РI: Наш сайт неоднократно обращался к теме возможностей и перспектив политического обновления России между 1905 и 1917 годами – обновления, связанного с появлением новых политических институтов (Государственной Думы) и укреплением институтов общественных (земское самоуправление). Институтов, которые Петр Столыпин рассматривал как важные составные части системы власти. Институциональная направленность политики Столыпина, его работа над укреплением власти через укрепление институтов – и Думы, и правительства, и местного самоуправления – на наш взгляд, в случае успеха могла предотвратить разрушение государственности как таковой в 1917 году.
В интервью нашему проекту правнук Петра Столыпина, президент НП «Столыпинский центр регионального развития», предприниматель Николай Случевский высказывает во многом схожую позицию, однако помещая политические аспекты политики Столыпина в более общий контекст – с одной стороны, институциональной проблематики, актуальной и в наши дни, с другой стороны, выработанных самим Столыпиным и современной мировой практикой рецептов «экономического чуда».
***
Любовь Ульянова
– Уважаемый Николай Владимирович! Ваш предок, Петр Аркадьевич Столыпин, был одним из первых и чуть ли единственным в российской элите начала ХХ века политиком, кто пытался решить проблему хозяйственного освоения всего пространства страны. В то же время реформы Столыпина были направлены на разрушение общины – он пытался создать слой крепких собственников, хозяев земли. На Ваш взгляд, были ли обречены такие попытки? Если бы не Первая мировая война и революции 1917 года, мог бы русский крестьянин превратиться в «хозяина»? Какими бы чертами он был наделен?
Николай Случевский
Были ли попытки создать в России сословие частных фермеров обречены с самого начала? На этот вопрос возможны два ответа. Либо российский крестьянин – или, если говорить более широко, каждый русский человек, – лично не способен к переменам, или власть была не способна, или не заинтересована, в создании условий для обеспечения таких перемен.
A priori я абсолютно не согласен с первым вариантом ответа, поскольку его принятие отрицало бы свободу выбора. Что касается второго варианта, то он представляется несколько более сложным.
Чтобы попытаться дать ответ на этот вопрос, надо принять во внимание три различных составляющих: это – власть, крестьяне и условия развития (финансовые, юридические, коммерческие, институциональные и т. д.). Начнем с правительства.
В течение правления Столыпина и некоторое время после него власть была представлена двумя почти независимыми друг от друга политическими составляющими – Царским домом (включая дворянство) и Думой (квази-представительским органом власти). Их согласованное управление было далеко не развито, правила поведения и взаимоотношений также отнюдь не были прописаны. Больше времени было потрачено на установление правил взаимодействия, чем на актуальное управление, что создавало вакуум в самой политической системе. Власть в этой ситуации являлась более проблемой, чем решением. Однако под сильным лидерством Столыпина оказалось возможным предпринимать конкретные шаги и достигать конкретных результатов – что он и делал.
Как ясно свидетельствует история, и как о том говорит превосходная книга Михаила Давыдова о реформах Витте и Столыпина, детально прослеживающая события вплоть до начала Первой мировой войны, преобразования Столыпина были способны сдвинуть горы, притом, что они затронули лишь небольшой сегмент российского крестьянства. Эти преобразования – объективное доказательство того, что можно сделать при наличии политической воли; достаточно большое число крестьян были готовы к переменам и желали в них участвовать. Рост был обеспечен ко времени убийства Столыпина, и простая экстраполяция показывает, что при неизменности всех наличных условий, Россия продолжала бы интенсивно развиваться, вероятнее всего, ускоренными темпами.
И это выводит нас к последнему пункту: наличие «инфраструктуры» развития и институциональных компетенций по управлению переменами. Трагическим образом, Россия полностью провалилась в этом отношении в течение 1990-х, но разве аналогичный провал наблюдался в предреволюционное время?
