Может быть, потому, что натура человеческая чувствует себя комфортнее, если собственные слабости замечает у вышестоящего, сильных правителей не любят.
Ими восхищаются, их остерегаются, им завидуют, их ненавидят. От них особенно страстно требуют хлеба и зрелищ в не щадящем режиме “прямщас!” Им особенно охотно не прощают затянувшихся и тем паче не сбывшихся ожиданий. Их особенно яростно обвиняют в злоупотреблении властью и особенно обильно сдабривают эпитетами “деспот” и “тиран”, чаще всего совершенно не ощущая разницы между этими двумя титулами.
С последним сильным политиком Франции поступили именно так. Последним сильным политиком Франции был, конечно же, Шарль де Голль, и вряд ли кто-нибудь возьмётся оcпаривать эту скорбную истину. И вряд ли кто-нибудь возьмётся утверждать, что после де Голля Франция может процитировать ещё хоть одного сильного политика.
Миттерана не предлагать. Конъюнктурщик баснословно чистой воды, написавший в 1964г памфлет о “перманентном госперевороте”, в котором он без обиняков назвал де Голля диктатором, Миттеран только тем и отличился в истории, что имея откровенно “правые” убеждения, выплыл в политику на волне и пене тогдашней “левой” рукопожатности и на ней жировал всё время своего правления. И только перед смертью, когда уже нечего было терять, не постеснялся возложить венок на могилу маршала Петэна, как спасителя отечества – такой скандальный каминг-аут, быстренько замятый и затушеванный сумбурными объяснениями соратников.
Миттеран, возглавляя французских социалистов – “партию сердца” (как они сами себя гордо называют), ратуя за честь и интересы “простых людей”, сам ничуть не стеснялся содержать любовницу с дочерью не где-нибудь, а в старинном замке, со штатом прислуги, на деньги налогоплательщиков и без зазрения совести. Равно как не стеснялся прослушивать личные телефоны интересующих его личностей. В том числе, например, телефон нравившейся ему известной актрисы.
И ещё много чего он не постеснялся сделать, что подробно изложено в его посмертной биографии, ставшей одновременно скандалом и бестселлером, под правдивым заголовком “Миттеран и 40 разбойников”.
А затитулованный с его лёгкой руки “диктатором” де Голль, когда внукaм его случалось полдничать в президентском дворце, высчитывал расходы на съеденные ими булочки до последнего сантима и возмещал отечеству из собственного кармана. В то время как его супруга восемь лет носила одно и то же пальто и на вопрос любопытствующей журналистки, отчего так, отвечала: не время, знаете, шиковать, когда многие люди вокруг ещё не имеют самого необходимого.
Но одного номинировали в “диктаторы”, а другого встретили и проводили, как радетеля за народные интересы, пусть и разбазарившего полцарства, без коня.
С тех пор во французской власти чередой прошли совершенно пресные личности, различавшиеся только именами и редкими негромкими скандалами. Евшие, пившие, спавшие в своё удовольствие и с серьёзными лицами наблюдавшие за вялотекущими геополитическими процессами – выветриванием и коррозией былой славы Республики…
Сейчас среднеинтересующийся политикой француз с ходу – с налёту точно не скажет, кто за кем и на ком стоял, куда и когда баллотировался: Ширак за Балладюром, Жоспен за Шираком, или задом наперёд, совсем наоборот? И более того: кто был премьером, a кто таки выбился в президенты, и при ком и зачем бастовали – за то, за сё, за всё подряд…
Даже процент регулярных скандалов и скандальцев, и справа, и слева, в общем, можно равноценно поделить между представителями двух основных группировок, хоть Оруэлл был прав и в том тоже, что “все политики продажны, но левые продажнее”: левые радетели равенства и братства во Франции всегда воровали больше…
Одно большое и мутное месиво, плотно заливающее мозги, перегруженные однообразием всё тех же, не решённых проблем.
