Итак, свершилось. На Украине снова, уже в который раз за последние полгода, победила демократия. Прям на глазах вот все побеждает и побеждает, буквально ежемесячно.
Это не ирония. Уже никакого чувства юмора не остается, ей-ей. Это — правда. Керри же всяко не шутил, заявляя давеча на весь свет: «Успешное проведение выборов ясно указывает на приверженность Украины демократическому процессу. США продолжат работать с народом Украины и с его избранным президентом, чтобы помочь им развить этот успех демократии». А пресловутая дева Псаки дополнила картину ярким завершающим мазком: «Власти в Киеве имеют все права на то, чтобы в нынешней обстановке предпринимать те действия, которые сочтут необходимыми… Я не выражаю обеспокоенности, касающейся шагов украинских властей».
Тут, вообще говоря, даже комментировать нечего. Бесхребетное интеллигентское изумление — ай, ну как же можно так бессовестно! это какое-то недоразумение! — стремительно и безвозвратно уступает место ледяной, хищной солдатской ненависти. Война. Это — война. Война, которую они снова развязали против нас.
И слепоту Европы тоже уже не приходится комментировать.
Да, была пара недель весной, когда казалось: ну, вот-вот у них откроются глаза… ну уж после Одессы-то до них дойдет… Ну, после Мариуполя… Ну, а уж после Донецка… Это же полное безумие, мрачный кошмар, белая горячка — во втором десятилетии двадцать первого века посреди Европы (цэ Европа, мать вашу, или как?) в недавно мирной, единой и процветающей, с благодатным климатом, мощной наукой, развитой промышленностью республике (читай: порабощенной кремлевским режимом) штурмовая авиация утюжит шахтерские города (читай: торжествует демократия)… Дудки. Может, до кого-то из простых тамошних людей и дойдет. Но уж не до тех, кто принимает решения. Украина, как Верховенский, повязала европейских шестерок кровью. Бесы, издание 2014-го года. Чтобы постигнуть происходящее, вождям цивилизации первым делом придется признать, что они в течение минимум полугода крышевали маниакальных живодеров, политических сумасшедших, полнометражных нацистов, бессовестных брехунов и наглых воришек. Кто же из власть имущих на такое способен? Открыв глаза, они первым делом увидят не преступления далекой и неважной для них клики, а собственное уродство. А значит — глаза не откроются. Значит, просто надо принять еще пару санкций против России, и тогда уж точно все утрясется и рассосется, будто не было.
Это не война за ресурсы, это не война за территории, это не информационная война — это борьба за нерушимость картины мира.
Но, в конце концов, мне на них наплевать так же, как и им на меня. Речь не об этом, а о катастрофе куда более глубокой и значимой. С куда дальше идущими последствиями.
Катастрофе — с точки зрения того, что рушится. А если смотреть из будущего — то просто трансформации. Подвижке.
У нас ведь тоже была картина мира.
Простенькая, но донельзя детализированная индивидуальным опытом каждого, она начала складываться еще во времена моего детства, уж подавно — юности, когда, скажем, еду я в ноябре 71-ого в переполненном троллейбусе в Университет на занятия, а рядом одна ленинградская бабулька с кошелкой говорит другой: «А вчера по голосу Америки знаешь чего сказали?» Когда любой интеллигентный горожанин, заслышав пусть хоть не самого Галича, пусть хоть цитату из него: «Товарищ доктор Гольдберг, скажи хоть что-нибудь…», сразу вспоминал знакомый жирный голос, пробивающийся сквозь глушилки: «Начинаем очередную аналитическую передачу «Глядя из Лондона». Когда Сахаров и Солженицын, Джилас и Конквест стали непререкаемы.
Проржавевшая и стремительно начавшая осыпаться коммунистическая система приоритетов и жизненных ориентиров явственно оставляла после себя пустоту там, где у живого человека пустоты быть не может. Партийные бюрократы пытались с этим бороться повышенными соцобязательствами, овощебазами, встречами со старыми большевиками… Несчастные. Все это были мертвому припарки — в буквальном смысле. Потому что смерть — она внутри, а припарки — всего лишь снаружи. В распахнувшийся внутренний вакуум со свистом всосались святые вещи: демократия, права человека, легитимность, общечеловеческие ценности, гнусность любого насилия, права наций на самоопределение… И снова стало ясно, что в жизни хорошо, а что плохо. Что честно, а что бесчестно. Что делать надо, а что — не надо ни в коем случае…
Вещи-то действительно святые. Не самые плохие люди за них кровь проливали в течение нескольких веков. Причем, что существенно — не только чужую, но и свою. Искренне и жертвенно, во имя Добра. Будь дело лет сто назад — и я бы, в меру сил и разумения, был с ними.
Более всего я ненавижу и презираю нынешних столпов «цивилизованного сообщества» даже не за их нескончаемые попытки нагнуть мою Родину, не за подлость и лицемерие, не за презрение ко всем, кто не они, но за то, что они лишили мир всех этих ценностей. Превратили слова-гимны, обозначающие идеи-маяки, в рефлекторное бессмысленное поквакивание, которым надлежит сопровождать всякое хватательное движение. В урчание над добычей.