К сожалению, для исчерпывающего ответа на этот вопрос в моем распоряжении нет исчерпывающей экспертизы. Конечно, банковская система постепенно адаптировалась к увеличивающемуся росту на депозитах и личных вкладах. Земельные банки, по всей видимости, работали в целом хорошо. Транспортная инфраструктура, логистика, фондовый рынок, импорт технологий – по всем этим индикаторам Россия демонстрировала впечатляющий рост и, что более важно, способность управлять данным ростом. К сожалению, как показывает история, как только влияние Столыпина начало сходить на нет и Николай II всё в большей степени посвящал себя другим вопросам – в первую очередь, подготовке к войне, – качество институтов и слабость правительства оказались факторами, фатальными для монархии и страны, у власти не оказалось достаточно времени для усиления институтов; а именно это и было необходимо, чтобы выдержать начавшуюся войну.
Были ли усилия Столыпина обречены с самого начала? Сами по себе нет, но размах мировых событий, недостаток лидерства, понимания серъёзности всех возникающих проблем и истекающий срок времени на то, чтобы реформы укоренились, вели шаг за шагом к катастрофе, которую мы знаем как большевизм. Я подозреваю, что при отсутствии всех этих факторов Россия в течение XX века развилась бы в мощную экономическую и политическую державу, а не в массовый могильник.
При отсутствии всех этих факторов стал бы русский крестьянин частным предпринимателем? Развилась бы в России фермерская система, как это произошло, например, в балтийских странах, или же Россия пошла бы путем создания латифундий, как это имеет место в настоящее время? Мы не можем знать точного ответа на этот вопрос, поскольку в уравнении остается еще так много неизвестных.
Любовь Ульянова
На Ваш взгляд, крестьянин-собственник земли и крестьянин-общинник – это две противостоящие друг другу ипостаси? Можно ли общине противопоставить не индивидуального владельца земли, а такие формы, как кооперация, артель, товарищество на паях и т.п.?
Николай Случевский
Частный землевладелец и член общины экономически, и что более важно, психологически, – разные субъекты. Первый руководствуется, в основном, частным интересом и личными амбициями, последний – больше альтруизмом и кооперацией. Здесь я имею в виду людей, которые вступают в общину по личной инициативе, а вовсе не тех, которые находятся в общине не по своему выбору, как было в России.
Величайшая трагедия коммунизма состоит, как минимум, в двух составляющих. Первая: чистый альтруизм фундаментально противоположен человеческой природе в ее коллективном выражении, – он совместим с ней только в индивидуальном плане. Большевики должны были уничтожить десятки миллионов человек, чтобы постараться реализовать утопию, которой, в конечном итоге, они так и не смогли достичь, пытаясь принудить людей к альтруизму с помощью насилия и террора. То, что они смогли создать, – это было хищное, коррупционное руководство в обществе, граждане которого представляли собой либо людей, живущих в страхе, либо рабов мифического «порядка».
Вторая часть этой трагедии заключается в том, что большевики стремительно попытались осуществить «справедливую революцию пролетариата». Это прямо из Карла Маркса. Но, как известно, Россия была, в основном, сельскохозяйственной страной. Поэтому, с точки зрения большевиков, в первую очередь, нужно было превратить крестьян в пролетариев, тогда и возникло бы государство пролетариата. Для быстрого скачка в этом направлении требовалась большая сила – и большой террор, в том числе для установления хоть какой-то легитимности власти. Так появились насильственная коллективизация, ГУЛАГ, голод и т.д. Противодействие Гитлеру на этом историческом этапе – не причем.
Люди – одновременно и социальные, и эгоистические существа. Как правило, мы поступаем так, как велит нам наш собственный интерес, до тех пор пока мы не достигаем той точки, где наш эгоистический интерес вступает в конфликт с общественным порядком. Мы также способны к экстраординарному альтруизму – но в его индивидуальном выражении, иногда в свободной ассоциации с теми, кого мы можем считать единомышленниками, но никогда вследствие государственной политики, или идеологии.