Во всём этом месиве, регулярно пополняющемся новыми благообразными лицами с обеих сторон, по возрастному признаку, до сих пор не наблюдается ни одной достаточно колоритной фигуры, способной претендовать на титул “сильного правителя”.
Даже учитывая тот повсеместно неоспоримый факт, что, поскольку от сильных ждут всего и сразу, а любая слаженная система никогда не поддаётся мгновенному изменению, то звание “сильного политика” в наше время можно получить только при удачно воплотившемся госперевороте, с последующим утверждением у власти и непоколебимыми реформами. Ну, или после удачно пережитого какого-нибудь вселенского катаклизма, который сметёт все противоречия и антагонизмы одним решительным бесповоротным махом, и всерьёз, а не понарошку жизненно необходимо станет решать, кому рулить, кому разгребать…
В общей череде невзрачных личностей у власти, политики чаще всего запоминаются отдельными эскападами, расцвечивающими рутину: каким-либо выдающимся высказыванием, жестом, поступком.
В моей личной памятной “картотеке”, из всех современных французских политиков, таким образом засветился только один человек. Не ахти, что такое, но на безрыбье… Все давно забыли и не ворошат, а я вот помню и сейчас расскажу вам очень страшную историю.
Безмятежным утром 13 мая 1993г, в 9.27, по записям на камере наблюдения, в младшую группу детского сада одного из самых престижных пригородов Парижа вошёл неизвестный мужчина, запер дверь и взял в заложники всех оказавшихся в комнате: 21 ребёнка и их воспитательницу.
Человек этот тщательно заминировал помещение и предупредил о наличии взрывчатки на нём самом, в достаточном количестве, чтобы на воздух взлетело всё здание.
После чего потребовал связи с властями и началось сорокашестичасовое “стояние” по всей стране.
Неизвестный вёл себя достаточно спокойно, чтобы не пугать трёхлетних малышей, которым несчастная воспитательница объяснила, что это “такая игра, которая скоро кончится”. На одежде неизвестного красовались буквы “НВ”, значение которых он сам объяснил: “Human Bomb” – человеческая бомба.
Требовал наличными сумму в 100 миллионов франков (15 миллионов евро), то вертолёт, то самолёт, то принимался рассматривать с переговорщиками возможность сдаться властям, если ему будет гарантирована жизнь и отдельная камера (даже лично не заинтересованным хорошо известно, что в тюремном мире преступления против детей не прощают…)
Я очень хорошо помню эти два дня. Вся Франция замерла, парализованная растерянностью и холодящим чувством абсолютной беспомощности. Не отходили от телевизоров, где круглосуточно светились специальные выпуски новостей. Молились кому попало даже те, кто до тех пор никогда этого не делал.
В детском саду наладили снабжение заложников питьём и едой, “НВ” запросил одеяла для сна и даже согласился, после особо напряжённых переговоров, выпускать самых слабых и страдающих детишек. Всё это время, весь квартал был оцеплен полицией, соседние дома эвакуированы. Вдоль по коридору внутри обречённого здания, к двери страшной комнаты, откуда в любой момент мог раздаться взрыв, после телефонного согласия “НВ”, подходил кто-то из спецсотрудников и забирал очередного отпущенного ребёнка. На безопасном расстоянии от выхода ждали журналисты и операторы.
С самых первых часов переговоров, в небольшой кучке допущенных внутрь опасного периметра людей постоянно находился очень мало тогда известный человек, имя и лицо которого знали только местные жители – мэр того самого городка. Он лично ходил с переговорщиками до самой двери и выносил на руках каждого вызволенного малыша. К журналистам приближался по обязанности, нехотя, с перекошенным от злости лицом и не пытался скрывать нежелания общаться с прессой именно сейчас.
Самому прыткому удалось, помнится, ткнуть ему микрофоном в подбородок и задать “самый важный” в сложившихся обстоятельствах вопрос: не думаете ли вы, что если “НВ” всё-таки одумается и не станет взрывать детей, это станет лучшим доказательством того, что договариваться нужно со всеми, в любой ситуации?
