РI подробно разбирала в минувшем году историю различных проектов Земского собора, которые поздние славянофилы в последней четверти XIX – начале ХХ веков предлагали власти и обществу в качестве возможной альтернативы с одной стороны, охранительному консерватизму в духе К.П. Победоносцева, а, с другой, – конституционализму западно-либерального толка.
Однако политическая программа неославянофильства не ограничивалась идеей Земского собора. В интервью нашему изданию известный историк, исследователь либерально-консервативной мысли начала XX века Кирилл Андреевич Соловьев показывает, насколько важной для неославянофилов была проблематика местного самоуправления, общественной самоорганизации, способов артикулирования и реализации интересов различных групп. Поздние славянофилы много размышляли о повседневной жизни локальных сообществ, принимая в ней активное участие. Именно из этого корня общественной самоорганизации и должен был вырасти Земский собор.
Именно неославянофильство создало своеобразный мета-язык, используя который, допустимо было говорить о политических преобразованиях, оставаясь в рамках системы – этот язык был очень удобен для тех представителей высшей государственной элиты, которые стремились к реформам, но не разделяли концепций либеральных реформаторов. Здесь возникает вопрос о том, почему же этот язык и те люди, которые им оперировали, так легко сдали свои позиции в 1905 году, когда в стране появился парламент, созданный по западным лекалам. И Кирилл Андреевич дает на этот вопрос свой ответ.
Любовь Ульянова
Уважаемый Кирилл Андреевич! В своей книге «Кружок «Беседа». В поисках новой политической реальности» (М., РОССПЭН, 2009) Вы рассказываете о попытках некоторых представителей либеральных и неославянофильских кругов в конце XIX – начале ХХ века объединиться на пути оппозиции властному курсу. Можно ли считать возникновение «Беседы», и практически одновременно с ней – Русского собрания – отражением определенной тенденции: институционального оформления консервативной оппозиции?
Кирилл Соловьев
С Русским собранием всё не так однозначно. Его можно считать оппозиционной организацией только первые полтора года его существования. Славянофильский дух преобразования чувствовался в Русском собрании только в этот короткий период, в 1901 – 1902 годах, когда им руководили такие люди, как Сергей Сыромятников, за которым стоял Алексей Сергеевич Суворин. С момента прихода к руководству Василия Львовича Величко Русское собрание стало сугубо правой, монархической организацией, занимающей охранительные позиции. И не более. Сказать, что Русское собрание в 1903 году была организацией, представляющей консервативную оппозицию, было сильным преувеличением.
Любовь Ульянова
А почему славянофильский дух из Русского собрания так быстро выветрился?
Кирилл Соловьев
Организация, которая призывает к политическим реформам, в условиях России того времени выглядела очень сомнительно. Продолжение этой линии вело к нелегальным действиям. А Сыромятников и Суворин были не те люди, чтобы уходить в подполье. Поэтому в организации возобладали фигуры, готовые занять позицию вполне «благонамеренную». Так Русское собрание превратилось в организацию, приемлемую для властей, в которую легко можно было включить самого Вячеслава Константиновича Плеве.
Многие консерваторы не были готовы к созданию политической организации психологически, эмоционально. Скажем, Александр Алексеевич Киреев в течение 1890-х годов неоднократно ставил вопрос о необходимости издания политической газеты консервативного толка. И ему всякий раз в этом отказывали. Периодически ставился вопрос о возможности создания политической организации людьми правых взглядов. Но сами консерваторы предпочитали этого не делать.
По сути, первая серьезная политическая организация консерваторов после краткой весны Русского собрания – это Отечественный союз. Это в подлинном смысле слова политическая организация неославянофилов. Но это – уже 1905 год. И даже в 1905 году, когда Владимир Андреевич Грингмут беседует с Львом Александровичем Тихомировым о создании Русского монархического союза, Тихомиров занимает жесткую позицию: консерваторы не должны создавать никаких партий.
