Дискуссии вокруг так и не состоявшегося митинга 12 августа в Севастополе, если отбросить страшилки про «майдан», с одной стороны, и крики про репрессивную и коррумпированную власть, с другой, на самом деле упираются в один вопрос – возможен ли в современной России политический протест. Точнее, может ли в России быть политический протест, санкционированный государством. Не в узком смысле – в смысле разрешения на проведение митинга, а в смысле широком, как форма участия населения в политическом процессе. Говоря иначе, может ли государство считать нормой, а не аномалией, прямое выражение гражданами своего мнения о проблемах в этом самом государстве.
Надо признать, у российского государства есть веские основания не доверять митингам и вообще политическому протесту как таковому. Ведь на протяжении последних двух веков политический протест в России был связан, во-первых, с идеей смены верховной власти и вообще системы власти как таковой, а, во-вторых, с проектами кардинального переустройства общества на новых началах, проповедовавшихся в весьма категорической форме.
***
Декабристы и петрашевцы, Герцен, Огарев и Чернышевский, Бакунин, Лавров и Ткачев, народники и народовольцы – все эти «столпы», по Ленину, общественного движения – мечтали о свержении самодержавия и построении некоего нового общества. Они считали своим главным противником высшую власть, в том числе персонально – в лице того или иного российского императора. Что удивляться расстрелу царской семьи большевиками, если за сто лет до этого будущие декабристы уже обсуждали планы цареубийства и спорили о том, стоит ли убивать одного императора или лучше ликвидировать и других возможных претендентов на престол.
У всех были наготове не только принципы, но и целые проекты, описывавшие это новое общество. В этих проектах (вспомним «Русскую Правду» Пестеля) образ страны был принципиально иным, чем окружавшая недовольных действительность. «Весь мир до основанья мы разрушим» – это не только гимн I интернационала, это довольно точное выражение сути политического протеста в России, причем с момента его зарождения.
Почему-то для России совсем был не характерен протест, довольно распространенный в Европе XIX века. Люди выходили на улицы, чтобы решать свои конкретные проблемы. Именно таким путем, выдвигая конкретные требования и претензии к власти, европейцы получили и социальное законодательство, защищавшее рабочих пенсиями и пособиями по инвалидности, ограничивавшего продолжительность рабочего дня и т.п., и постепенное расширение избирательного права, борьба за которое настойчиво и планомерно велась долгие десятилетия. Скажем, чартисты в Англии на протяжении более 10 лет (1836 – 1848) требовали улучшения положения рабочих, расширения их политических прав. Они писали петиции, проводили митинги и демонстрации, но при этом не звали народ к революции.
В России же недовольные текущим положением дел были недовольны этими делами в принципе, абстрактно. Их не интересовали частные проблемы – скажем, коррупция в казенных палатах или судах, немощеные не только в уездных, но и в губернских городах дороги, отсутствие школ и больниц для широких слоев населения. Думать о частных проблемах было даже как-то неприлично, своего рода дурным тоном. Неработающей признавалась система в целом. И впрямь «загнивающее самодержавие» – как писали об этом периоде в советских учебниках.
Соответственно этому определялись и задачи «общественного движения» – система подлежала разрушению, а не преобразованию. Звать Россию к топору было гораздо приятнее, чем использовать имевшиеся в распоряжении общества инструменты по улучшению и исправлению конкретных житейских проблем. Таких инструментов было не так уж много. На взгляд современного человека они могут показаться совсем ничтожными, однако для страны традиционного доиндустриального типа отрицать их значение, пожалуй, не стоит.
Своего рода медиумом общественных настроений были столичные салоны, кружки писателей, в которых могли обсуждаться злободневные проблемы и вырабатываться те или иные решения этих проблем. Однако обсуждалась в этих местах, судя по переписке, скажем, Белинского с Гоголем, в основном мерзость всего окружающего. Причем в тонах, нагнетающих либо уныние, либо «праведный» гнев в адрес бездействующей власти.
На местах можно было жаловаться в управы благочиния, писать жалобы губернским штаб-офицерам или же в само III Отделение. На неправедные решения судов можно было пожаловаться в Сенат – и архивы РГИА хранят огромные тома дел, рассматривавшихся в Сенате по самым разным поводам. Ставшие притчей во языцех «чугунные» цензурные уставы не помешали родиться и славянофилам, и западникам.