Хорошо помню, с каким презрением тогда ещё очень молодой мэр посмотрел на благообразного рукопожата и с какой нескрываемой яростью (молодой ещё!) процедил в микрофон, что с подонками договариваться не надо никогда, каковы бы ни были их причины.
Скажу, не томя: там всё закончилось хорошо. К концу великого стояния, в комнате оставалось шестеро малышей и их воспитательница. Спецслужбы сработали великолепно: заснувший от ловко подмешанного в кофе снотворного, “НВ” получил три пули в лоб, прежде чем сумел тронуть пальцем детонатор на животе (спал он, держа руку как раз на детонаторе).
Потом было много стенаний и вопросов: надо ли было “так жестоко” убивать “HB”, сразу после смерти ставшего “жертвой полицейской чрезмерности”, несчастного, если разобраться, человека? Разобрались, кстати, очень быстро: в жизни ему не повезло, личный бизнес не удался, вообще всё пошло наперекосяк, он был в депрессии, страдал и, настрадавшись, решил пойти в детский сад… И звали его не как-нибудь, а Эрик Шмидт. И родители его потом подавали судебный иск против застрелившего его полицейского: зачем стрелял, когда ещё можно было договориться?!
На мэра тоже пытались давить судебными разбирательствами: как он жестко разговаривал с журналистами, да как безжалостно крыл того депрессивного – при такой несдержанности, не видать ему достойной политической карьеры. Но все иски и претензии затоптались и рассосались в общем возмущении и повседневых заботах. Хоть родители “доведённого до отчаяния” ещё несколько раз пытались поднять на ноги прессу, рассказывая, какой он был хороший, а пресса ещё несколько раз пыталась поднять на уши общественность, добиваясь осуждения стрелявшего полицейского.
Мемориал Эрика Шмидта, “Human Bomb”
А мэр с тех пор остепенился, стал воздержаннее, побывал президентом, попытался что-то изменить, чего-то не допустить, чему-то противостоять. Но поскольку, каждое изменение и противостояние вызывало мутные потоки политкорректной рукопожати – мало в чём преуспел. Слишком много сил ушло на отмыв от незаслуженных обвинений, на формулировки ненужных оправданий и на обычную конъюнктурную борьбу с непримиримой оппозицией. Сильным политиком не стал – обстоятельства не позволили, или харизмы не хватило, пойди, разберись…
Факт тот, что с некоторых пор, он снова появился на арене и снова что-то ещё пытается изменить. Поскольку, не так давно, обстоятельства перешли в стадию чрезвычайных, а на безрыбье, как известно, и рак, и щука, и даже лебедь может стать президентом…
Отрадно уже то, что хоть один претендент когда-то лично делил риск со спасателями и даже был готов, простите, “мочить в сортире”… И может быть (может быть!), если потребуется, он об этом ещё вспомнит. Пусть и под возмущённые фанфары рукопожати.
Вот вы говорите, не обольщайтесь. Так ведь других нет совсем: или диктаторы, деспоты, тираны – или миттераны и сорок разбойников. Имя я не сказала, да, простите: Саркози, конечно. Николя. Никого более отличного от серого месива пока не наблюдается. А кто и наблюдается, того любой ценой к власти близко не подпустят. Если, конечно, не катаклизм… Поэтому (и особенно, после его московского визита), уже начались подвывания о диктаторах, деспотах и будущих тиранах демократии…
Вы, кстати, уверены, что точно знаете разницу между “деспотом” и “тираном”? Вы уверены, что действительно различаете тот “деспотизм”, который, по определению историков, является единственной защитой от любого из двух видов откровенного варварства: того, что предшествует рождению цивилизации, или того (гораздо более грубого и безудержного), что следует за её крушением?..
Мне почему-то кажется, что разницу эту мало кто понимает. А познать придётся. Всё к тому идёт.