Любовь Ульянова
А «Беседа»? Как она выглядит в свете сказанного?
Кирилл Соловьев
«Беседа» – это, безусловно, оппозиционная нелегальная организация. Даже название – «Беседа» – было выбрано из конспиративных соображений.
«Беседа» сильно отличается от Русского собрания. Замысел ее создателей состоял в том, чтобы объединить деятелей местного самоуправления. По сути, «Беседа» создавалась как своего рода профсоюз – чтобы отстаивать профессиональные интересы земцев. Причем земцы, вошедшие в состав «Беседы», были лидерами земского движения, людьми со связями, в том числе в правительственных сферах.
При создании такого рода организаций, в общем-то, сложно заранее сказать, люди с какими взглядами будут в нее входить.
Да, в «Беседу» входили родственники, знакомые, друзья, одноклассники, однокурсники, коллеги. Они были одного круга, примерно одного воспитания. Все заинтересованы в развитии земского самоуправления. Но когда они начинают обсуждать на более детальном уровне политические вопросы, выясняется, что их взгляды разительно отличаются. Постепенно происходит дифференциация и размежевание.
Конечно, это происходит болезненно. Ведь всё переплетено. Скажем, братья Долгоруковы, Петр и Павел – в скором будущем кадеты. А их отец был членом Союза русского народа.
Другой пример. Член «Беседы» Александр Феликсович Мейендорф – будущий октябрист, кстати, родственник Столыпина. А его ближайшие друзья, с которым он вместе учился, – Борис Владимирович Никольский, один из лидеров Русского собрания, впоследствии член СРН, видный правый монархист, и Георгий Чичерин, будущий нарком иностранных дел, большевик.
Любовь Ульянова
Как это сказалось на деятельности «Беседы»?
Кирилл Соловьев
Когда появилась «Беседа», ее членам нужно было прояснить – кто есть кто. Оказалось, что многие не готовы ни к каким конституционным проектам. Это и один из организаторов «Беседы» Шереметьев Павел Сергеевич. Это и Шипов Дмитрий Николаевич, один из влиятельнейших земцев. Это и Михаил Александрович Стахович, личный друг Витте.
А с другой стороны в «Беседе» оказались конституционалисты, причем довольно радикальные. Скажем, Павел Михайлович Толстой – человек весьма левых взглядов. Шаховской Дмитрий Иванович, еще в 1890-е годы многое заимствовавший из народнических идей.
Оказалось, что люди говорят вроде бы об одном и том же, а требуют абсолютно разного. Но было обидно терять такую площадку взаимодействия земцев. Поэтому о разногласиях решили молчать. А вопрос-то был сущностным: каким будет политическое устройство России после того, как оно поменяется? В том, что оно поменяется, никто не сомневался. Но одни – как Шипов и Стахович, в меньшей степени – Шереметев – были за Земский собор. А другие, как скажем, Федор Федорович Кокошкин – за парламент.
Здесь важно понять, были ли неославянофилы консерваторами?
Любовь Ульянова
А разве нет?
Кирилл Соловьев
Скажем, Шипов. Да, он выступал за Земский собор, до поры до времени был противником конституционализма, говорил о некоторых особенностях России – духовных, религиозных – которые ставят ее выше прочих стран. В этом он сильно напоминал отцов-основателей славянофильства. Но при этом он полагал, что очень близко к реализации как раз славянофильского идеала подошла Великобритания. Это именно та страна, в которой в пусть несовершенной форме, были реализованы славянофильские идеи. Когда монарх ограничен не формальным законом, а своей совестью, традицией, нормами обычного права. Так и Земский собор будет существовать не в соответствии с прописанными юридически нормами, а на основе осознанного всем народом некого долга перед отечеством и перед царем. Тем самым, в основе политической системы лежит внутреннее нравственное обязательство.