Чистый свободный рынок (без вмешательство государства и законов поведения) освобождает хищническую природу человека, отсюда проистекает эксплуатация. Идеалом была бы регулируемая система, ограниченная государственными сдержками и противовесами, которая дозволяла бы законно и правомерно контролируемую частную собственность.
Я не могу сказать, до какой степени мой пра-прадед понимал это, по крайней мере, на интеллектуальном уровне. Инстинктивно он это, очевидно, сознавал. Он понимал, интуитивно, что частный фермер способен производить больше и лучше, чем член общины. Объективные данные о результатах его реформ это подтверждают, как и широкий мировой опыт, в том числе недавний.
Если кто-либо будет анализировать данные о процессе развития во всех регионах мира – лучшим примером могли бы послужить некоторые регионы Индии и Африки – он обнаружит возникающие гибридные модели, развивающиеся организационные модели, которые способствуют увеличению объемов производства с помощью кооперации и обмена, с помощью рыночной диверсификации экономики, с помощью растущего использования электронных транзакций и других разновидностей информационных технологий. Эти модели всё в большей мере демонстрируют лучшие результаты – и более надежные результаты – чем агро-индустриальная модель, которая основывается на крупных фермерских хозяйствах, использовании новых химических и генетических технологий, и опирается на монокультуры.
Другой интересный аспект частного фермерского и кластерного подхода состоит в том, что эта модель предполагает создание диверсифицированных и одновременно снижающих риски цепочек поcтавок. Эта модель возрождает саму основу нашего существования, то есть тесные персональные отношения между человеком и окружающей средой.
Таким образом, в то время как утопическая, альтруистическая модель общины не достижима в широком масштабе и на долгое время, и в то время как экономическая модель laissez-faire чревата возникновением экономического неравенства и свободного доступа к рынку, новые гибридные модели, основанные на кооперации и кластерном подходе, представляют собой новый феномен который, если дать ему возможность развиваться и дальше, вполне сможет спасти планету.
Любовь Ульянова
В исторической науке существует точка зрения, что переселенческая политика Столыпина была обречена (из современных ученых эту позицию отстаивает С.А. Нефедов). В первую очередь, об этом говорит статистика по переселению в Сибирь – после первых лет роста численности переселившихся началось ежегодное уменьшение уезжавших в Сибирь, а многие уехавшие возвращались обратно. Какие перспективы были у политики регионализации, начатой Столыпиным? Что помешало её успешному осуществлению тогда? Что мешает хозяйственному освоению пространства всей страны сегодня?
Николай Случевский
Я в значительной степени ответил на этот вопрос в начале интервью, но позвольте мне добавить к своему ответу следующие данные, которые приведены в этой цитате: «В 1906-1913 годах за Урал переселилось 2792,8 тысяч человек. Количество крестьян, не сумевших приспособиться к новым условиям и вынужденных вернуться, составило 12% от общего числа переселенцев. Итоги переселенческой компании были следующими. Во-первых, за данный период был осуществлен громадный скачок в экономическом и социальном развитии Сибири. Также население данного региона за годы колонизации увеличилось на 153 %. Если до переселения в Сибирь происходило сокращение посевных площадей, то за 1906 – 1913 годы они были расширены на 80%, в то время как в европейской части России на 6,2%. По темпам развития животноводства Сибирь также обгоняла европейскую часть России».
Хочу добавить, что из диссертации Пола Хлебникова мы знаем, что 1 250 020 домашних хозяйств ыло создано на выделенных наделах с 1907 по 1914 годы. Но это только одна часть истории. Другой вопрос, на который обычно не обращают внимания, состоит в том, какова была производительность этих 1,2 миллиона хозяйств, и каков был рост ВВП в целом по стране, непосредственно соотносимый с этими хозяйствами? Последний вопрос, впрочем, чисто риторический, поскольку данные по ВВП в то время не собирались и не существует баз данных, по которым можно было бы это выяснить. Но сам вопрос остается вполне законным, даже если на него нужно будет ответить каким-то иным образом. И здесь я снова хотел бы вернуться к недавней работе Михаила Давыдова.