Полбеды, что сразу после распада Союза вновь, будто и не уходил никуда, заработал Марксов закон об обнищании пролетариата и увеличении разрыва между богатыми и бедными. Черт с ними, в конце концов, с золотыми парашютами. Когда мне одна давняя добрая знакомая, муж которой честно, продуктивно и на пределе собственных сил занимается выпуском отечественной оптоволоконки похвасталась, что в их новом особняке на каждом из трех этажей и на мужской половине, и на женской по туалету (живут вдвоем: детей нет, родители — отдельно), я только спросил: что ж у вас, шесть унитазов на две задницы? Беда в том, что в то же самое время, именно после этого незабываемого распада, сами же апологеты демократии и прав человека стали стремглав превращать священные, придающие жизни смысл понятия в уродливые, отвратительные карикатуры. Безвозвратно отнимая их у простых честных людей. По всему миру, между прочим. Ничего не оставляя взамен. Снова вакуум. Что-то в него всосется?
Можно было бы составить некий толковый справочник в стиле «Словаря сатаны» Бирса. Типа: «Демократия — власть купленной Америкой элиты. Кровавый режим — власть не купленной Америкой элиты. Права человека — безнаказанность преступлений, совершенных в интересах глобальной олигархии. Нарушения прав человека — привлечение к суду за преступления, совершенные в интересах глобальной олигархии. Свобода — невозбранность глумления и разрушения. Несвобода — рудиментарные попытки уважения и созидания. Легитимно — нравится Маккейну. Не легитимно — не нравится Маккейну».
Но уже выглядит банально.
Впрочем, одну фразу из Бирса в нынешний словарик можно было бы перенести без изменений. «Мозг — орган, посредством которого мы думаем, будто мы думаем».
Сколько же образованных, порядочных, вроде бы — мыслящих людей день за днем отрабатывают и воспроизводят усвоенные из той, шестидесятнической системы ценностей штампы, и при том остаются в полной уверенности, будто произносят истины. Тасуют их так и этак, не замечая противоречий…
Не так давно у нас в институте проходила замечательная конференция, посвященная, говоря попросту, памяти учителей. Мы, кому этак от сорока пяти до шестидесяти, рассказывали друг другу о тех, кто нас учил в бытность нашу молодыми и о их жизнях, характерах и достижениях. Одна японистка вспомнила преподавателя Восточного факультета: классический русский интеллигент, «в свое время пострадавший от органов» — бессребреник, блистательный знаток всего, о чем ни спроси, непрактичный, застенчивый и немного замкнутый, не сделавший никакой карьеры, но сделавший для науки больше иных академиков… И, в частности, сказала, как о чем-то само собой разумеющемся: сам он объяснял отсутствие у него высоких ученых степеней тем, что не хочет тратить время и силы на бюрократическую возню, но я полагаю, ему просто не давали те, кто в свое время вел его дело; так или иначе, в нормальном обществе он непременно занимал бы подобающее положение.
Помню, еще года полтора назад я эту женщину спрашивал: ты докторскую-то будешь готовить? Нет, пренебрежительно ответила она, противна вся эта кухня.
Сейчас у нас общество если и не вполне «нормальное», то по некоторым параметрам много «нормальнее» тогдашнего. Однако понятно, что если хочется «занять подобающее положение» — нужно играть по правилам игры, а если эти правила не нравятся, то не играть и довольствоваться малым — твой личный выбор. Но вот про другого признать такое — как-то мелко. И сразу: органы виноваты. Так красивше. Пристойней. Привычней.
А я вот думаю: в совсем уж «нормальном», то есть в демократически-рыночном обществе, блистательный ум, презирающий правила карьерной игры, быстро оказался бы не то что чудаком-преподавателем, но — бомжом на помойке. Хрипел бы, как отец Джека Бердена из «Королевской рати»: «Никогда больше не прикоснусь к миру мерзости», баюкал лепящего хлебных ангелов психа и никаких ему восторженных студентов. Никого бы он ничему не научил, никакой бы вклад в науку из своей норки не внес. И если органы и впрямь влияли на его жизнь после неких прошлых дел, то, не исключено, совсем иным образом, чем априорно и безоговорочно представляется людям, выросшим на «Архипелаге» и «Большом терроре». Примерно так: раз ты блистательный ум — учи детишек своим наукам, сиди тихо, не высовывайся, и никто тебя не тронет. Не суйся выше — не упадешь ниже… Я не могу этого доказать, но не могу и исключить: быть может, органы его и приплюснули, но органы же его и спасли.
Произвол.
На рынке такого в принципе не могло бы быть. Никто не спросил бы, блистательный ты ум или нет. Не пихаешься локтями и не рвешь зубами — изволь на свалку. Никакой майор или полковник не стал бы изворачиваться между противоречивыми требованиями идеологии, пользы дела и человечности: чуждый элемент, конечно, но ведь ценный кадр, и человек-то очень хороший… Какое там — рынок же! Преподаватели всегда найдутся, безработица знаешь какая?
Свобода.
Но поди хоть намекни на возможность подобного объяснения нашим интеллигентам. Мигом попадешь в сталинисты. Свою картину мира они будут защищать так же безапелляционно, как европейцы — убеждение в том, что на Украине восторжествовала демократия.
И не потому что они плохие. Или глупые. Или чересчур политически ангажированные. Нет.
Всего лишь потому, что предполагаемые этой картиной мира понятные и простые ценности пока нечем, просто нечем заменить.