Какова здесь логика? Представим созванный Земский собор, который принимает некое решение. Юридически царь может согласиться с его решением, а может и не согласиться: Собор ведь законосовещательный. Но русский царь руководствуется не формальными полномочиями, его искреннее желание – узнать желания народа и сделать так, как он хочет. Он не может поступить иначе, кроме как принять решение народа. Монарх ограничен своей совестью.
Эта логика неправовая. Шипов рассуждает – именно так устроена Великобритания. Есть там писаная конституция? Нет писаной конституции, однако все соблюдают определенные нормы. Ограничена власть монарха? Да, но не в такой степени и совсем не так, как в других странах Европы. И нечто подобное будет когда-нибудь и в России.
Любопытно, что английский образец был эталонным и для конституционалистов – Кокошкина, Гессена Владимира Матвеевича, в последующем для большинства кадетов.
Любовь Ульянова
Идеализация Шиповым Великобритании была ли как-то связана с его представлениями о значимости институтов самоуправления, о роли низовых демократических практик в общественно-политическом развитии?
Кирилл Соловьв
Безусловно. Здесь сильно сказалось влияние немецкого правоведа Рудольфа Гнейста, который много писал об «особом английском пути». Этот путь возник из самоуправления, пронизывающего всё общество – от местной общины до парламента, который вырастает именно из общины.
Казалось, что нечто подобное можно реализовать и в России. И даже не то, что реализовать. Казалось, что всё для этого подготовлено. Есть малая, крестьянская община, а теперь Россия через соборное единство станет одной большой общиной.
Хорошо известно, что славянофильство возникает не на пустом месте, что оно не было специфически российским явлением. В немецкой мысли были очень схожие концепции. В целом же это были вполне европейские грибы после просвещенческого и романтического дождя.
В свете сказанного, Шипов – это консерватор или либерал? С точки зрения риторики, языка, ценностных ориентиров, консерватор. Но если бы его идеал реализовался, то он вполне устроил бы и конституционалистов. Неслучайно после 17 октября 1905 года Шипов довольно легко приспособился к новым условиям. Да, первоначально он был недоволен случившимся, но потом воспринял произошедшие изменения как должное.
На самом деле, неославянофильство к началу ХХ века – это не политическое направление. Конечно, были люди, которые начинали славянофилами и продолжали ими быть на протяжении всей своей жизни. Как Киреев или Сергей Федорович Шарапов.
Но неославянофильские сюжеты этими героями не ограничиваются. Более того – эти герои окажутся на периферии самого явления. Главное в другом – славянофильство периода своего расцвета создало определенный метаязык. Этот метаязык стал общераспространенным. Его разделяли люди самых разных взглядов. Кто-то из них тяготел к либеральным ценностям, кто-то к более консервативным, кто-то – к совсем консервативным. Но так или иначе они все говорили на этом языке, который был удобен в условиях автократического режима, предоставлявшего очень ограниченное поле для публичности.
Может ли какой-нибудь чиновник в 1904 году выступить с требованием конституции? Может. Но завтра он перестанет быть чиновником. А может ли он в частной беседе сказать, что он – за Земский собор, потому что он соответствует нашему духу и никак не ограничивает власть монарха? Вполне. Такая позиция вполне приемлема в этой системе.
Любовь Ульянова
Графа Николая Павловича Игнатьева уволили, скажем.
Кирилл Соловьев
Не совсем так. Он лишился своего поста министра внутренних дел. Но, между прочим, остался членом Государственного совета. Его никто не репрессировал.
Обращу внимание, что взгляды Игнатьева не были ни для кого секретом. Он излагал их Александру III еще до того, как стал министром внутренних дел. Более того, он эти взгляды популяризировал и среди своих знакомых, куда входили видные бюрократы, включая Михаила Николаевича Островского. Идеи Игнатьева ни в коем случае не были какой-то тайной, он не был скрытым оппозиционером, который «копал» под самодержавие, пытался обмануть царя, а его вовремя поймали и «раскусили». Просто Игнатьев не попал в нужную волну. Александра III обычно представляют человеком-монументом, глыбой, сосредоточением воли. А он в общем-то был весьма и весьма подвержен влиянию.