В пореформенной России цензурные границы были весьма условными, и в печати в довольно откровенной форме обсуждались самые острые проблемы современности. В 1860-е годы появились и институты самоуправления – казалось бы, вот они, зачатки гражданского общества.
Тем не менее, и местное самоуправление, и периодическая печать предпочитали критиковать российское государство в целом. «Недовольные существующим порядком в целом» – как писали о земстве и либеральной печати в отчетах Департамента полиции.
Характерен и студенческий протест, зародившийся в России в 1860-е годы. Он не был «игрой ума» или «делом чести», как у декабристов или народовольцев. Как показано в монографии Е.И. Щербаковой «Отщепенцы», студенческий протест был следствием вполне конкретных бытовых проблем, в первую очередь, крайней нищеты значительной части студенчества. Однако даже студенты – а вместе с ними и образованная часть общества – почему-то боролись, скажем, не за повышение стипендий успешным учащимся, не за введение пансиона для всех студентов независимо от их успеваемости, не за предоставление бесплатного жилья учащимся, а против системы власти целиком. «Долой самодержавие!» – один из главных лозунгов студенческого движения второй половины XIX – начала ХХ веков.
Этот же лозунг стал составной и весьма заметной частью различных общественных кампаний начала ХХ века – банкетной кампании, профессиональных съездов врачей, учителей, земских деятелей, аграриев и других социально-профессиональных групп. Как иронично отмечал один из современников, врачи не могут лечить в самодержавном государстве, им непременно нужна конституция.
Не удивительно, что в итоге политический протест, вылившийся в начале ХХ века на улицы и ставший массовым, привел вначале к первой, потом ко второй, а затем – и к третьей революции.
Развал Советского Союза также во многом стал следствием политического протеста, обращенного против советского государства как такового. И дело было не только в экономической стагнации, начавшихся проблемах с продовольствием и межэтнических конфликтах. Громадную роль сыграл моральный фактор. Разоблачительные публикации о сталинских репрессиях в журнале «Огонек», о коллективизации и ГУЛАГе, издание одного за другим запрещенных ранее произведений Солженицына, Гроссмана, «Плахи» Чингиза Айтматова, «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова создавали вполне определенную интеллектуальную атмосферу в обществе – и стало непонятно, как же можно жить в таком государстве. В одночасье люди оказались в принципиально иной информационной реальности. Государство моментально стало восприниматься как преступное. Во многом поэтому митинги и демонстрации перестроечного времени, в том числе в союзных республиках, были направлены против центральной власти и выдвигали требования демонтажа государства целиком и полностью. Так политический протест во второй раз в российской истории привел к развалу страны и распаду государства.
В эту традицию политического протеста вполне вписываются и митинги на Болотной. Под видом гражданского общества люди, в общем-то не интересующиеся нудной и кропотливой борьбой с коррупцией, наведением порядка во дворах и собственных подъездах, выступили против всей системы власти. Болотная стала апогеем абсолютного протеста в новейшей российской истории, протеста ради обрушения и революции, а не ради улучшения и обновления существующего.
***
Вполне понятно, что история политических протестов в России не внушает оптимизма всем, кто ратует за стабильность. Слишком однозначным и разрушительным по своим последствиям был этот протест в прошлом. Вместо становления гражданского общества происходило разрушение государства, а страна скатывалась в революции и явную или скрытую гражданскую войну.
Однако все это имеет мало отношения к Севастополю образца лета 2015 года. Более того, предполагавшийся к проведению 12 августа на площади Нахимова митинг, как кажется, имел все шансы стать началом новой традиции политического протеста – протеста против местной власти при полной и абсолютной лояльности власти верховной и российскому государству в целом. У организаторов митинга был четкий перечень претензий к местной исполнительной власти, конкретные вопросы к ней, у них были намечены вполне ясные «болевые точки» в развитии города. А именно из этого и рождается настоящее общество, которое в западной политологической традиции принято называть гражданским.
Вполне возможно, что в России такой тип протеста мог бы получить определенное славянофильское, самобытное звучание. Не случайно, неославянофильское движение в бурные годы начала ХХ века выделялось на фоне оппозиционного мейнстрима своей поддержкой верховной власти в сочетании с довольно жесткой и нелицеприятной критикой бюрократии по тем или иным конкретным вопросам.