Я приношу извинения, но я не историк и не имею данных, которыми бы мог с Вами поделиться. Я просто хочу подчеркнуть, что существуют важные сведения, которые надо иметь в виду, если мы хотим полностью понять результаты реформ Столыпина. Диссертация Пола Хлебникова в самом деле содержит ответы на многие из вопросов, которые волнуют тех, кто интересуется этим временем.
Теперь перейдем к более широкой теме – что мешало успеху реформ тогда и что препятствует им сейчас.
Две вещи, которые требовались для успеха реформ: верховенство закона и сила государственных (и не только) институтов власти. С верховенством закона тогда было несравнимо лучше, чем сегодня, и это в значительной степени объясняет нынешнюю стагнацию ВВП, застывшие показатели роста рождаемости и плохие показатели по уровню смертности. Население России вымирает. По-другому не скажешь. Конечно, заметны отдельные светлые пятна на общем темном фоне, но статистика свидетельствует о том, что страна в целом находится в катастрофическом положении, и единственная причина этого – отсутствие верховенства закона, что делает инвестиции в бизнес и управление им, по меньшей мере, рискованной операцией, и ужасающе слабые институты, в первую очередь, вследствие коррупции. Вы можете использовать СМИ для управления массами, сколь угодно долго обеспечивая поддержку власти, но невозможно изменить объективные данные о положении дел в экономике страны. Для лучшего понимания этих обстоятельств отсылаю к последней книге Игоря Николаева «Сколько стоит Россия: 10 лет спустя» (2014).
Более подробно, по поводу Вашего вопроса о хозяйственном освоении я бы хотел добавить следующее: правительство, как о том свидетельствует распределение средств на программы Министерства сельского хозяйства, придерживается очень специфической и узкоотраслевой стратегии, которая состоит в том, чтобы поддерживать крупные индустриальные сельскохозяйственные комплексы за счет частных фермерских хозяйств. Огромные суммы денег идут на кредитные субсидии – и субсидии в общем смысле – банкам и крупным землевладельцам, а не частным фермерам. Эта политика, от которой в конце концов отвернулись даже и США, обречена. Она фундаментально искажает рынок, произвольно нарушая расценки и устраняя конкуренцию. Она также жестко ограничивает диверсификацию, тем самым открывая экономику для разного рода «черных лебедей» (не предсказуемых экономических событий). И любое сырьё– неважно, нефть или производимая промышленным путем свинина – находится на очень низком маржинальном доходе и подвергается серьезным колебаниям цен, которые определяют глобальные экспортные рынки. Однако вкладчики делают деньги и, в ситуации кризиса – который быстро становится политическим, – их потери покрывает государство (неожиданный недостаток еды или падение уровня жизни приводит к таким явлениям, как демонстрации, если не к чему-нибудь похуже). Это называется приватизация прибыли, социализация рисков. С моей точки зрения, это величайшая системная коррупция, от которой страна только слабеет и разные угрозы только растут.
Таким образом, ответ на Ваш вопрос: по-видимому, нет заинтересованности – ни политической, ни институциональной – в развитии фермерства. И, возможно, еще хуже – просто нет компетенций, нужных для достижения этой цели.
Любовь Ульянова
Есть ли тип крестьянина-«хозяина» в современной России? Изменила ли советская эпоха менталитет дореволюционного крестьянина-общинника или же сохранила его? Каким образом сегодня сказывается на формировании активных предпринимателей-выходцев из крестьян слоев наследие советской эпохи с её установкой на уравниловку и надежду на государство?