Кроме того, судя по всему, Игнатьев не очень представлял, что будет после созыва собора. Пожалуй, он излишнее внимание уделял эстетической стороне вопроса: соберется народ в храме, освятит царскую власть и с этого начнется новый этап российской истории. Что получилось бы из этого учреждения? Неизвестно.
Славянофильские идеи в той или иной форме разделяли многие высшие чиновники. Неслучайно, когда в 1905 году возник Отечественный союз, туда вошли многие бюрократы, причем высшего разряда. Глава Земского отдела МВД Владимир Иосифович Гурко, начальник канцелярии Министерства внутренних дел Дмитрий Николаевич Любимов и др. Получается, что эти чиновники фактически открыто заявили о своих оппозиционных взглядах.
Любовь Ульянова
Существует точка зрения, что Игнатьев продвигал идею Земского собора по карьерным соображениям.
Кирилл Соловьев
Нет. Он был своеобразный человек. Современники относились к нему скептически. Полагали, что он патологический лгун. В лучшем случае – фантазер. Человек поверхностный, легкомысленный. Сложно сказать, так ли это было на самом деле. И потом он все-таки был действительно близок к Ивану Сергеевичу Аксакову.
Рубеж 1870 – 80-х годов – это время глубокого психологического кризиса для многих представителей «высших сфер». Они не понимали, что делать дальше. С одной стороны, было ощущение, что сделанное в 1860-е годы делалось не так и не теми людьми, результат казался несоответствующим прежним ожиданиям, вызывал глубокое разочарование. Многие, тем не менее, полагали, что этот проект нужно завершить.
Вставал вопрос – а как? Учредить парламент? Или Земский собор? И был другой вариант, который в итоге и победил: пересмотреть всё, что было сделано, по причине несоответствия свершившегося российским реалиям и поверхностности людей, осуществлявших те реформы. А Игнатьев был одним из тех, кто хотел весьма своеобразным путем продолжить линию 60-х годов. Он хотел достроить здание, но с помощью такой специфической архитектурной формы как Земский собор.
Любовь Ульянова
Разве Игнатьев относился к этой линии? В его проекте Земского собора была очень сильная антиземская направленность, предполагалось лишить представителей самоуправления какого-либо особого веса, отдав приоритет крестьянству.
Кирилл Соловьев
Речь не идет о том, что Игнатьев являлся продолжателем идей Милютина или Ростовцева. Он, конечно, себя отделял от них – по взглядам, по мироощущению. Но он полагал необходимым поставить точку над i. Просто это можно было сделать по-разному. Скажем, проектом Михаила Тариэловича Лорис-Меликова. Казалось бы, в чем разница? И у Игнатьева речь идет о законосовещательном представительстве, и у Лорис-Меликова. Дело в риторике. Риторика разная. И круг лиц, который связан с этой риторикой, разный.
Любовь Ульянова
Вы говорите о том, что сформировался некий метаязык описания политической реальности, который был удобен, и которым активно пользовались. А когда он возник в околовластной среде – среди людей, входивших в высшую государственную элиту по должности или вращавшихся в этой среде, посещая салоны, как, скажем, салон Богданович? И можно ли утверждать, что события 1905 года сломали этот язык, что он утратил лидирующую роль в публичной риторике?
Кирилл Соловьев
Сложно сказать, когда формируется этот язык. В любом случае, это процесс не одномоментный. Думаю, что в 1880-е годы этот язык в той или иной форе уже существовал.
