» Бунина, запечатлевшие дивные ужасы «светлых преобразований». Однако возмущены оказались и либералы, что связывают себя с условными «белыми». Не потому ли, что в своей ленте Михалков прямо обвиняет русскую интеллигенцию в том, что она была основной движущей силой революционных процессов?.. Тем паче, что интеллигенция и сегодня продолжает активно, что называется, раскачивать лодку.

При этом на основной вопрос фильма обе стороны отвечают одинаково пристрастно…

Между тем попытки относительно беспристрастного и объективного ответа на поставленный Михалковым вопрос – известны. Так, уже в 1923 году в Праге был опубликован фундаментальный труд Питирима Сорокина под названием «Социология революции».

П. А. Сорокин (1889-1968) – человек уникальный. Выходец из деревни, из крестьян и ремесленников, позже он стал основателем социологического факультета Гарвардского университета, также был президентом Американской социологической ассоциации. В юности Сорокин вступил в партию социалистов-революционеров (эсеров), занимался подпольной работой, высмеивал авторов «Вех», восторженно приветствовал Февраль. Был секретарем Керенского, депутатом Учредительного собрания от Вологодской губернии. Ничего общего с Буниным! Полная, можно сказать, противоположность – и по происхождению и по взглядам! Но уже через несколько лет Сорокин пишет труд, который словно подводит научную базу под отрывочные наблюдения Бунина в «Окаянных днях». 

Так, Бунин говорит: «Все это повторяется потому прежде всего, что одна из самых отличительных черт революций — бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна».

А вот Сорокин в «Социологии революции»: «Революционная деформация состоит в «биологизации» всего поведения масс <…>. Чем большее число тормозящих условных рефлексов угасает, тем сильнее это биологизирование, превращение человека-socius’a в человека-животное». 

Бунин перечисляет вождей французской и русской революций, задаваясь вопросом, кто из них кровожаднее и гаже. Труд Сорокина научный, поэтому эмоций он старательно избегает (хотя и не всегда успешно). Но свои тезисы он стремится доказать не только на примере этих двух масштабных революций, а на примере всех известных революций вообще, начиная от Древнего Египта и Рима, заканчивая революциями 1848 и 1905 годов. 

Феномен революции Сорокин сравнивает с тяжелейшей (а иногда и смертельной) социальной болезнью. Само собой, как и у каждой болезни, у этой есть свои объективные причины. Но это не значит, что не следует ставить диагноз заранее. Напротив: всеми силами необходимо не допускать сваливание болезни в наиболее тяжелую стадию, не доходить до точки невозврата. 

Последовательно и обстоятельно, с обилием статистических данных, Питирим Сорокин доказывает, что ни одна из революций не решает тех задач, которые перед собой ставит. Напротив, всякая революция подводит общество к краю пропасти, отбрасывает его в развитии на много лет назад: «Обещая на словах множество великих ценностей, на деле, фактически, революции приводят к противоположным результатам. Не социализируют, а биологизируют людей, не увеличивают, а уменьшают сумму свобод, не улучшают, а ухудшают материальное и духовное состояние трудовых и низших масс населения, не раскрепощают, а закрепощают их, наказывают не только и не столько те привилегированные классы, которые своим паразитизмом, своим распутством, бездарностью и забвением социальных обязанностей заслуживают если не наказания, то низвержения со своих командных постов, сколько наказывают те миллионы «труждающихся и обремененных», которые в припадке отчаяния мнят найти в революции свое спасение и конец своим бедствиям».

Согласно Сорокину, последствия революций являются катастрофическими всегда. Во всех областях человеческой жизни. Экономика проваливается, демографические потери чудовищны (и не столько даже за счет убитых во время гражданских столкновений или же репрессированных, сколько за счет убежавших от бедствий, пострадавших от недоедания, от эпидемий, от пьянства и наркомании, от территориальных потерь). Заваливаются образование, культура, здравоохранение, во всех областях царит бардак и некомпетентность, развивается масштабный социальный паразитизм – и так далее, и так далее, и тому подобное. При этом ученый не отрицает и ряда плюсов, которые несут с собой революции. Однако же указывает, что цена этих плюсов не просто чрезмерно высока, а неприемлема для любого социума. 

Но что же делать, чтобы предотвращать подобное катастрофическое развитие событий? Никаких рецептов Сорокин не дает, но некоторые выводы сделать можно.

По Сорокину, контрреволюция, реакция на деле не противостоят революции, но являются ее составной и неотъемлимой частью. Значит, в революциях важнее не декларируемые лозунги, а сам механизм и — изменение подходов. 

Иными словами, противники революционеров, отвечая ударом на удар, перенимая методы своих оппонентов, перенимая их язык, не тормозят процесс развития революции, а подталкивают к нему. Более того, Сорокин не видит принципиальной разницы между «красным» и «белым» террором, замечая, что на втором этапе революции террор сверху начинает решать одинаковые задачи, кем бы он не проводился. Он силовым образом загоняет разгулявшиеся биологические инстинкты обратно. Закручивает гайки. Если на первом этапе революция все разрешает, снимает все ограничения, то на втором начинает все запрещать и сурово карать за своеволие. И чем более свобод дает первый этап, чем шире и глубже развивались революционные процессы, тем суровее окажется второй этап. Тем более жесткий диктатор явится. Не так важно, кто это будет: представитель прежних революционеров или же их противник из стана контрреволюции. Железной палкой будут гнать бывший «раскрепощенный народ» обратно к нормальности, к восстановлению экономики, традиций, цивилизации. Чем сильнее было раскрепощение, тем тяжелее потом окажется палка. В этом отношении соврешенно правы те, кто сравнивает нашего президента со Сталиным. Роль у него приблизительно та же, а вот авторитаризм настолько же легче и умеренней сталинского, насколько события после 1991 года были умеренней событий после 1917. Естественное окончание любых каденций Путина будет одновременно и естественным завершением нашей собственной «бархатной» революции. Об этом следует думать, чтобы не повторить постсталинских ошибок в развитии

Но до того необходимы хотя бы те самые «двадцать спокойных лет». Ни один внешний конфликт не способен нанести такого ущерба, как внутренний. Как выработать вакцину против революций? Как получить надежный иммунитет? Это вопрос серьезнейший. Те попытки, которые делались, оказались никуда не годными. Стоит вспомнить судьбу молодежных «антиоранжевых» движений («Наши», МГЕР, etc). Несмотря на их провластный и «конрреволюционный» характер, эти движения пользовались такими же «революционными» методами, как и их противники. В результате многие деятели из этих организаций позже спокойно и легко перебрались в противоположный стан, а сами движения показали свою полную бесполезность и даже вред во время «болотных» событий.

Время не терпит. Надо понимать, что семьдесят лет мы в своем понимании революционных механизмов руководствовались исключительно марксистско-ленинским пониманием, а потом просто перестали уделять теме сколько бы то ни было существенное внимание. Между тем, американская наука на месте не стояла. «Социологии революции» Сорокина уже более 90 лет. При нынешних скоростях развития это работа древняя, доископаемая, хотя и не утратившая актуальности.

Болезнью ведь можно заразиться естественным образом, но можно заразить искусственно. Что мы и наблюдаем раз за разом на многочисленных примерах последних лет. Впрочем, это уже отдельная большая тема.