Николай Случевский
На первый вопрос ответить легко: конечно, такой тип есть. И, несмотря на недостаток поддержки, число таких людей увеличивается. Это, по большей части, молодые люди, у которых уже совершенно другая ментальность. У них нет страха, который не позволяет другим двигаться вперед. Они по большей части полагаются на собственные деньги, лишь в редких случаях используя ресурсы государства. Они как будто существуют в параллельной реальности. Находят всё более непосредственный контакт с потребителем – либо через фермерские рынки, либо через интернет. Их ниша – продукты с более высокой прибыльностью – зеленая фасоль и салат, а не пшеница. Молоко, однако, остается большой проблемой – значительная часть того, что горожанам приходится покупать в сетевых супермаркетах – это, хотя и называется экологичной, органической и фермерской продукцией, на самом деле изготавливается из порошкового молока и пальмового масла, с добавлением других химических веществ.
Вторая часть вопроса, касающаяся ментальности, более трудна для ответа, и снова этот вопрос для предметно занимающихся этой темой экспертов, таких как социологи и социальные географы. Я могу судить об этом только на основании моего персонального и организационного опыта. Как Вы, может быть, знаете, мои коллеги в Центре Столыпина, включая его со-основателя Наталью Петровну Андрееву и нашего главного научного советника Александра Валерьевича Мерзлова, – очень влиятельные эксперты в области аграрной России, в том числе в вопросе о ментальности аграрного населения.
Спустя 27 лет после распада Советского Союза, можем ли мы с полным основанием признать, что в стране сохраняется какая-та «общинная ментальность»? Я бы пошел ещё дальше и задал вопрос – правильно ли сказать, что в Советском Союзе хоть в какой-то период существовала такая ментальность? Или же сталинская насильственная коллективизация действительно разрушила её, раз и на всегда? Мне кажется, что на самом деле так и произошло. Члены общины не были сто процентов рабами, несмотря на очень крепкую связь с общиной, как и по закону, так и по ментальности – всё-таки у них была, хоть и минимальная, свобода выбора. Сохранялось пространство для индивидуального решения, как распорядиться собственной жизнью, даже если было понятно, каким, скорее всего, будет это решение. При Сталине выбора не было: государство знает всё и всегда право, и либо ты подчиняешься, либо ты мертвец. Такой тип выбора создаёт совершенно особую ментальность, которая не имеет ничего общего с «общинным». При Сталине все были просто рабами Государства.
Проблема состоит в том, что многие люди комфортно быть рабами: они лишены необходимости думать и, что наиболее важно, нести персональную ответственность. Такие люди используют мифы и религиозные системы как костыли с целью оправдать собственный выбор, и они до смерти бьются за то, чтобы остаться рабами.
Такие люди никогда не станут предпринимателями. Аналогичным образом, не станут предпринимателями и рантье – те аппаратчики, кто просто получает прибыль за счет доступа к природным ресурсам и их эксплуатации. Такие люди не имеют нужной ментальности, чтобы когда-либо стать предпринимателями, и это, наряду с иными причинами, объясняет, почему в России не развивается несырьевой сектор экономики. Соответствующая ментальность препятствует тому, чтобы это произошло в ближайшем будущем.
Единственные реальные сектора экономики, где я вижу, что предпринимательство работает, – это профессиональные услуги (доктора, юристы, бухгалтера), надомное производство (ремёсла, косметика, моющие средства, сыры, пива), туризм, мелкое хозяйство и более всего – сектор хай-тек. Но если взглянуть на весь спектр этих отраслей, то можно заметить, что большая часть участников – люди молодые, им меньше 40. Они по большей части хорошо образованы. И в массе своей они находятся вне системы – как будто в параллельном мире. Другими словами, они подлинные представители новой пост-советской ментальности – а не пережиток прошлого.
Весьма примечательно, что некоторая часть этих новых предпринимателей – дети силовиков и чиновников, но они научились работать в этой новой парадигме. Они уже требуют «места за столом», они хотят большей власти и свободы для своих действий. Любопытно было бы узнать, в какой мере их родители, нынешние представители «Системы», дадут им доступ? Либо они рано или поздно взбунтуются против старой парадигмы? Это очень трудно предсказать.