1880-е годы научили чиновников работать в очень узком коридоре возможностей. Когда вы вынуждены соответствовать общепринятому дискурсу, который вам навязывают, и при этом у вас есть определенные цели и задачи. Как, скажем, вели себя в 1880-е годы министры юстиции Дмитрий Николаевич Набоков и Николай Авксентьевич Манасеин. Они вроде бы шли в общем фарватере, как будто бы говорили то же самое, что говорили Дмитрий Андреевич Толстой и Константин Петрович Победоносцев. А делали все иначе. В итоге они добились того, что судебные уставы были сохранены. Хотя сам император высказывал недовольство ими, и Победоносцев, и Толстой их критиковали, а ни к чему это не привело.
Что же касается 1905 года. Это действительно определенный рубеж, он сильно ограничивает употребление этого языка. Я бы не сказал, что он уходит вообще. Для многих, прежде всего для право-консервативных кругов, нужно было найти формулу перевода новых реалий на тот язык, который был им привычен. И те правые монархисты, которые оказались в Государственной думе, должны были оправдывать свое пребывание там. Ведь их работа в законодательном учреждении – даже если не называть его парламентом – ставит под сомнение существование самодержавия в стране. Поэтому они говорили, как, скажем, Андрей Сергеевич Вязигин, что Дума – это учреждение не законодательное и не законосовещательное, а законо-составительное. Николай Евгеньевич Марков объяснял так: мы пошли в Думу, потому что нас призвал сюда царь, иначе бы мы не были его в полном смысле этого слова верноподданными.
Они пытались как-то объяснить, что ничего не изменилось.
Любовь Ульянова
То есть после 1905 года неославянофильская риторика стала уделом крайне-правых?
Кирилл Соловьев
В значительной степени – да. Те славянофилы, которые ранее придерживались этих идеалов, – Шипов или Стахович – так уже не изъяснялись. Но эту риторику использовала и некоторая часть октябристской публики. Ведь октябристы, по большому счету, возникли из «Беседы». Точно также как кадеты выросли из Союза освобождения. Дмитрий Адамович Олсуфьев будет говорить об особой политической форме – сохранении самодержавия при наличии Государственной думы.
Любовь Ульянова
И, тем не менее. Этот метаязык становится маргинальным после 1905 года?
Кирилл Соловьев
Пожалуй, что да.
Любовь Ульянова
А почему? Были люди, которые были частью государственной системы. Речь не идет о либералах, радикальном их фланге, которые могли использовать этот язык в силу необходимости, а не убеждений. Но была прослойка людей, которые потом объединились в том же Отечественном союзе. Почему же их язык оказался неукоренен в околовластных кругах, в соответствующей публицистике?
Кирилл Соловьев
1905 год обозначил радикальный слом системы. Он обозначил, что переход к конституции неизбежен. А ведь этот язык существовал именно потому, что позволял уйти от проблематики конституции, говоря при этом о политических преобразованиях.
Известная хрестоматийная история о том, как долго Николай II колебался – вычеркивать ли из Основных законов слово «неограниченный». Вычеркнул. Слово «самодержавие» осталось. Вот вам элементы славянофильского языка. Любой юридический анализ скажет: после 1906 года в России была конституционной монархией. Со своей спецификой, но тем не менее. А в тексте закона есть слово «самодержавие». И не в том смысле, как это понималось в XV веке, а в том смысле – как его понимала вся мыслящая публика в начале века XX-го.
Еще один факт. В течение последних лет царствования, всего думского периода ни один министр не позволил себе сказать, что в России есть конституция. Будут искать обходные пути. Говорить, что в России обновленный государственный строй. И сейчас часто говорят – «думская монархия». И это – тоже рудименты того языка.
Некоторые юристы консервативного направления, например, Петр Евгеньевич Казанский, доказывали: в России осталось самодержавие, у монарха по-прежнему неограниченные полномочия, просто он делегировал их часть Государственной думе.
Любовь Ульянова
И все-таки никто не называет Государственную думу Земским собором. Все понимают, что это парламент.
Кирилл Соловьев
Да, конечно. Почти никто не занимался таким чрезвычайно интересным вопросом – сколько же было проектов Земского собора. В частности, в Отделе рукописей РГБ в фонде Самарина есть целая подборка таких проектов разных авторов, скажем, Николая Алексеевича Хвостова, Александра Григорьевича Щербатова, которые рассуждали, чем Земский собор должен отличаться от парламента.
Да, Государственная дума – не Земский собор. Но, по мнению мыслителей правомонархического направления, и не парламент. Всем известна коковцовская фраза: «Слава Богу, парламента у нас нет».
Конечно, тот метаязык утратил свое значение, но в тех или иных формах он проявлялся. И в риторике государственных деятелей, и в риторике самого государя-императора, и даже в правовых актах.
Любовь Ульянова
Если «Беседа» – это своего рода профсоюз, то почему же они объединились именно тогда? Что их не устраивало?
Кирилл Соловьев
На этот вопрос можно смотреть с разной высоты. С разной степенью приближения.
В начале 1880-х годов в общественности произошел заметный поворот вправо. После убийства императора общество, «образованное меньшинство» очень сочувственно относилось к правительственной политике. Но уже в конце 1880-х годов – в начале 1890-х гг. маятник качнулся в другую сторону. Это и студенческое движение, и кампания помощи голодающим, когда власть должна была смотреть «сквозь пальцы» на различные формы общественной самоорганизации, потому что сама не вполне справлялась с вызовами времени. Сыграла свою роль смена императора, которая всегда давала надежду на изменение политического курса.
И еще… С начала 1890-х годов действует новое Земское положение. Земство будет дворянским. А дворянство обижено на власть. И обижено давно, еще с 1860-х годов. Оно чувствует, что его интересы практически игнорируются. Среди дворянства очень сильны, не скажу – оппозиционные – фрондерские настроения. В этом отношении дворянство – очень благодатная почва для формирования оппозиционных движений. Это социологический, в чем-то даже марксистский подход, но от него никуда не уйдешь.
Так в земской среде аккумулируется давно копившийся дворянский протест. Протест дворянства, которое действительно терпит убытки, которое живет в условиях очень ограниченной помощи со стороны государства, которое знает, что бюрократия себя не чувствует в полной мере дворянством, хотя, может быть, формально дворянством и является.
В этих условиях возникает «Беседа». Земцы объединились по одной простой причине – для того, чтобы координировать свои усилия, сопротивляясь давлению МВД.
Любовь Ульянова
Можно ли, исходя из этого, сказать, что консервативная оппозиция во второй половине 1890-х – начала 1900-х годов возникает не только и не столько в связи с дискуссиями о форме правления, сколько по несколько иным причинам? Во-первых, идейная основа этой оппозиции – в стремлении к развитию местного самоуправления как локальной демократической практики, а, во-вторых, это неприятие бюрократии, бюрократических способов управления страной, бюрократического средостения?
Кирилл Соловьев
Я не согласен с тем, что это консервативная оппозиция. Люди объединялись по корпоративному признаку – как деятели местного самоуправления. Их объединяли корпоративные интересы. Они не консервативные, не либеральные. Они такие, какие есть. Другое дело, что когда эти интересы не учитываются государством, а те, кто их защищает, объявляются противниками власти, волей-неволей их деятельность обретает политический характер. Их буквально выталкивают в политическую сферу.
Понятно, что земцы и сами часто были людьми политизированными, многие были вообще связаны с радикальной оппозицией. Понятно, что политический подтекст в деятельности «Беседы» был всегда. Но он не предполагал выхода за рамки существующей системы. Когда Шипов встречался в 1902 году с Плеве, он был готов пойти ему на встречу и «забыть» о политике, если и правительство пойдет на встречу. Но он оказался не понят. Да и Плеве, в свою очередь, разочаровался в Шипове.
Любовь Ульянова
А если говорить не только о «Беседе», а в целом о неославянофильской оппозиции? Киреев, Шарапов, который писал проекты о самоуправлении? Понятно, из чего возникает либеральная оппозиция: несогласие с формой правления, конституционализм, недовольство бюрократией. А из чего возникает неославянофильская оппозиция – пусть Вы не считаете ее консервативной? Не из отстаивания ли интересов самоуправления, но в сочетании с идеалами государственности?
Кирилл Соловьев
Есть Киреев, Шарапов, Клавдий Никандрович Пасхалов. Имен можно назвать много. Но это всё единицы, которые впоследствии не оказали большого влияния на ход политического процесса. Это мыслители. Направляют ли мыслители политический процесс? Я считаю, что нет. Как и в случае с либералами. Были ли в России либералы в начале XIX века? Да, были. А был ли в то время либерализм? Думаю, что нет. Потому что либерализм – это не только набор людей, которые исповедуют какие-то взгляды, а еще и определенная среда, которая может и готова их воспринимать. Точно также и в случае со славянофильством.
Их среда была весьма и весьма ограниченной. В период до 1905 года славянофильский язык был уже сформирован, причем не Киреевым и Шараповым, а их предшественниками. После 1905 года – соглашусь – язык маргинализуется, хотя и не в полной мере. Эти люди продолжают говорить то же, что они говорили и до 1905 года. А среды уже нет.
Это мыслители-одиночки. Неслучайно они не сыграли значимой роли в формировании правых партий. Хотя казалось бы – это самая мощная интеллектуальная часть консервативного движения в России того времени. А ее опыт не будет востребован. Появятся совсем другие фигуры, на мой взгляд, меньшего калибра. Это в определенном смысле драма российского консерватизма. Потому что он не смог, да, наверное, и не мог, мобилизовать те интеллектуальные ресурсы, которые теоретически у него были.
Любовь Ульянова
Русское собрание первые полтора года своего существования – неудавшийся неославянофильский проект, что тоже весьма показательно – тоже использовало этот мета-язык?
Кирилл Соловьев
Да, это показательно. Организация, которая внутри системы претендует на легальное положение и одновременно с этим – на определенную политическую позицию, была невозможной. Они предпочли отказаться от этого политического языка и заниматься просветительской деятельностью.
Отчасти Русское собрание использовало этот язык и во второй период своей деятельности, но не затрагивая политических сюжетов. Славянофильский язык все-таки предполагает выход на проблематику реформ, в том числе политических. Ничего подобного в текстах Русского собрания позднего периода нет.
Любовь Ульянова
Получается такая картина. Внутри системы существовало определенное противоречие и даже весьма определенное противостояние между неославянофильским языком описания политической реальности и самодержавием с его бюрократической практикой, но это противоречие не закончилось победой ни того, ни другого. Победу одержал западно-либеральный проект, который в том внутри-системном противостоянии участия не принимал или, во всяком случае, был на его периферии. Чем это можно объяснить?
Кирил Соловьев
Возможно, это слишком резко, но я скажу так. Славянофильский мета-язык, на мой взгляд, был квази-языком. Он позволял заменять правовые реалии юридическими метафорами. При их переводе на язык реальной политики так или иначе пришлось бы говорить категориями права. При определении компетенции представительного учреждения – не отделаться общими фразами о совести, единстве народа, соборном единстве. Все равно придется сформулировать – ограничена власть монарха или нет.
Сложно рассуждать в сослагательном наклонении, но, предположим, что был бы реализован Булыгинский проект, в общем-то славянофильский по духу и содержанию. Мне представляется, что это оказалось бы существенно более опасным для власти, нежели созыв той законодательной Думы, которая в итоге была созвана. Состав был бы примерно таким же, но возникло бы учреждение, которое совершенно не представляло бы, что оно может и что должно. Оно с легкостью могло перерасти в Учредительное собрание. В условиях, когда заданные рамки столь «расплывчаты», что не являлись ограничителями, ситуация могла оказаться непредсказуемой.
